Ехали сегодня с детьми на квест по дождю, ветру и... спасибо, что не по снегу. И с трудом верилось, что ещё неделю назад всё было иначе.
Неделю назад, помню, ехала по бульвару Гагарина, а оркестр играл мои любимые "На сопках Манчжурии", и пожилые пары (и дети) танцевали... и солнце вспыхивало на духовых... и ветер гнал по небу фиолетовые тучи и... к вечеру тоже начала портиться погода, сворачивая всё тепло и золото дня...
Белеют кресты —
Это герои спят.
Прошлого тени кружатся вновь,
О жертвах боёв твердят.
Унесёмся мыслями в отчий дом,
Собралися в обществе молодом,
И в вальсе кружатся лихие корнеты
Пьянея от чар любви...
Горько плачет, плачет мать родная,
Плачет молодая жена,
Плачут все, как один человек,
Злой рок и судьбу кляня.
Тихо вокруг,
Ветер туман унёс,
На сопках маньчжурских воины спят
И русских не слышно слёз...
Помню, что я в молодости всё эту песню пела, и одна девятиклассница не выдержала: - Понятно, почему Белые проиграли - они всё время плакали.
-И русских не слышно слёз, - мрачно подчеркнула я, но меня вряд ли услышали.
Немного старомодного Иркутска листайте в "карусели":
Иногда на стенах от окон такие зыбкие блики солнца, что кажется, что мы если и не под водой, то где-то между водой и небом в такие осенние ясные дни...
Про вальс "На сопках Маньчжурии" я в детстве, конечно, узнала из поветси "Динка прощается с детством" - до сих пор сердце заходится, когда читаю:
"Бесценным сокровищем Катри и Якова был их маленький сын Иоська. Летними вечерами Яков брал скрипку, усаживался на крыльце и подолгу играл жене и сыну. Когда Иоське надоедало сидеть, Яков начинал играть свой любимый вальс «На сопках Маньчжурии», а Катря с Иоськой весело кружились около крыльца. Счастливая это была жизнь. Только не суждено было Якову счастье. Однажды осенью, когда Иоське шел уже четвертый год, простудилась и тяжело заболела Катря. Лучших докторов привозил ей из города Яков, поил теплым молоком с медом, не спал ночи. Но ничего не помогло, и весной остался Яков один с маленьким Иоськой. Тяжко и пусто было в хате, плакал без матери ребенок, плакал вместе с ним и отец. Понемногу наладилась кое-как жизнь. Снова взялся Яков за свое ремесло сапожника, снова стали звать его люди поиграть на свадьбах, только часто теперь во время игры забывался вдруг Яков и, глубоко задумавшись, неожиданно переходил с веселых плясовых мотивов на грустные еврейские мелодии или на свой любимый вальс. За это на хуторе и в селах люди в глаза и за глаза стали называть Якова «малахольным», а бывали случаи, когда разобидевшиеся хозяева выгоняли его со свадьбы за неподходящие к празднеству похоронные мелодии.
Ничего этого не знала бы Динка, если б не Федорка. Однажды, обегав вместе соседние села, девочки неожиданно попали на «весилля». Там в первый раз Динка услышала скрипку Якова. <...>Рядом, тесно прижавшись к его коленям, стоял совсем маленький мальчик. На голове у него золотистым барашком вились давно не стриженные кудри, большие синие глаза с напряженным, недетским выражением следили за отцом, тонкое нервное личико пугливо морщилось от громких визгливых выкриков и топота сапог. Когда кто-нибудь из гостей или хозяев протягивал мальчику кусок пирога или другое лакомство, он ежился, прятал назад руки и теснее прижимался к отцу. Но отец не обращал ни на что внимания. Казалось, что веселые плясовые мотивы, которые он сам извлекал из своей скрипки, болезненно резали его слух, и все время, пока он играл по требованию хозяев, какая-то недоумевающая горькая улыбка не сходила с его длинного бледного лица. И вдруг в самый разгар веселья, когда сам хозяин пошел вприсядку вокруг своей дородной сватьи в зеленой сборчатой юбке, когда гости, хлопая в ладоши, вытолкнули на середину чубатого жениха и застыдившуюся невесту, лицо музыканта приняло какое-то новое, важное и проникновенное выражение, а скрипка, протяжно вздохнув, перешла на тоскливую мелодию.
