Зиму 1826—1827 годов Пушкин провёл главным образом в Москве, живя у друга-издателя Сергея Соболевского на Собачьей площадке во флигеле большого усадебного доме с четырьмя колоннами по фронтону «старомодного» ампирного декора. Ранее С. А. Соболевский принимал участие в хлопотах по издании «Руслана и Людмилы», «Братьев разбойников».
Немного истории: бывший дом Ренкевича, так он назывался по фамилии первого владельца Е. Е. Ренкевича, был одноэтажным деревянным оштукатуренным строением в районе Арбата. Ныне этот старомосковский уголок полностью уничтожен. Лишь в памяти коренных москвичей и особенно арбатцев живёт место, которого больше не найти на картах-схемах города, — Собачья площадка, или «Собачка» в обиходе её старожилов.
В те дни у Пушкина была возможность видеться с москвичами: П. А. Вяземским с женой Верой Фёдоровной, П. В. Нащокиным, отставным гусаром и приятелем Пушкина ещё с Царского Села, П .Я. Чаадаевым, вышедшим в отставку и безвыездно жившим в былой столице. Москва свела Пушкина с польским поэтом Адамом Мицкевичем, перезнакомила его почти со всеми из тех, кто получил от Сергея Соболевского прозвище «архивных юношей». (Позже оно было увековечено Пушкиным в Главе седьмой «Евгения Онегина»). Среди них были: четвероюродный по материнской линии брат Пушкина Дмитрий Веневитинов, В. Ф. Одоевский (двоюродный брат декабриста А. И. Одоевского), Н. А. Мельгунов, А. И. Кошелёв и сам С. А. Соболевский.
В знаменитом общественно-литературном салоне, хозяйкой которого была А. П. Елагина (по первому мужу Киреевская) он познакомился с её сыновьями — братьями Киреевскими и М. А. Максимовичем. Здесь же, у Елагиной, бывали Языков, Баратынский, Погодин, Хомяков. Особенно за этот период сблизился Пушкин с университетским кружком С. П. Шевырёва.
Из чего следует вывод, что Пушкин остался всё таким же въедливо любознательным к людям разных возрастов, разных политических убеждений и пристрастий, разных нравов и характеров, разных жизненных устремлений. Это был удивительный дар умения к окружающему его пёстрому миру людей относиться так же пёстро. Его можно было встретить на философических беседах, на спектаклях, на литераторских встречах-чтениях и литературных сборищах. Охота к ним у Пушкина ещё не остыла. Но одновременно они уже претили ему своей нескрываемой враждой ретивых радетелей либеральных идей и людей «благонамеренных».
Одни торопились разрушить государственное устройство, с помощью насильственных мер приблизить (так им казалось) счастливое будущее народа, правда, ценой презрения к человеческой жизни.
Другие, памятуя, что поспешишь — людей насмешишь, предпочитали «спящее озеро» (выражение Герцена) не будить, и, храня устои, доставшиеся ещё от дедов и прадедов, ратовали за крепкую государственность, убеждённые, что вера в монархию и справедливого царя убережёт людей от анархии и разбоя.
Первые находили свою страну чуждой нормам европейской цивилизации. Вторые рассуждали, что нам Европа не указ. Но и те, и другие ориентировались на силовые приёмы и крайние средства в решении социальных проблем.
Чем дальше, тем отчётливее политическая мысль Пушкина отрицала радикальные меры, а формирующаяся концепция истории отвергала насилие и социальный утопизм с обеих сторон. Не будучи сторонником самодержавия и поклонником самодержцев, он, признавая естественный ход времени, понял и принял неизбежную силу реалий: самодержавие в «проклятой Руси» (выражение Пушкина из письма к Вяземскому) ещё не исчерпало себя. Пушкин, похоже, не терял надежды на постепенное разумное переустройство общества.
