Из воспоминаний Г. С. Батенькова (31 марта 1826 г.)
Из всех лиц, с коими состоял я в Петербурге в связи, имею к одному Сперанскому (Михаил Михайлович) особенные отношения. Cie происходит от того, что он один знал меня мальчиком. Быв гоним в Сибири Пестелем (Иван Борисович), я, можно сказать, любим был втайне: явно никто не смел оказать мне особого внимания. Неудачная постройка моста в Томске предавала меня в руки губернатора, долго тяготила, и я в таких обстоятельствах должен был искать отставки (1817).
Получив сведение о назначении Сперанского (здесь по управлению Сибирью в качестве генерал-губернатора), я тотчас отправился в Тобольск. Мне он казался еще страшнее Пестеля, ибо я, от природы безмерно самолюбивый, ужасался его знаний и ума и боялся, что встреча с ним уронит меня, как в собственных глазах, так и в глазах всех, кто почитал меня умнейшим из сибиряков.
Готовя мой рапорт о системе сообщений в Сибири, я переписывал его несколько раз и кончил уже по необходимости. Когда Сперанский приехал в Тобольск, всякая встреча с ним была отказана, рапорты послали мы в пакетах и должны были явиться на другой день. Застенчивость моя обратилась в совершенное замешательство, когда на дороге городничий объявил мне, что солдат моей команды напился пьян и упал против дома генерал-губернатора.
Из всех лиц, кои ожидали в зале его выхода, полагаю, что всех более были смущены: губернатор (здесь Франц Абрамович фон Брин), как зять Пестеля, и я. По сему первое мое появление к Сперанскому было весьма смиренным и робким. Он, однако же вскоре подошел ко мне и вероятно был доволен моим рапортом, обласкал меня и убеждал ехать с собою. Cie меня радовало и пугало.
Два рода людей были тогда со Сперанским:
1) Принадлежавшие к канцелярии Пестеля: они не пользовались никаким доверием и стояли как бы в стороне, имея прикосновение токмо по делам;
2) Приехавшие с ним. Они суть: Цейер, Вейкарт, Вильде и Репинский.
Цейер (Иван Францевич) весьма известен. Он был некогда секретарем Сперанского, выслан был во время его ссылки, и соединился опять с ним в Казани, на пути в Сибирь. По возвращении в Петербург ездил лечиться во Францию и Италию. Человек сей добр, набожен, начитан и любит Сперанского, как истинный друг.
Вейкарт (Жорж, Егор Егорович). Молодой мальчик с порядочными дарованиями, которого держали как сына, потому что мать его воспитывала дочь Сперанского (Фролова-Багреева Елизавета Михайловна) и в то время имела ее в своем доме.
Густав Григорьевич Вильде. Человек отлично светский, тонкий в обращении, вкрадчивый, не знаток в делах, воспитанный по-иностранному и, можно сказать, необходимый генерал-губернатору для того, чтоб доставлять о людях сведения.
Репинский (Козьма Григорьевич). Только что взят был из Пензенской семинарии. Человек собственно ученый, верный, честный; был и остался у Сперанского ближайшим секретарем.
Мое знакомство началось домашним обедом, на который был я приглашен, и встречей со Сперанским на прогулке, ибо он ходил, несмотря на погоду, каждый день по нескольку вёрст. Я старался склонять разговор к тому предмету, в котором был тверд, а именно к математике.
Первое поручение сделал он мне по получении из крепости Омской настоятельного требования суммы 10000 р. на постройку нового моста, ибо старый представляли развалившимся. Обозрев его на месте, я нашел, что ежели употребить на поправку менее тысячи рублей, то мост прослужит еще несколько лет.
Сей первый опыт усердия принят был благосклонно. Вскоре усмотрел я, что окружающие Сперанского люди не так велики в познаниях и дарованиях, чтоб я не мог чего-нибудь надеяться. Бросил думать об отставке и решился ехать до Иркутска.
Мы отправились с большой свитой. В пути я не переставал быть весьма застенчивым, ибо смущало меня даже и то, что экипаж мой был хуже всех. Не приходил даже к столу без приглашения, а когда один раз пала лошадь под моей бричкой, то я считал уже себя совсем погибшим. Сперанский заметил cie, сказал, чтобы я не беспокоился, что он заплатит из разъездных денег, и чтоб ободрить меня, начал на некоторых станциях сажать с собой в карету.