У Динки оборвалось сердце, ей почудилось, что кто-то жалобно, страстно и безнадежно зовет на помощь. Она схватила за руку Федорку, но вокруг все затопало, загоготало, закричало:
— Эй ты, малахольный, куда тебя занесло?
— Грай гопака, бисова душа!
— Не наводи тоску, чтоб тебя свиньи съели!
— А ну влейте ему в глотку горилки!
— Замолчи, кажу, тоску наводить, а то выгоню к чертовой матери! — стучал кулаком подвыпивший хозяин.
— Тато, тато… — подняв к отцу испуганное личико и цепляясь худенькими ручонками за его рукав, шептал Иоська. — Тато! Грай веселую, бо нас выгонят, тато!
— Грай гопака! — стучали ногами гости.
— Тато, тато… — плакал ребенок.
— А? Что такое? Чего ты хочешь, Иосенька? — словно проснувшись, спрашивал отец и, опустив скрипку, тревожно смотрел на сына. — Чего ты плачешь, мой сыночек?
— Тато, грай веселую, — вздрагивая от слез, повторял мальчик.
— Что? Веселую? Ну? Почему нет? Гости хотят веселую? Так ты бы так и сказал, а зачем плакать? — Вытирая клетчатым платком слезы сына и обращаясь к притихшим гостям с мягкой, словно извиняющейся улыбкой, он добавил: — Я же понимаю… Гопак так гопак! Я могу все, что угодно. Пожалуйста! А зачем делать такой шум? — Он поднял смычок и, склонив набок голову, заиграл гопак.
Динка бросилась из хаты. Федорка догнала ее уже на краю села. До хутора было версты полторы. Девочки шли по пыльной проселочной дороге. По обеим сторонам колосилась рожь, усатые колосья с тихим сухим шелестом склонялись на тропинку, месяц светил на запрятавшиеся во ржи васильки, где-то далеко, лениво ворочая колесами, скрипела телега, а Динка жадно выспрашивала у Федорки все, что она знала про музыканта.
— Я ж тебе кажу, что он малахольный, ну, як то прямо сказать, с ума рехнулся, бо у него была жинка Катря. Красива-красива… И они дуже любились… А потом она застудилась и померла. Вот перед тем, как вам приехать на хутор, она в тот год и померла. Иоське только четвертый годочек шел.
— Подожди, ведь ты же говорила, что этого музыканта зовут Яков… сдвинув брови, допытывалась Динка. — Так почему же люди не называют его настоящим именем, а придумывают всякие дурацкие прозвища?
— Да кто как. А чаще всего просто малахольным.
— Да ты что? С ума сошла? — Динка даже не находила слов от возмущения и, остановившись на дороге, молча смотрела на подругу.
— Чего? — растерялась Федорка. — То ж правда… Ты ж сама чула… Нема у него постоянного имени, а кто как хочет, так и называет, — невинно повторила Федорка.
— У каждого человека есть имя, а у этого музыканта такой талант, а ему всякие дураки смеют кричать «малахольный»! И его мальчик Иоська плачет. Что же это? Да у тебя-то у самой есть сердце, Федорка? — дрожа от волнения, спросила Динка.
