Продолжаем, в рамках Круга чтения ОС, вместе читать книгу Мельникова-Печорского "На горах. Часть вторая" ((См. 1-ую, 2-ую, 3-ю, 4-ую публикации). Здесь дается еще один яркий, интересный портрет.
Окончание второй главы
Дочь росла у Кисловых — только всего и детей было у них. Из нее, выросшей в набожной семье, вышла богобоязненная и богомольная девушка. Никогда никто не слыхивал, чтоб она громко говорила, смеялась или пела мирскою песню, никто не видал, чтоб она забавлялась какими-нибудь играми либо вела пустые разговоры со сверстницами. Угрюмая, молчаливая, сосредоточенная в самой себе, никем, кроме отца с матерью, она не была любима. Ее считали полоумной, ни на что не годной. Время проводила она за работой либо за книгами. Читала те же, что и отец с матерью, и оттого, будучи еще лет пятнадцати, стала стремиться к созерцательной жизни, желала монастыря. И мать и отец ее от того отговаривали, представляя жизнь монахинь вовсе не такою, как она думала. Что за жизнь в монастыре? — убеждала ее мать. — Один только грех. По наружности там добры, приветливы и снисходительны, готовы на всякую послугу, благочестивы, набожны. А поживи-ка с ними, иное увидишь…
Не внимала Катенька словам родителей. Случилось ей прогостить несколько дней в одном монастыре у знакомой монахини: там была она окружена такою любовью и внимательностью, провела время так приятно, что монастырь показался ей раем. Вспоминая о том, дни и ночи плакала она, умоляя отца с матерью позволить ей поселиться в какой-нибудь обители… Видя, что никакие убеждения не могут поколебать намерений дочери, Степан Алексеич сказал жене: «Отпустим, пусть насмотрится на тамошнее житье. Век свой после того ни в каком монастыре порога не переступит». Так и случилось. Полугода не выжила Катенька в честной обители. Послала к отцу письмо, слезно моля взять ее домой поскорее.
Болезненно отозвалась на ней монастырская жизнь. Дымом разлетелись мечты о созерцательной жизни в тихом пристанище, как искры угасли тщетные надежды на душевный покой и бесстрастие. Стала она приглядываться к мирскому, и мир показался ей вовсе не таким греховным, как прежде она думала; Катенька много нашла в нем хорошего… «Подобает всем сим быти», — говорил жене Степан Алексеич, и Катеньку оставили в покое…
(Здесь автор "смиренно" замалчивает, почему же монастырская жизнь не подошла благочестивой девушке. Но об этом много говорят другие источники того и даже более позднего времени. Григорий Ефимович записал в своей автобиографической книге, что и он пытался уйти в монастырь, но не смог. Смиренно он пишет: "Порок, гуляющий по мужским монастырям, не обошел и Верхотурье". Этим пороком была "однополая любовь", которая царила в монастырях - как мужских, так и женских. И хотя женские однополые отношения не вызывали больших возмущений в обществе того времени, это было не то, чего искала, к примеру, та же Катенька.
Для краткости пересказа лишь скажу, что далее автор предлагает сюжет, в котором столичный щеголь пытался пудрить ей мозги, а потом, поняв ее серьезность - убежал. И этот опыт (хотя между ними ничего и не было) заставил Катеньку искать счастья не в монастыре, и не в семье, а в Боге. Кстати, автор совершенно несправедливо пытался намекать, что духовные христиане отрицательно относились к браку. Здесь он лишь переносит (экстраполирует) на них представления монахов, пытающихся достичь святости посредством безбрачия. Но христиане считали, что Бог в семье живет. Так что тут есть неточности, которые мы прощаем ему. - ОС)
«Открылись движения духа», — сказал Степан Алексеич, жена согласилась с ним, и оба благодарили Бога за милости, излиянные на их дочь. «Пророчицей будет во святом кругу», — сказал Степан Алексеич. И стали готовить Катеньку ко вступлению «на правый путь истинной веры»; когда ж привезли ее в Луповицы и она впервые увидала раденье, с ней случился такой сильный припадок, что, лежа на полу в корчах и судорогах, стала она, как кликуша, странными голосами выкрикивать слова, никому не понятные. Это людьми божиими было признано за величайшую благодать. Все стали относиться к Катеньке с благоговением, звать ее «златым сосудом», «избранницей духа», «божьей отроковицей». Через неделю она была «приведена» и тотчас начала пророчествовать. И не бывало после того собранья людей божьих без участья в них Катерины Степановны. Прежде езжала она на соборы с отцом и матерью, но вот уж четыре года минуло, как паралич приковал к постели ее мать, и Катенька ездит к Луповицким одна либо со Степаном Алексеичем.
