Узнав от родителей о сыне неожиданно прилетел Владимир.
У калитки он увидел малыша, копавшегося в песке. Владимир поднял его над собой.
- Ты чей?
- Мамин.
- Как дела?
- Мамин.
Владимир нервно рассмеялся.
- Да, верность маме у тебя, брат, редкая. Этим ты несколько смахиваешь на своего папу...
Так с сыном на руках он и вошел к Ольге. Та побледнела. Больше всего она боялась искушения, увидеть Вовика на руках отца. Ее взволнованность передалась и Владимиру.
- Почему ты не написала мне?
- Я не хотела, чтобы ты знал о нем. Хотела скрыться, затеряться, но с нашей профессией ведь это почти невозможно. А потом оказалась вынужденной на время отвезти его в Свердловск. И вот теперь ты знаешь, у тебя есть сын. Я даже назвала его твоим именем...
- Послушай, Олик,- торопливо подошел к ней Владимир,- поехали домой. Мы подвели к дому канализацию, подключились к центральному паровому отоплению, для Вовика в нашем доме теперь настоящий рай...
У Ольги снова страдальчески изломалась бровь.
- Когда-то ты хоть немного понимал меня,- произнесла она.
- Но тогда была молодость...
- А со старым я и сейчас жить не соглашусь...
Владимира взорвал ее обидный каламбур.
- Неужели годы отверженности тебя ничему не научили? - возмутился он.- Или ты все еще надеешься что-то изменить. Напрасно. Плевать твоим противникам на твои высокие мотивы. Они поставили тебя в особые условия и живут.
- А ты еще до сих пор не понял, что в этих "особых условиях" я живу жизнью полной борьбы, стремлений, смысла. Вот в чем твоя беда. Ты видишь жизнь не в том, чтобы поддерживать людей в высоких устремлениях и порывах, а в том, чтобы обрести дом с артериями теплоцентрали и канализации. Я начинаю понимать, что ты уже достиг своего наивысшего счастья. Не могу не признаться, что и я иногда тоскую по жизни не расколотой на части, каждая из которых в отдельности является трагедией, а по цельной, которой живет большинство. Иметь семью для Вовика с отцом, дедом и бабушкой. О, недоступное богатство для нас с ним! Но я тоскую по щедрой натуре, с которой покажется раем шалаш, да что шалаш, даже он - безмерное счастье для меня, один единственный, украденный у беспощадной судьбы вечер...
И по тому, как Ольга тосковала на его глазах по этому вечеру, Владимир понял, что этот даже единственный вечер с близким ей человеком для нее дороже всей жизни прожитой с ним...
Проводив Владимира, Ольга опустилась на колени перед диваном, на котором спал сын.
- Прости меня, мой мальчик, прости родной. Сегодня я лишила тебя отца. Но я не лишу отца другую...- подавляя рыдания, пообещала она.- И почему судьба ни разу не сжалилась надо мной?
Казалось полное счастье было запретно для нее.
Вошел Федор. Ольга, не поднимаясь с колен, оглянулась, тяжело поднялась и приблизилась к нему.
- Сейчас вот только, у постели обездоленного мной мальчишки, я поклялась не ломать судьбу Любе. Возвращайся к Лиде. Я все больше люблю работу, жизнь со всею ее потрясающею сложностью. И если ты меня оставишь, я не стану беднее, наоборот, стану богаче горем, впечатлениями, опытом, а ее ты обираешь совсем...
- Что ж поделаешь, если она такая бедная,- раздраженно сказал Федор, глядя на ее погасшее лицо.
Ольга слабо поморщилась.
- Ты сам позволил ей зарыться в мелочах, наверное, было время восхищался этим...
- Никогда! - возразил он.
Но Ольга уже не слушала его.
- Ты сам не воспитал ее, а теперь оставляешь...
- А ты воспитала Владимира? - резко спросил он, не спуская с нее глаз.
Ольга осеклась.
- Впервые вижу тебя неискренней, Оля,- заговорил он мягче.- Тебе же не хочется, чтобы я уходил...
Посмотрев на него, на сына, Ольга уткнулась ему в грудь, но не заплакала, а сдавленно спросила.
- Почему у меня все так сложно? Сложно с самого рождения? Сколько я помню себя, я всегда иду, как против сильного течения...
- Потому что это твой любимый путь,- ответил Федор.- Ты идешь прямо и гордо и я люблю тебя за эту смелость, за этот просто героизм. Быть личностью во все времена было подвигом. Во имя этого шли на плаху, на костер, обрекали себя на беспросветную нужду...