Работа над «Борисом Годуновым» и осмысление явления самозванство на Руси, которое остаётся большой исторической загадкой по сию пору, привели Пушкина к главной дилемме русской государственности: личность и власть, сила жизни и сила державности, и главному вопросу: возможна ли и наступит ли когда-нибудь такая гармония? Недаром из-под пера Пушкина вскоре выйдет «Медный всадник», где человек и государство расценивались, по меньшей мере, наравне. И не менее существенно — найдена тема, которая для Пушкина станет одной из ведущих на всю оставшуюся жизнь: поэт и толпа.
Вглядываясь в события вокруг Пушкина тех лет, можно увидеть, что они прямо соотносимы с духом и смыслом нашей современности, словно являются порождением насущнейшей злобы дня. И это позволяет нам признать, что Пушкин художник-мыслитель почти 200 лет назад, как истинный пророк, «угадал» глубинный характер духовно-нравственного состояния эпохи и общества в тенденции их развития.
Один из образованнейших людей того времени князь П. Вяземский, близко знавший Пушкина, так оценивал эту сторону его личности:
«В Пушкине было верное понимание истории, свойство, которым одарены не все историки. Принадлежностями его ума были ясность, проницательность и трезвость... Пушкин был одарён, так сказать, самоотвержением личности своей настолько, что мог отрешить себя от присущего и воссоздать минувшее, ужиться с ним, породниться с лицами, событиями, нравами, порядками — давным-давно заменёнными новыми поколениями, новыми порядками, новым обществом и гражданским строем. Всё это необходимые для историка качества, и Пушкин ими обладал в высшей мере».
Но внимание к судьбе отечества шло не в ущерб его занятиям литературой и историей всемирной. Изучение исторических источников сопровождалось увлечением Востоком и Шекспиром. А вместе они заставляли его, взрослеющего, спокойнее смотреть на мир, философски относиться к прошлому и настоящему.
Группа молодых литераторов высказала Пушкину общее желание создать новый журнал. Недовольный существовавшими тогда журналами и альманахами, ещё в Михайловском мечтавший об основании серьёзного издания, он дал согласие принять участие. Редактором был выбран М. П. Погодин, помощником ему С. П. Шевырёв. Своё слово Пушкин сдержал, и, хотя излишнее тяготение редакции к немецкой философии его не устраивало, он журнал поддержал: два отрывка из «Евгения Онегина», отрывок из «Графа Нулина» и 33 стихотворения появились на его страницах. При этом большого финансового интереса для себя он не находил. Поэтому можно предположить: справедливо полагая, что ни один из существовавших в ту пору журналов не находился во главе литературы, Пушкин готовился к новой для себя роли — организатора литературного движения.
И ничуть этого не скрывает. Из Михайловского, только-только покинув Москву, пишет Петру Вяземскому в Москву же:
«Милый мой, Москва оставила во мне неприятное впечатление, но всё-таки лучше с вами видеться, чем переписываться. К тому же журнал... Я ничего не говорил тебе о твоём решительном намерении соединиться с Полевым, а ей-богу — грустно. Итак, никогда порядочные литераторы вместе у нас ничего не произведут! все в одиночку. Полевой, Погодин, Сушков, Завальевский, кто бы ни издавал журнал, всё равно. Дело в том, что нам надо завладеть одним журналом и царствовать самовластно и единовластно. Мы слишком ленивы, чтоб переводить, выписывать, объявлять etc. etc. Это чёрная работа журнала; вот зачем и издатель существует; но он должен 1) знать грамматику русскую, 2) писать со смыслом, то есть согласовать существительное с прилагательным и связывать их глаголом. А этого-то Полевой и не умеет. Ради Христа, прочти первый параграф его известия о смерти Румянцева и Растопчина. И согласись со мной, что ему невозможно доверить издания журнала, освящённого нашими именами. Впрочем, ничего не ушло. Может быть, не Погодин, а я буду хозяин нового журнала. Тогда как ты хочешь, а уж Полевого ты пошлёшь к <матери в гузно>».
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—252) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 217. Пущин — агент влияния, Пушкин — тот, кого вербуют, Рылеев — резидент-вербовщик
Эссе 218. Решать эту проблему Пушкину будет суждено не меньше, как ценою жизни