Приехал к Кисловым Пахом и, не входя в дом, отпряг лошадку, поставил ее в конюшню, задал корму, втащил таратайку в сарай и только тогда пошел в горницы. Вообще он распоряжался у Кисловых, как у себя дома. И Степана Алексеича и Катеньку нашел он в спальне у больной и вошел туда без доклада. Все обрадовались, сама больная издала какие-то радостные звуки, весело поглядывая на гостя.
— Христос воскрес, — сказал Пахом, входя в комнату.
— Христос воскрес, — отвечали и Степан Алексеич и Катенька. Больная тоже какое-то слово прошамкала.
— Как тебя дух святый соблюдает, Пахомушка? — спросил хозяин, когда приезжий уселся на стуле возле больной.
— Хранит покамест милостивый, — отвечал Пахом. — Слада в вышних ему!
— Давно ль из Луповиц? — спросила Катенька.
— С утра, — отвечал Пахом. — В объезд послан. Оповестить. Приезжайте. На воскресенье будет собранье. Ждать али нет?
— Будем, будем, — отвечал Степан Алексеич. — Как же не быть? И то давненько не святили душ.
— Лошадку-то я поставил к тебе на конюшню, Степанушка. Переночую у тебя, а только что поднимется солнышко, поеду в монастырь.
— К Софронушке? — спросил Кислов.
— Да. С собой возьму блаженного, ежель отпустят, — отвечал Пахом. — У тебя, друг, все ль по-доброму да по-хорошему?
— Ничего. Все слава богу, — отвечал Степан Алексеич. — Хозяйка только вот нас с Катенькой сокрушает. Нет лучше, не поднимает господь.
Больная жалобно зашамкала, печальным взором взглянув на Пахома.
— Не испытывай, Степанушка, судеб божиих, — сказал Пахом. — Не искушай господа праздными и неразумными мыслями и словесами. Он, милостивый, лучше нас с тобой знает, что делает. Звезды небесные, песок морской, пожалуй, сосчитаешь, а дел его во веки веков не постигнешь, мой миленький. Потому и надо предать себя и всех своих святой его воле. К худу свят дух не приведет, все он творит к душевной пользе избранных людей, искупленных первенцев богу и агнцу.
Замолчал Степан Алексеич, благоговейно поникнув головою.
— Марья Ивановна не приехала ль? — спросила Катенька. — Ждали ведь ее в Луповицах-то?
— Приехала, Катеринушка, вот уже больше недели, как приехала, — ответил Пахом. — Гостейку привезла. Купецкая дочка, молоденькая, Дунюшкой звать. Умница, скромница — описать нельзя, с Варенькой водится больше теперь. Что пошлет господь, неизвестно, а хочется, слышь, ей на пути пребывать. Много, слышь, начитана и большую охоту к божьему делу имеет… Будет и она на собранье, а потом как господь совершит.
— Молодая, говоришь ты? — спросила Катенька.
— Молодая, — ответил он. — На вид и двадцати годков не будет. Сидорушка, дворецкий, говорил, что и в пище и в питии нашего держится, по-божьему, и дома, слышь, воздерживает себя и от мясного и от хмельного.
