Записки Алексея Фёдоровича Львова
Родившись в 1798 году, я провел первую молодость мою весьма счастливо, будучи безмерно любим моими родителями и любя их, сколько молодое сердце мое понимало это чувство. К сему много способствовало и то, что родитель мой (Федор Петрович Львов), любя страстно музыку, видел во мне решительный талант к сему искусству.
Я беспрестанно был с ним и от семи лет возраста, худо или хорошо, разыгрывал с ним и дядей моим Андреем Самсоновичем Козляниновым, все ноты старинных сочинителей, которые батюшка выписывал из всех стран Европы. Это беспрестанное упражнение в музыке старой школы, положило основание прочному развитию во мне Богом дарованного таланта.
Музыка спасла меня от многого; музыка отворила мне многие двери, даже в доме царском; музыке обязан я снисхождением многих.
Счастливая и беззаботная молодость пролетела скоро. На десятом году моего возраста матушка (Надежда Ильинична) скончалась; но Бог не оставил нас: дал нам мать другую (Елизавета Николаевна), составляющую и поныне (1847) связь и счастье всей семьи.
В 1814 году я поступил на службу в Институт путей сообщения, когда корпус сей был под начальством генерала Бетанкура (Августин Августинович); в 1818 году вышед первым воспитанником из сего заведения я был командирован по высочайшему повелению для производства работ на военные поселения Новгородской губернии под начальство графа Аракчеева (Алексей Андреевич).
Легко вообразить, что сделалось у нас в доме. Родные мои были в крайней заботе: изнеженный чувствами, неопытный, не понимавший еще настоящей подчиненности, я должен был ехать и служить у такого начальника, которого все трепетали.
Я же, живучи до того в родительском доме, не имел другого начальника, как Бетанкура, который был нам более "товарищем и другом"; я и в мыслях не мог иметь того труда, той ответственности, той безмерной строгости, которые мне предстояли.
Кто не слыхал про графа Аракчеева? Но не многие были свидетелями того, что видел я. С весны я употреблен был для приготовительных работ к построению штаба графа Аракчеева полка. Труд от нас требовался неимоверный: производители работ должны были находиться при них от трех часов утра до двенадцати, и от часа до девяти вечера безотлучно; взыскания начальства превосходили всякую меру.
Для этих работ употреблены были нижние чины гренадерских полков, и старые солдаты, сделавшие многие походы, с лопатами в руках, работали до изнурения. И истинно невозможно было видеть равнодушно покорность русского солдата к воле старшего.
В скором времени усердие и покорность притупились, и меры жестокости были единым средством к выполнению требований начальства. Во время работ молчание общее, на лицах страдание, горе! Так протекали дни, месяцы, без всякого отдохновения, кроме воскресных дней, в которые обыкновенно наказывались провинившиеся во время недели.
Я помню, что, ехав однажды в воскресенье верхом верст 15, я не проехал одной деревни, где бы не слыхал побоев и криков. Мы сами лишены были самого необходимого для жизни и спокойствия; от начальников ни малейшего внимания, никогда ласкового слова, все это от подражания верхнему начальнику и желания угодить ему.
В ноябре работы прекращались, и мы возвращались в Петербург. Здоровье, молодость, радость при возвращении домой, все заставляло забывать прошедшее; однако, рассказывая другу-родителю моему все, что я испытывал, неоднократно говорил я, что "если служба такова везде, то нельзя не позавидовать простому мужику, который в поте лица приобретает средства к существованию, но душой покоен".
После нескольких лет я более имел случаи видеть графа Аракчеева, который, несмотря на его жестокий нрав, наконец, полюбил меня, видя, что я с кротостью исполнял свою обязанность и трудился с полным усердием. Ни один из моих товарищей не был столько отличен им, ни один не получил столько наград, и я, несмотря на все труды и безмерные требования начальства, находил еще средство поддерживать свой талант, зная, какое тем делаю утешение дорогим, милым моим родителям.
Обещав им ежедневно, хоть понемногу, играть на скрипке, я нередко, изнуренный от усталости, засыпал со скрипкой в руках, или играл, едва различая ноты, бывшие перед глазами, избирая всегда для игры такое время и такое место, чтобы никто слышать меня не мог.
Сблизясь с графом, я имел возможность всмотреться в необыкновенные черты нрава этого человека. Одаренный необыкновенным умом, но без всякого образования, он имел душу твердую, но самолюбив был до крайности; сожаления к ближнему никакого.