По приезде в Томск, он призывал меня несколько раз и расспрашивал о лицах. Поелику многие подверглись отрешению и следствию, то нужно было определять вновь. Он приказал мне составить проект размещения (?) и, посоветовавшись с вице-губернатором Горловым (Николай Петрович), утвердил оный, с малыми переменами.
Мне показалось cиe чудом: по всей Сибири разнеслось, что я в явной силе. Но истинные мои отношения к Сперанскому не изменились. Я не смел без приглашения явиться к его столу и не смел уйти без доклада.
На пути к Иркутску он был болен и не выходил из кареты. Мы же остановились в Нижнеудинске для произведения следствия над старшим исправником Лоскутовым (дело об избиении священника). Во все cie время Сперанский являлся строгим и неприступным.
По приезде в Иркутск началась следственная комиссия. Сперанский спасал, кого только мог, с виновниками обращался мягко. Cie возбуждало негодование партий.
Я окончил три поручения: проект укрепления берега р. Ангары, обозрение Кяхтинской границы и изыскании путей около Байкала. Во время сих поездок я познакомился с Геденштромом (Матвей Матвеевич), известным по своему путешествию в Ледовитом море; но он вскоре был отставлен Сперанским и предан следствию.
Между тем Сперанский начал меня употреблять в гражданские делах. Собственно силы я никакой не имел и едва мог только способствовать определению одного лица, раненого капитана Юдина, городничим в Томске.
Жизнь наша в Иркутске представляла нечто необычное. Многие богатые чиновники, будучи отставлены от мест и собраны для ответа в губернский город, давно уже переведя большую часть имений на имя жен и лично оставаясь не угнетенными, жили довольно роскошно. Открылась игра в карты. Молодые наши чиновники приняли в ней участие, но только два или три человека из них остались в небольшой выгоде. Я в карты не играл.
Я вышел совсем из круга приезжих и не мог заниматься делами по жестокой болезни. Сверх того, я очень сблизился с отрешённым от должности Геденштромом, по родству его с нашим доктором Албертом, и переехал к ним в дом.
Cie не понравилось Сперанскому до того, что он меня почти оставил, не взял с собой в Кяхту и Нерчинск, и я едва мог поправить свои к нему сношения, чтобы он хотя бы отвез меня обратно в Тобольск.
В свойствах Сперанского примечательно:
1) Что он весьма скрытен и мысли его о лицах отгадывать трудно.
2) Что неудовольствие свое обыкновенно являет он, удаляя от сношений с собою, и ежели они вовсе прекратятся, то почитает всевозможным уже возобновить. Пример Магницкого (Михаил Леонтьевич) мне служит доказательством.
3) Он не корыстолюбив, но скуп на выдачу денег, при всем том издерживает весьма много, всегда в долгах, собственно для себя доволен немногим, но имеет множество лиц на своем содержании.
4) Дома любит уединение, занимается чтением или письмом, всегда недоволен, когда прервут его.
5) Любит всех держать, сколько можно, от себя далее и смотря на других с высоты.
5) Набожен и не допускает при себе никаких дерзких разговоров.
7) Любит давать поучения.
По приезде в Тобольск, я, желая сделать себя интересным, начал писать "устав о ссыльных" и, показав программу и первые опыты, стал уже заниматься со Сперанским в высших по управлению отношениях. Становился после Цейера первым лицом, но вскоре опять потерял его привязанность. Ему не понравилось мое развлечение, пристрастие к женщинам и самолюбию.
Он решил проститься со мною в Тобольске. Со своей стороны находил и я уже невозможным служить в Сибири и просил увольнения. Пред самым отъездом его (в январе 1821), получил я отпуск на Кавказ в шесть месяцев. Отправился вслед за Сперанским вместе с отставным чиновником Корнильевым, и хотя догонял его в Тюмени, Перми, Казани и на некоторых станциях, но не принадлежал уже к его свите. Он поехал на Симбирск, а я в Москву и потом в южные губернии.
По возвращении в Москву, застал тут Вильде и пробыл с ним около шести недель. Писал в Петербург к Сперанскому, получил от него, сверх чаяния, ответ, чтоб я ехал к нему, что Бетанкур вовсе перевел меня из Сибири, что я нужен и что мог бы служить с выгодою.
Я полетел в Петербург и был принят ласково. Бетанкур клонился к упадку, а Сперанский пользовался большим уважением.