— Ну, а як же… У всякой людины есть сердце, — тихо проронила Федорка. Бойкое, ясноглазое лицо ее при свете месяца затуманилось, и, взглянув на Динку, она просто сказала: — Тебе жаль, и мне жаль. Такой жаль на сердце поднимается, когда он заиграет свою музыку. То он по жинке скучает. Она дуже его скрипку любила. Моя мать часто до Катри ходила, она и старого лесника знала…
Федорка рассказывала не спеша. Динке представлялась одинокая, затерянная в лесу хата, где раньше так счастливо и весело жили трое людей. Потом Федорка замолчала и прибавила шагу; она вспомнила, что ей уже давно пора быть дома, что мать замучилась одна с младшими детьми, и теперь не иначе, как встретит ее на крыльце с добрым дручком…
— Ходим скорийше, — робко поторопила она подругу, но та шла не спеша и думала о том, что в ее ушах уже никогда не перестанет звучать эта грустная музыка и никогда уже она не сможет так смеяться, как смеялась раньше. Динка мучительно и тревожно искала в чем-нибудь утешения для этого музыканта без имени, для его мальчика Иоськи и для себя.
— Федорка, — сказала она вдруг тихим звенящим шепотом, — ты ничего не знаешь, а я знаю. Я просто так чувствую… Послушай, Федорка. Когда-нибудь этот музыкант будет стоять на сцене, в театре, а может, на большой площади… Он будет играть на скрипке. Вот это, свое, жалобное… И люди, все люди… будут плакать.
Звенящий шепот прерывается тихим всхлипыванием; мокрое лицо Динки, обращенное куда-то к месяцу, странные слова ее пугают Федорку.
— Та чего ж ты плачешь? Ну, нехай вин грае, нехай вин грае где схоче… Бежим до дому, Диночка! Бежим скорее, голубка! Ой, на что ж нам нужна была та свадьба! — испуганно бормочет Федорка и, схватив за руку подружку, тащит ее за собой изо всех сил.
Но Динка упирается. Ей мало, что музыкант станет знаменитым артистом, ей еще надо наказать тех, кто называет его «малахольным». И, задыхаясь на бегу, она выкрикивает злым, мстительным голосом:
— Он будет играть! И тогда все узнают его имя! И никто не посмеет, никто не посмеет…"
Валентина Осеева
Сегодня внезапно среди советских туристов попалась воцерковлённая женщина, которая печально спросила:
-А вы... вообще какие-то таинства..? м?
-Нет, ничего святого, - покачала головой.
-А крещёная вообще?
-Да, - говорю.
-А в каком возрасте?
-В юном. Массово. По триста человек загоняли в Крестовоздвиженскую, окропляли водой, а выходе нужно было в киоске купить крестик. Потом заходили ещё люди, т.к. это был 91-ый год.
Женщине стало легче, что хоть что-то...
Но я заверила её, что пару раз мы с детьми попадали на всеобщий молебен, и я могу постоять на коленях и помолиться вместе. И вообще в любом храме с удовольствием во всё впишусь. То есть я не безнадёжный человек, но всеядный. В юности, в Германии, меня повели евангелистскую в церковь помолиться за победу команды Германии на ЧМ. В принципе, я подумала, что мне не сложно... так вот с тех пор и не делаю различий между религиями. Нет, на самом деле есть... есть конфессии, где мне как-то... тяжело и не моё, и язык не поворачивается ничего сказать, но... главное не погружаться глубоко. Но это уже не про религию, а вообще про всё в этой жизни, если откровенно-то...
Сегодня у меня почему-то душевно шли Анастасия Узорешительница, Григорий Неокессарийский и Св. Харламий. Никогда не знаешь, кто будет моим героем, и о ком я расскажу сердечно и с любовью.
Подруга смеётся: - Ты из тех, кто ночью ворочается и думает: - Вот Литвинцев-то церковь построил... для князя Владимира. Зачем? Почему именно Крещение Руси? Вот сестра его Агриппина вложилась в придел Агриппины, и там всё понятно... а Литвинцев?
Да, это и вправду меня занимает не один год...