Прослужив при графе Аракчееве 8 лет, т. е. по 1825 год, в течение этого времени я был употреблен для построений искусственных работ: мостов, стропил, экзерциргаузов и проч. А как в производстве сих работ ни Клейнмихель (Петр Андреевич), ни сам граф ничего не понимали, то я имел всегда возможность отклонить от себя разные мелочные взысканы, представляя непонятные для них причины моих действий.
Слишком было бы долго описывать разные анекдоты, случившиеся во время служения моего на военных поселениях; но я хочу описать обстоятельство со мною случившееся, которое доказывает, что ежели граф был строг, то умел понимать и чувства нежные.
В 1823 году матушка писала Государю Александру Павловичу, прося его дать место батюшке. Письмо это Государь передал графу Аракчееву, как в то время все ему передавалось. Несколько времени потом, в С.-Петербурге, получаю я приглашение "обедать у графа, с приказанием прийти на четверть часа ранее".
Лишь вошел я к нему в кабинет, он подает мне бумагу; я развертываю и вижу копию с указа, им сверенного, об определении батюшки в Государственный Совет. Трудно объяснить мое чувство в эту минуту. Граф, заметив это на моем лице, сказал:
"Очень я рад, что мог сделать и батюшке твоему, и тебе такое удовольствие; теперь пойдешь обедать, потом ты отвезешь это батюшке, которому скажи от меня, что я очень рад с ним послужить".
За обедом граф приказывал несколько раз "скорее" подавать кушать, посадил меня возле себя и, не дав последним окончить последнее кушанье, встал, обнял меня и сказал: - Ну, с Богом, поезжай! Я знаю, как тебе домой хочется; не забудь моего поручения.
В другой раз случилось мне, по званию старшего адъютанта, быть у Клейнмихеля; он был не здоров и, когда я стал читать ему приказ, он прервал меня и говорит: - Ты все врёшь.
При всей моей молодости и терпеливом нраве, слова эти показались мне так тяжелы, что я сложил книгу приказов и пошел вон. Сколько генерал меня ни звал, я продолжал идти, как бы не слышу, и совсем ушел. Приехав домой, я сказался больным, как на другой день получаю собственноручное письмо графа.
Я тотчас явился на службу, и тем все кончилось. В ответственности и неприятностях непрестанных, исполняя две должности (старшего адъютанта в штабе и строителя искусственных работ), я видел, что мне надо решиться оставить службу, ибо чувствовал себя более не в силах продолжать столь усиленного труда с ответственностью, угрожающею несчастьем мне и, следовательно, родным моим.
Но как это сделать? С военных поселений добром никого не отпускали; надо было решиться и всю надежду положить на Бога. В 1825 году, летом, оканчивая построение огромного искусственного моста через Лажитовский ручей в округе короля Прусского полка, я решился написать графу письмо, которым просил его "позволить мне подать в отставку".
Граф сам приехал на мои работы и разным образом стал уговаривать меня остаться, ласками и угрозами, а как я за лучшее почел менее говорить, а больше делать, то граф уехал, не получив от меня решительного ответа, и я уверен, что эти обстоятельства мои весьма дурно бы кончились, если бы обстоятельства другие, весьма важные, не затмили меня и моей службы, так что отставка моя пошла по начальству Путей сообщения, где я числился, и я вышел без отрепьев.
В тот самый день, как граф Аракчеев объяснялся со мною на счет моей отставки, поехал он обратно в округ имени своего полка, пошел осматривать штаб, как получается известие, что Настасью Федоровну (здесь Минкину) зарезали.
Доктор Далер приказал тотчас заложить коляску и сам, вошед к графу, сказал ему, что "Настасья Федоровна очень занемогла". Граф, заметив, что должно быть нечто необыкновенное, так потерялся, что едва мог найти дверь для выхода и, увидев свою коляску, поспешно сел в нее и приказал ехать.
Кучер мчал лошадей, сколько было силы, и наконец доскакивает до оврага, где строился мост под присмотром капитана Кафки (этот Кафка жил в Грузине и был употребляем при собственных работах графа). Увидев его, граф остановил коляску и закричал: "Что, Кафка, говори!".
"Что делать, ваше сиятельство, несчастье! Зарезали!". На эти слова граф не отвечал ни слова, тихо вышел из коляски и, обращаясь к Далеру, который сидел с ним, сказал: "Ну, теперь мне ничего не надо; поезжайте, куда хотите, оставьте меня; я пойду пешком" (это было в 6 верстах от Грузина).