Сначала я был очень робок, потому:
1) что обременен был долгом;
2) что отстал от столичного этикета;
3) что не был даже прилично обмундировав;
4) нося военный мундир, боялся беды на каждом шагу.
Сперанский жил тогда в доме Жерве, а я в трактире Демута. Вскоре сделали меня производителем дел Сибирского комитета, и Сперанский ввел в дом к графу Кочубею (Виктор Павлович). С г-жой Вейкарт и с дочерью Сперанского я почти не был знаком и был у них не более трех или четырех раз. К Сперанскому же едва мог пробиваться с делами, ибо он окружен был большою толпой и более жил в Царском Селе, куда ездил я только в дни собрания Сибирского комитета.
Среди сего, снова выгодного для Сперанского, по отношениям службы положения, случилось важное и для него затруднительное в семейном быту дело. Г-жа Вейкарт стала замышлять женить своего брата на его дочери, старалась возбудить в них взаимную склонность, и довела дело до того, что решилась требовать ее руки.
Здесь Сперанский поступил весьма решительно, взял немедленно дочь из дома, отправил на дачу к Столыпину и довольно надолго сделался для нас невидим. Он переехал потом в дом Неплюева, а я к Масальскому. В течение зимы 1821-1822 гг. мы виделись только по четвергам перед собранием и в собрании Сибирского комитета. В сie время он вывел меня из денежных затруднений, выпросив в награду 10000 рублей. Более ничего по его ходатайству я не получал.
В марте 1822 г. Сперанский был уволен от звания Сибирского генерал-губернатора, и когда летом канцелярии съехали, осталось в квартире его много свободных помещений. В конце лета он предложил мне занять несколько комнат с князем Шаховским (?).
С сим вместе требовал: во-первых, чтоб я не забывал уважения, которым обязан к его дому, и уклонялся бы от всех шалостей, свойственных молодым людям. Также не попускал бы и молодых чиновников, тем более, что мы будем жить в доме не одни, и что прислуга Обрезкова весьма избалована. Во-вторых, чтоб я избегал положительных разговоров о делах, ибо слова мои могут почитать авторитетом, и что cie опаснее самых выдумок.
Переехав к Сперанскому, я виделся с ним реже прежнего и был также еще далек от него (осенью 1822), что совсем не был на свадьбе его дочери. Время проводил на свободе и в большом рассеянии.
Осенью граф Аракчеев (Алексей Андреевич) пригласил меня в Грузино, и я должен был поступить к нему на службу.
Сперанский мне дал следующие приказания и советы:
1) Ничего никогда с ним не говорить о военных поселениях.
2) Ежели не хочу быть замешан в хлопоты, вести себя у графа совершенно по службе и избегать всех домашних связей.
3) Никогда не давать графу заметить, а лучше не дать думать, что я могу, кроме его, иметь к государю другие пути.
Все cie исполнено было мною в точности, и я нашелся в состоянии три года быть близким к графу. Со Сперанским мы почти расстались. Летом он уехал в Чернигов. Когда дочь его возвратилась в Петербург и предстояла надобность переменить квартиру, я просил Сперанского не оставлять меня и дать хоть одну из его комнат в доме, чтоб иметь от военных поселений некоторое отдаление. Он согласился, и мы, перейдя к Лазареву, сперва поместились в среднем этаже, а после я перешел в верхний этаж флигеля.
Отношения мои к дому Сперанского приняли новый оборот. Не быв уже с ним связан по службе, я искал приязни токмо зятя (здесь А. И. Фролов-Багреев) и дочери, и совершенно стал принадлежать в их кругу. Сперанский пребывал уединенным. Он занимался в кабинете, я видел его только изредка за обедом, а иногда ввечеру в гостиной; дочь и зять также являются к нему только в определенное время.
Он любит единственно играть с внуком. Ко всему прочему является холодным. Мне просить уже было не о чем, ибо я считал себя обеспеченным в окладах и в расположении графа Аракчеева. Все мои сношения с Сперанским были тогда единственно по занятиям моим системой египетских письмен, ибо и он занимался древностями. Сибирские дела я вел уже сам через Аракчеева, который был тогда председателем в комитете.
Как ни сильно было лицо графа Аракчеева, но поелику стал он знать меня с портфелем статс-секретаря и членом своего совета, притом я знал, что ему был нужен, то и мог принять не тот тон, какой наблюдал со Сперанским.
Осмеливаюсь здесь сделать отступление, представив кратко параллель между сими лицами.