Крестовозвиженская церковь моя любимая в в 23-ем году... там живёт кот, похожий на Киму. Мордой лица - нет, но... я иногда скучаю по Киме. Он совершенно ужасный кот был... агрессивный, тяжёлый, умный, злой... там всё сразу. Зато величие египетских предков считывалось сразу... в мячик или удочку играт бы не стал, нет... а потом я узнала, что коты это просто такие милые зверюшки, которых можно тискать... это всё не то, согласитесь. Никакой тайны...
Ещё я люблю эти золотые дожди берёз, и голубые лавочки, и тихое кладбище... и Крестовую гору, что парит над Модным кварталом и улицами Тимирязева и бывшей Амурской, плавно переходящей в Седова... очень эту минутку тишины там люблю. Сегодня ещё и нищие все куда-то делись... это хорошо, т.к. я уже всё равно кошелёк денег раздала в предыдущих пяти-шести церквях и...
И очень нравятся старые иконы с трещинками и выбоинками, и пестрота, и забавные черты, которых сейчас не встретишь... иногда... немного глуповатые носы, скулы, щёки... я не шучу. Просто действительно теперешние каноны и красоты, и живописи сильно отличаются...
P.S. Кот нынче долго думал, прежде, чем сесть мне на колени, но стоило ему царственно на них взойти, туристы заныли: - Аня-а-а, поехали дальше!
Для меня это сейчас сердце города: с сибирским безумным барокко, неким отрешённым аристократизмом и... сочетанием блеска и нищеты, конечно же. Вспомнились походы на кладбища, но Радищевское я никогда не хочу сфотографировать (как одна женщина как-то хорошо и метко сказала "смесь русского блеска и мексиканской нищеты"), а вот Амурское осеннее фотографировать очень люблю:
Когда в последний раз были на кладбище (не городском, а самом тесном и нелепом), и я в очередной раз подумала, что конец какой-то логический близок: слишком растёт геометрическая прогрессия тех, за которыми надо ухаживать, и это уже отнюдь не могилы 70-ых. Тех родных и близких (большинство) я даже никогда в жизни не видела. Но в итоге получилось, что к тёте Гране, которую тоже никогда не видал, постоянно хожу. И просто потому, что это двоюродная тётка моей мамы, и она была очень хорошим человеком - обо всех старалась заботиться, всех лечить (работала в физеокабинете), помогала устроиться в городе, к ней всегда можно было прийти, и т.д. У неё была какая-то... не самая радужная личная жизнь, но было двое детей. С ними тоже было всё отнюдь не просто, но мама помнит, что точно был один внук. Следы его присутствия мы ещё как-то ощущали до начал нулевых, а потом... тишина. Но в этом году - бац! - кот-то побывал: спилил дерево, которое сильно мешало войти в оградку... В общем, это хорошо, т.к. год назад я писала: с медальона на меня смотрит молодая и кудрявая приятная Агриппина Семёновна. А я сижу на корточках под нависающими кустами акации, словно в зелёном холодном склепике, собираю капарулькой опавшие листья и понимаю, что скоро-скоро всё это зарастёт так, что уже не найти будет даже мне - я и так ломлюсь от своих прапрабабушки и прабабушки с прадедушкой просто напрямую - упрямо и наугад, как молодой бычок. Там важно ломиться до чёрных чугунных столбов. На них в советские времена весели цепи, а потом их сняли - украли. В детстве я на них качалась, а бабушка с дедушкой (царствие им Небесного!) неодобрительно качали головой и говорили: - Перестань.
Потом надо перешагивать через оградки, наступать на чужие могилы, бесконечно извиняться, но между могилами и оградами даже щепке не протиснуться - не то, что мне... потом я прихожу и говорю: - Тётя Граня, чё-то вы совсем заросли...
У папы там тоже есть дедушка. Господи, да на каком кладбище у нас кого-то нет!.. Нет такого для меня в иркутском районе, боюсь.