Граф шел, не говоря ни слова, и все следовали за ним, не смея нарушить его молчание. Пришед в Грузино, граф тотчас пошел в комнату, где было тело Настасьи, кинулся обнимать ее, и, после нескольких минут рыдания, снял с ее шеи окровавленный платок, надел на себя и, вышед на крыльцо, разорвал свой сюртук и закричал окружавшим его людям: "Злодеи, зачем меня не зарезали; мне бы легче было!"
Первое время положение графа было ужасно: он все молчал, почти не ел, спал сидя и не иначе, как под тихий разговор его окружающих; страх преследовал его ежеминутно. Настасья была зарезана молодым поваром за то, что она обещала высечь сестру его, которая, будучи у неё в услужении, переносила нестерпимые зверства.
Подробности исследования сего дела и последовавшие наказания мне не довольно верно известны, чтобы их описывать, ибо я был уже в Петербурге и ни с кем не виделся, подав рапорт о болезни.
Знаю только, что зверские поступки и жесточайшие наказания со ссылкой в Сибирь довершили намерение Государя Николая Павловича удалить графа и, наконец, въезд в столицы ему был воспрещен.
Во время случившегося злодеяния Государь Александр Павлович находился в Таганроге; всем известно доверие, каким пользовался граф Аракчеев, и в доказательство того выпишу здесь отрывки из письма, которое Государь написал ему, получив известие о сем происшествии.
"22 сентября 1825 г. Таганрог. Любезный друг! Несколько часов, как я получил твое письмо и печальное известие об ужасном происшествии, поразившем тебя. Сердце мое чувствует, что твоё должно ощущать; но, друг мой, отчаяние есть грех перед Богом. Предайся слепо Его святой воле! Вот единая отрада, одно успокоение, которое в подобном несчастье я могу тебе указать. Других не существует по моему убеждению. Истинно разделяю я твою печаль.
…Приезжай ко мне; у тебя нет друга, который бы тебя искреннее любил. Место здесь уединенное; будешь жить, как ты сам расположишь; беседа с другом, разделяющим твою скорбь, несколько ее смягчит. Но заклинаю тебя всем, что есть святого: вспомни отечество, сколь служба твоя ему полезна, могу сказать, необходима; а с отечеством и я неразлучен.
… Любезный друг! Жаль мне, свыше всякого изречения, твоего чувствительного сердца. Я представляю себе, что оно должно чувствовать и скорблю с ним искренно. Прощай, любезный Алексей Андреевич! Не покидай друга и верного тебе друга. Александр".
Не менее того, Аракчеев в Таганрог не поехал и вслед за сим был поражен известием о смерти Государя. Граф испросил себе увольнение в отпуск за границу. По возвращении в Россию Аракчеев жил безвыездно в Грузине. Сколько прежде всякий поступок, всякое слово его занимало всех, столько тут никто не помышлял о его существовании. Могущество его исчезло совершенно, и в, доказательство того приведу случившийся со мной пример.
В 1833 году получил я от графа два письма, которыми он просил моего ходатайства на производство в офицеры унтер-офицера киевской жандармской команды Андреева. Я доложил об этом графу Бенкендорфу (Александр Христофорович), и он сказал мне: "Когда граф Аракчеев был во всей силе и мог делать, что хотел, моя нога у него не бывала, потому что никогда до него настоящего дела не имел; но теперь я готов все сделать, что от меня зависит для удовлетворения его желания".
Он приказал написать тотчас доклад, в котором, подтвердив о добрых качествах Андреева, он испрашивал ему производство в офицеры, присовокупив, что о том ходатайствует граф Аракчеев. Каково было наше удивление, когда доклад от Государя возвратился с надписью: "рано".
Резолюцию эту я сообщил графу и воображал, что должно было ощущать его самолюбие! В ответ я получил от графа письмо собственноручное, замечательное во всех отношениях и доказывающее, до какой степени он был бережлив во всем.
Нельзя не обратить внимание на ужасный конец этого могущественного человека. Даже доктор Далер и архитектор МИнут, прожившие с ним несколько десятков лет, его оставили и из Грузина выехали; и граф Аракчеев остался один, совершенно один, потеряв всё и всех. Он с горем и подавленным самолюбием доживал в Грузине последние дни жизни и умер в 1834 году.
Другие публикации:
Аракчеев страшен физически, может в гневе наделать много бед (Из воспоминаний Г. С. Батенькова, 1826 г.)
Надеюсь, что ты не откажешься и примешь почетное место управлять поселением вместо меня (Из "Записок" Александра Христофоровича Эйлера)
Предсмертные дни и кончина графа Аракчеева (Из рассказа отставного штабс-капитана Евгения Михайловича Романовича; Два духовных завещания графа А. А. Аракчеева; Опровержение рассказа Романовича)