Аракчеев страшен физически, ибо может в жару гнева наделать множество бед; Сперанский страшен морально, ибо прогневить его значит уже лишиться уважения.
Аракчеев зависим, ибо сам писать не может и не учен; Сперанский холодит тем чувством, что никто ему не кажется нужным.
Аракчеев любит приписывать себе все дела и хвалиться силою у государя, всеми средствами; Сперанский любит критиковать старое, скрывать свою значимость и все дела выставлять легкими.
Аракчеев приступен (открыт) на все просьбы к оказанию строгостей и труден слушать похвалы; все исполнит, что обещает. Сперанский приступен (открыт) на все просьбы о добре; охотно обещает, но часто не выполняет; злоречия не любит, а хвалит редко.
Аракчеев с первого взгляда умеет расставить людей, сообразно их способностям, ни на что постороннее не смотрит; Сперанский нередко смешивает и увлекается особыми уважениями.
Аракчеев решителен и любит наружный порядок; Сперанский осторожен и часто наружный порядок ставить ни во что.
Аракчеев ни к чему принужден быть не может; Сперанского характер сильный, - может заставить исполнить свою волю.
Аракчеев в обращении прост, своеволен, говорит без выбора слов, а иногда и неприлично; с подчиненным совершенно искренен и увлекается всеми страстями. Сперанский всегда является в приличии, дорожит каждым словом и кажется неискренним и холодными.
Аракчеев с трудом может переменить вид свой по обстоятельствам; Сперанский, при появлении каждого нового лица, может легко переменить свой вид.
Аракчеев богомол, но слабой веры; Сперанский набожен и добродетелен, но мало исполняет обряды.
Мне оба они нравились, как люди необыкновенные. Сперанского любил душою. Приступаю теперь к описанию последней эпохи, и предварительно подтверждаю, что о перемене образа правления я никогда не осмеливался говорить со Сперанским.
Начинаю с того времени, как исключён я был из военных поселений и остался опять на руках Сперанского. Cie паки сделало меня для него занимательным и жалким (половина ноября 1825 г.).
Посредством дочери я довел до его сведения о намерении моем ехать в Америку. Он увидел меня за обедом, сказал, что это уже крайняя мера, и что по всем вероятностям государь меня не бросит, но через начальника штаба узнает истинные причины. Через несколько дней получено было горестное известие о кончине его величества (Александра Павловича).
Чтоб предоставить в связи несколько разговоров, кои я имел с ним в последнее время, необходимо сделать отступление, описать местности и означить несколько новых лиц, кои играли или могли играть здесь некоторые роли. Начинаю с лиц.
Багреев, зять Сперанского, есть человек, исполненный высокого мнения о своем происхождении: быв внуком графа Безбородки, он считает себя лицом первой фамилии и есть величайший враг и гонитель всех либеральных идей. Дочь Сперанского женщина, можно сказать, ученая, светская и приятная. Она в разговорах умеет примениться ко всякому и принимать все тоны.
Величко (Александр Павлович), надворный советник, человек богатый и умный. По старому знакомству Сперанского с отцом его, он принят в сибирскую канцелярию. Со мной наружно дружен, но внутренне недоволен соперничеству; а более потому, что я во все время не выпрашивал ему ни одной награды, ибо он не занимался делами. Он каждый день почти бывает в доме Американской компании. К Сперанскому не имел свободного доступа; с Баграевым довольно короток.
Клетченко, экзекутор канцелярии, казачий офицер, держит в доме полицию, почти безграмотный, но тонкий и все доводит до сведения Сперанского, что делается в доме.
Аргамаков, чиновник канцелярии, взятый собственно мной из Томска, по дружбе с его отцом; он во все время не сказал и десяти слов со Сперанским; но дружен с Репинским и Клетченкой.
До траура в доме Сперанского (по смерти Александра I), у дочери и зятя были вечера по четвергам каждую неделю. Здесь играли в вист, шахматы, бывали девицы и литераторы, в числе коих был принят Бестужев (Марлинский), введенный вероятно Гнедичем (Николай Иванович). Сам Сперанский мало принимал в вечерах участия. Никогда тут не слыхал я политических толков.
В доме бельэтаж на Невский проспект занимает Сперанский; во флигеле зять его и прислуга, а над ними по коридору: я, Клетченко, Аргамаков и Репинский.
