Но пока она ездила, ее противники вновь сгруппировались, и Юрзин ни с того, ни с сего вернул ей одобренный им же самим сборник о целинниках, заявив, что он читал его только как писатель, с намерением высказать свое мнение, но что в издательство принять его не может. Ольга без объяснений понимала почему, Туманов только что внес его в список на квартиры в писательском доме. Ей стало страшно: ее трудом торговали...
На очередном собрании союза Ольга сказала и об этом. Она чувствовала, что своими выступлениями объединяет против себя все большее количество людей, но в них она боролась за коммунистические нормы и готова была лучше пожертвовать изданием своего труда, чем ими. Неприятно было с первым, еще далеко несовершенным произведением поднимать такой шум, но разоблачать волокитчиков могла помочь только общественность. Ольга это все больше понимала.
На стороне Ольги была уже большая часть писателей, Центральный Комитет комсомола республики, часть работников молодежной газеты. А дело все тянулось и тянулось и Ольга не могла работать в полную силу...
Туманов всячески старался задержать выход первой части ее романа, рассчитывая, что она утратит злободневность...
В этой задержке в общем было много неплохого: постоянная необходимость делом преодолевать неверие в тебя, возможность глубже все обдумать, вжиться в сюжет, ясней представить обе части книги, кроме того, затяжная непризнанность лишала Ольгу черт чванливости, зазнайства и порождала трудовую простоту. Но теряла она все-таки больше: годы полноценной работы, вдохновляющих встреч с читателем, а главное, постоянная материальная беспомощность катастрофически снижала уровень общей культуры, чего писателю уж допускать никак нельзя...
(Замечание автора на полях: тогда как материальная избыточность только еще больше опошлила Лялю)
Насколько же Туманов искалечил ее путь! Насколько же он задержал ее! Как смог он сделать это? Как ею овладела нерешительность? Каким путем она пришла? Семь лет назад он публично заявил, что у Ольги нет данных для работы ни в союзе, ни в журнале, ни в издательстве, выходило, что у нее нет литературных данных вообще. Почему же она не возмутилась и не доказала, что они, только окончившие вуз, не проверены еще оба. Наверное потому, что ее обвиняли в недостаточности мастерства. Доказывать обратное, скромность не позволяет даже признанным писателям, что ж оставалось делать ей? Потом вокруг Туманова создалась целая группа, выступавших против нее. Ведь говорили же они Законову пытавшемуся защитить ее: "ты что же, против всех..." И целой группой годы уверяли ее и окружающих, что она бездарна, потом поползли слухи "графоманка", действительно, она работала не издаваясь уже десять лет и, наконец, "шизофреничка"... И Ольга ничего не могла противопоставить этим утверждениям, так как написанное ею отвергалось уже даже не читаясь...
Чтобы неприглядная история с нею не получила огласки, Туманов уже не брезговал ничем. Он развел в союзе такой макиавеллизм, что бороться с ним было трудно. Особенно изощренно он наносил удары Ольге, которая открыто заявляла, что с методом его единоличного руководства она не примирится никогда.
Вынужденная по его вине год от году сворачивать работу, теперь и она использовала все известные ей средства для разоблачения его. Она старалась заинтересовать его делишками широкую общественность. Она доказывала в ЦК комсомола, в газетах (редакциях газет), что это и их дело, что с бюрократизмом, укоренившимся в русской секции союза писателей республики, не имеют права мириться и они, хотя их это непосредственно и не касается. Но круг ее связей был ограничен, тогда как он литконсультант, позднее председатель русской секции, наконец, секретарь союза, посмеиваясь предостерегал литераторов, чтобы их не постигла печальная участь его бывшей сокурсницы, которая, не соразмерив своих сил, сразу взялась за роман, оказавшийся ей, естественно не по силам. Она упорствует, пишет кляузы на уважаемых писателей, обивает пороги советских учреждений, принуждая признать ее галиматью. Причем, он заверял, что говорит это не просто, как руководитель, а прежде всего как обеспокоенный ее судьбой товарищ, однокашник, друг, исполненный к ней неудачнице, самого искреннего сочувствия. Он от души бы рад помочь, но как помочь, если она ни с кем не соглашается... В преследовании Ольги он проявлял столько изобретательности, что, разумеется, достигал гораздо большего, чем своим прямодушием она. Ольга чувствовала, что по его вине ее имя становится анекдотическим. Но опровергнуть его утверждения не могла, заодно с ним теперь действовал и Петров, бороться с которым мешала его авторитетность. На трибуну он выходил сопровождаемый эпитетами "наш глубокоуважаемый", "почитаемый", "мастер пера". Все было поставлено так, словно возразить Петрову было преступлением перед незыблемыми канонами литературы. Во всяком случае ей возражение ему обошлось очень дорого... Теперь он в каждом выступлении задевал ее. И видя бегающие глаза товарищей, их нерешительность, заступиться за нее или это будет крамольной оплошностью с твоей стороны, Ольга невольно замыкалась в самом страшном состоянии духа - одиночестве.
В отделе культуры ЦК партии, куда Ольга обратилась, она вновь встретилась с Козловым, который заявил, что он больше доверяет мнению о ее работе видного писателя, председателя русской секции, секретаря союза... Выходит, не доверять можно лишь ей. Круг замыкался... Чтобы разорвать его, Ольга написала подробное письмо о своих мытарствах и вместе с рукописью послала его в союз писателей СССР.
По радио и из газет она узнавала, что урожая второго года семилетки обещал быть хорошим и, радуясь за целинников, хотела как-то вырваться к ним. Глотнуть свежего воздуха и поработать всласть. Но как устроить Вовика? Извечная забота женщины одной как перст. От помощи Владимира она категорически отказалась. В ее "особом" положении ей необходима была полная свобода...