Тёте моей снилась баба Стеша. А я приехала и говорю:
- Из неё дерево выросло. И памятник покосило. Но пусть не жалуется - сейчас очень модно, чтобы из человека вырастало дерево. Это экологично и вообще... баба Стеша в тренде. Спи спокойно, баба Стеша, короче.
И вся эта жизнь с облезлыми тумбочками, покосившимся горками из прутьев, с родными тарелочками и гранёными стаканами отплывает прочь - как та зелёная вода у Тарковского ("я так давно родился, что слышу иногда, как надо мной проходит зелёная вода"), или просто море леса... или море тайги. То самое - из песни про "под крылом самолёта"...
Ну да вернёмся к вещам если не более весёлым, то более умиротворяющим:
Очень люблю вход в Троицкую церковь... когда тут был планетарий, то все почему-то тоже любили делать коллективно-групповое фото на этом крыльце... и вход мне напоминает острые звёзд лучи... Ещё очень люблю рассказывать про "Троицу", т.к. эти три молчаливых ангела так... понимающе молчат. И двое сейчас встанут и пойдут в Содом и Гоморру, а третий ангел останется рассказывать Аврааму, что у того будет Исаак, и начнётся вся эта история с богоизбранным народом. Ну и странная чаша с головой тельца перед ними... я не так много картин могу "толковать", но здесь помню даже предположения разных искусствоведов, кто и какой ангел (нет, этим рассказ я не перегружаю, ибо это совершенно неважно, т.к. Бог един в трёх лицах, и тут это очень наглядно и хорошо изображено).
Ну, и поскольку у нас "экскурсия" нынче, то вот несколько случайных видов и разнообразных достопримечательностей:
Музей Трубецких надобно показать отдельным образом:
Улица Франк-Каменецкого (бывшая Мяснорядская) - одна из любимейших для меня в Иркутске:
A lover may bestride the gossamer
That idles in the wanton summer air,
And yet not fall; so light is vanity...
W. Shakespeare
Немного усадьбы Сукачёва:
- не буду перегружать статью информацию, но если кому-то интересен Владимир Платонович и его незабвенная жена Надежда Владимировна, то про это есть отдельная статья:
Листать "карусель" и наслаждаться осенью:
Вообще сегодня грустный общий тон у статьи выходит, ну да осень, осень...
Вся наша жизнь — игра в почтовый ящик,
В котором ищешь-ищешь — и обрящешь
Сухой листок и телефонный счет…
И долго слушаешь, как сердцем кровь идет.
Вера Павлова
Ну и фото, которое мне самой очень нравится: концептуальное:) про осень жизни и общий оптимистичный настрой!..
Она надевает розовую футболку с надписью «Ня»,
она надевает оранжевые носки.
Окружающий мир полон ужаса и тоски, но у нее броня.
Она выбирает самый дурацкий зонтик,
она готовится, как боец, идущий за линию фронта, как космонавт, выходящий в открытый космос.
Она надевает сережки с котами.
Скоро дождь, болит голова и кости.
Ей семьдесят два, и скоро ее не станет, она это знает по-осеннему остро.
Она идет, дурацкая и смешная, сережками эмалевыми болтая, сосредоточенная, словно боец спецназа.
Они, конечно, достанут ее, но не сразу, она успеет еще побороться.
Она проходит между дворов-колодцев, мимо шумных людей, размахивающих руками, мимо злобы и зависти, мимо воды и камня, сумасшедшая, потерянная старуха.
Главное – помнить: когда станет постепенно смеркаться и ветер завоет по-особому глухо – то поможет булавка, приколотая на лацкан, поможет розовая футболка и дурацкая шляпка, поможет ждущий дома котенок с мягкими лапками, поможет от черных, страшных, лезущих из подворотен, из водостоков, из глаз незнакомых людей, из чужой тоски.
И мир устоит, останется цел и свободен, пока на артритные ноги она натягивает оранжевые носки.
Анна Долгарева