Ноября 27-го я был у Рылеева (Кондратий Федорович) часов в 5-ть после обеда на короткое время. Поехал к присяге в церковь Военно-строительного училища, и оттуда к Абакумову. Возвратясь домой часу в 12-м не мог уснуть. Пошел в Репинскому и приказал дать чаю. Молодежь, в том числе и Клетченко, собрались ко мне. Мы говорили о кончине государя, и я рассказал им, что слышал об отречении цесаревича (Константина Павловича).
Разговор продолжался почти во всю ночь. Уснув немного, я поутру пошел к Багрееву и хотел узнать от него обстоятельнее, но он отвечал, что будто не слыхал ничего. Возвратясь домой я сел к камину, а после приехал ко мне полковник Варенцов (?). Сперанский без сомнения уведомлённый Клетченкой, что мы проговорили целую ночь, и Багреевым, что я спрашивал об отречении, прислал за мной и строго запретил мне толковать о сем предмете.
Когда надели траур, то дочь Сперанского просила меня и всех молодых людей, коих увижу, предварить, что они приняты не будут; в числе других я объявил и Бестужеву. Декабря 13-го поутру я вошел в кабинет Сперанского вслед за его дочерью, не быв им позван. Разговор, сколько могу припомнить, представляю подробно.
Сперанский: - Лиза, тебе надобно снять твой траур.
Дочь: - Разве государь приехал?
Сперанский: - Государь здесь.
Дочь: - Николай Павлович; не правда ли?
Сперанский: - Точно так; надобно вас поздравить.
Дочь: - Я не знаю как господа-мужчины, а мы женщины, сему чрезмерно рады.
Сперанский: - И мы рады; это человек необыкновенный. По первому приему он обещает нового Петра.
Я: - Царствование его, конечно, будет продолжением прежнего.
Сперанский: - Так назначено объявить, и должно быть в честь покойного брата.
Я ушел после сего домой и во весь день у них уже не был.
14-го числа поутру, ехав к присяге, явно казался я недовольным в разговоре с Аргамаковым и Клетченкой, хотя о перемене образа правления и не говорил ничего, даже и не намекал. Рано вечером 14-го числа заходил я к Вильде, но мне отказали; он также часто бывал у Прокофьева.
Того же дня вечером поздно приехал ко мне подполковник Севастьянов (Яков Александрович?) и сказывал, что во дворце было уже известно, что адъютант Бестужев (Александр Александрович) начал дело, что герцог (здесь Евгений Вюртембергский) послал в дом Американской компании Варенцова захватить его и предварить хозяина о подозрительности прочих.
15-го поутру огласилось у нас в доме об аресте в оном ночью Корниловича, на квартире одного свитского офицера. Когда пили мы чай, Аргамаков, который был зрителем, рассказывал мне о лицах, участвовавших в деле, и когда упомянул Рылеева, то я весьма смутился.
Полагаю, что некоторое на меня сомнение Сперанскому, после происшествия, подал Клетченко, судя по рассказам Аргамакова, или Вильде, а всего вероятнее Величко, сам или чрез Багреева; ибо он мог быть в доме Американской компании или 14-го вечером, или 15-го поутру и знать от людей или от Штейнгеля (Владимир Иванович), что я был 14-го числа ввечеру у Рылеева.
Cie основываю на том:
1) что сам Величко несколько дней спустя сказывал мне, будто бы приказал у себя в доме, ежели бы я приехал, запереть двери и тотчас дать знать ему, чтоб представить меня к Сперанскому;
2) Багреев встретил меня с великим неудовольствием, упрекал, что я пригласил его один раз обедать у Прокофьева, и почти отказал в знакомстве с собою. Ciи поводы и смущение, которое я оказал, могли быть достаточными для Сперанского, чтоб спросить меня: не знал ли я чего от Бестужева или в доме Американской компании предварительно.
Я отрекся решительно, сказав токмо, что могут разве припутать в разговорах. Он приказал мне не только быть на виду в своем корпусе, но ежели, я хоть что-нибудь слышал, то объявить немедленно герцогу Вюртембергскому.
Спустя десять дней, Сперанский спросил меня, совсем ли я успокоился; но cie было уже не что иное, как последствие первого вопроса, и сделано мимоходом. Мне приказал он заняться составлением записок:
1) о Колыванских заводах;
2) о Военных поселениях.
Участь мою полагал он устроить, выведя из корпуса путей сообщения и поместив в комиссии составления законов. По крайней мере, так говорил один раз.