После того, как в январе 1918 года Блок публикует свой программный текст «Интеллигенция и революция», Пришвин отвечает ему статьей «Большевик из Балаганчика». Для сюжета ссоры важен контекст происходящего. В январе 1918 году матросы убили бывших министров Шингарёва и Кокошкина – без суда и следствия. Для многих, у кого прежде был шанс примкнуть к революции, это очевидное злодеяние, причем оставшееся без наказания, становится резким шагом назад. Потрясен Белый. Ремизов звонит Блоку, а тот словно бы не замечает, чем становит революция, работает над «Двенадцатью» и всё говорит про музыку. В «Интеллигенции и революции» он опять призывает слушать музыку революции. Пришвин не выдерживает.
Выдержки из пришвинского текста: «С чувством кающегося барина подходит на самый край этого чана Александр Блок и приглашает нас, интеллигентов, слушать музыку революции, потому что нам терять нечего: мы самые настоящие пролетарии. <…> Хорошо слушать музыку революции в этой редакции, но, если ему <…> бы пришлось эту музыку слушать в тюрьме <…> это было бы совершенно другое, и сила у него была бы не та. <…> Это грубо, но нужно сказать: наш любимый поэт Александр Блок, как вековуха, засмыслился. Ну, разве можно так легко теперь говорить о войне, о родине, как будто вся наша русская жизнь от колыбели и до революции была одной скукой. И кто говорит? О войне – земгусар, о революции – большевик из Балаганчика».
Блок, естественно, чувствует себя оскорбленным. Он пишет Пришвину письмо: «Михаил Михайлович, сегодня я прочел Вашу статью в «Воле страны». Долго мы с вами были в одном литературном лагере, но ни один журнальный враг, злейший, даже Буренин, не сумел подобрать такого количества л и ч н о й брани. Оставалось Вам еще намекнуть, что когда-то делал Розанов на семейные обстоятельства.
Я на это не обижаюсь, но уж очень все это — мимо цели: статья личная и злая против статьи неличной и доброй.
По существу спорить не буду, я на правду Вашу (Пришвина, а не «Воли страны») не нападал: но у нас слишком разные языки.
Неправда у Вас — «любимый поэт». Как это может быть, когда тут же рядом «балаганчик» употребляется в ругательном значении, как искони употребляет это слово всякий журналист? Вы же не знаете того, что за «балаганчиком», откуда он: не знаете, значит, и того, что за остальными стихами, и того, какую я люблю Россию и т.д. Я не менялся, верен себе и своей любви, также — и в фельетоне, который Вам так ненавистен. Значит, надо сказать — «не любимый поэт», а «самый ненавистный поэт».
Вот и всё. И почему мы так не спорим? Отчего-то уверена, что Пришвин не напал бы так на него, если бы не чувствовал отвращения к неправде и жестокости, и еще, не знаю, влияет тут знание или нет, но Блок обороняется вяло, в нем ощущается будущая и всегдашняя, по правде, инертность, отстраненность ко всему, легко представить, как он протягивает руку и смотрит пустыми глазами. Но даже тут – Пришвин не пытается оспорить его статус лучшего и самого главного поэта, даже тут, по сути, «а Блоку все простили».