Он отклонился, чтобы видеть ее лицо.
Она не прятала его.
- И все-таки правы ли мы, Федя, подумай...
- Я уже много думал, Оля. И до тебя встречи с интересными женщинами указывали мне на неполноту моей семейной жизни, но их я не любил. Без них я мог, без тебя - не могу. С тобою я, действительно, не замечаю времени и боюсь, что жизнь с тобою мне покажется слишком короткой... И я переживаю за каждый день, отнятый у нас. Я уже не борюсь с собою - тщетно. Да и зачем? Чтобы ты, я, да и она не испытали счастья? Меня все осуждают, знаю, мол, жена красавица,- продолжал он.- Но им не жить, а я останусь с ней вдвоем и порой хочется поднять и потрясти, кажется загремит, до того же она пустая... Я начал пить. Но это жизнь не заполняет,- он мрачно помолчал и тихо закончил.- Узнал тебя и ощутил, что живу полной жизнью. Полной! Понимаешь?
- Как не понять, что чувствуешь и сам. До тебя я уже познала и любовь, и страсть, но неизведанное, не сравнимое ни с чем счастье полного понимания мне подарил ты. Твоя любовь и твоя вера помогли вынести мне многое. Но мы не можем думать только о себе. А Вовик, Люба...
- И Люба со временем будет с нами.
- Но ей нужна и мать. Как я страдала от того, что у меня не было ее. Для меня в слове "мать" до сих пор что-то манящее. Ведь даже ты, потерявший ее в десять лет, счастливее меня. У тебя она хоть была. А я... Сколько я строила самых фантастических догадок, кто она: попавшая ли в беду девушка, оступившаяся ли девчонка или потерянная женщина... Сколько придумывала самых невероятных ситуаций, в которых встречу ее... Иногда мне кажется, что своей фантазией я обязана этой неведомой женщине, матери своей...
- И после этого ты хочешь, чтобы я тебя оставил... Нет, Оля! Нет! Только после того когда ты будешь счастлива.
Ольга задумчиво смотрела на него.
- А что ты называешь счастьем? Уж не то ли, чтобы я издалась, перестала бедствовать, делать каждый свой шаг с трудом, чтобы вокруг меня разомкнулся обруч интриг, вскрывший мне сущность бюрократов, чтобы они возлюбили меня, чтобы я ехала в область не безвестной Беляевой, а прославленной писательницей и находила там приют не у добрых людей, а в люксе гостиницы, как наш достопочтенный Петров, чтобы я отгородилась своей мнимой исключительностью от людей и перестала понимать их горести и нужды, по счастливой случайности, в обилии выпавшие и на мою долю. Да моя трудная жизнь - мое профессиональное богатство, Федор. Я писатель, и ты меня счастливой не увидишь до тех пор, пока не будут счастливы все люди. А это значит долго, еще очень долго...
- Значит, я долго, еще очень долго не оставлю тебя одну... Потому что только я могу поддержать тебя, потому что только мне ты открываешься во всем.
По этому доверию и пониманию Ольга истосковалась. Еще ни с кем она не чувствовала такой абсолютной близости. Живут же люди всю жизнь под одною крышей, спят в одной постели, едят за одним столом, зачастую соединенные мимолетным влечением, брачным свидетельством или стереотипным представлением о семейном счастье, и все-таки находясь в непреодолимой дали друг от друга. Они даже способны допустить духовную или физическую близость на стороне, однако, не нарушат законных уз открыто, не станут предметом осуждения. Но их сомнительная благопристойность ничто в сравнении с истинным чувством, не признающим ни условностей, ни лицемерия, ни страха. Для них трагедия нарушить внешнюю непогрешимость и этот страх на всю жизнь связывает их, подавляя их истинные чувства. Тогда как Ольга знала, Федор каждой своею мыслью, каждым порывом, каждым побуждением принадлежит ей, и от этого сознания была так счастлива, что не могла быть не великодушной... Трагедия всегда входила в ее жизнь под самыми благовидными предлогами, то не имеешь права разрушить семью, то не имеешь права волновать девочку, готовящуюся к поступлению в вуз, то не имеешь права задевать члена семьи, давшей тебе приют, то не имеешь права распространяться о бесчеловечности "уважаемого" писателя, потому что это может повлиять на его репутацию. А то что по его вине страдает твоя собственная репутация и ты уже в сплетнях, как в коконе, сквозь который не видно твоего настоящего лица, Ничего. Ты обязана быть выше этого...