— Родители-то ее на пути? — спросил Степан Алексеич.
— Нет, — отвечал Пахом, — родитель у ней старовер и не такой, чтобы следовать по божьему пути.
— Откуда она?
— С Волги откуда-то. Там ведь Марьюшка-то наша купила именье, Фатьянку, где в стары годы божьи люди живали. Был там корабль самого батюшки Ивана Тимофеича.
— Наслышаны мы о том, Николаюшка сказывал, — молвил Степан Алексеич.
— Родитель нашей гостейки по соседству с Фатьянкой живет, — продолжал Пахом. — Оттого и знакомство у него с Марьюшкой, оттого и отпустил он дочку с ней в Луповицы погостить. Кажись, скоро ее приводить станут.
— Слава в вышних Богу! — набожно промолвил Степан Алексеич. Катенька повторила отцовские слова.
После короткого молчанья Степан Алексеич, взяв с полочки книгу, сказал Пахому:
— Не почитать ли покуда? А после и порадеть бы для больной. Теперь при немощах ее редко ей, бедной, доводится освящать свою душу.
Согласился Пахом, и Степан Алексеич, раскрыв книгу, подал ее Катеньке. Та стала читать житие Иоасафа, индийского царевича, и учителя его, старца Варлаама.
После чтения началось пение и скаканье. «В слове ходила» Катенька. Придя в исступленье, начала она говорить восторженно глядевшей на нее матери, а Степан Алексеич и Пахом, крестясь обеими руками, стали пред пророчицей на колени.
— Духом не мятись, сердцем не крушись, — выпевала Катенька, задыхаясь почти на каждом слове. — Я, Бог, с тобой, моей сиротой, за болезнь, за страданье духа дам дарованье!.. Радуйся, веселись верна-праведная!.. Звезда светлая горит, и восходит месяц ясный, будет, будет день прекрасный, нескончаемый вовек!.. Бог тебя просветит, ярче солнца осветит… Оставайся, бог с тобою, покров божий над тобою!
И накрыла лицо больной платком, что был у ней в руках во время раденья.
Перецеловались все, приговаривая: «Христос посреди нас со ангелами, со архангелами, с серафимами, с херувимами и со всею силою небесною».
Один за другим с теми же словами поцеловали и больную.
Затем перешли в другую комнату, там уж давно кипел самовар. Чаю напились, белого хлеба с медом поели, молока похлебали. Солнце стало всходить, и Пахом пошел закладывать быстроногую рыженькую. Не уснув ни на капельку, погнал он в Княж-Хабаров монастырь, чтобы к поздней обедне поспеть туда. (конец второй главы).
Выводы ОС
Автор пишет: "Когда ж привезли ее в Луповицы и она впервые увидала раденье, с ней случился такой сильный припадок, что, лежа на полу в корчах и судорогах, стала она, как кликуша, странными голосами выкрикивать слова, никому не понятные." Ну, ясно, что он хочет сказать, что она была либо больна на голову, либо одержима. Сам автор, по его собственному признанию, никогда не присутствовал на собрании христьян. Но он слышал, что они могут упасть в Духе на пол, при этом не повредившись, и в радостном экстазе пророчествовать. Автор изображает это как болезненное беснование. И много поколений читателей так и воспринимало это, и думало себе: "Вот какие бесноватые!"
Но мы с вами уже не будем повторять эту мрачную ошибку, которая стоила Руси ее святости, и ее величия, и которая привела к громкому падению в 1917 году. Иисус Христос называл хулою на Духа Святого одну, и только одну ситуацию: именно такую. Когда сила Святого Духа и радость в Духе оценивается религиозными людьми как "беснование" и как "безумие". Так было и когда на апостолов сходил Святой Дух:
И изумлялись все и, недоумевая, говорили друг другу: что это значит?
А иные, насмехаясь, говорили: они напились сладкого вина. Деяния апостолов 2:12-13.
Человек в Духе может показаться человеку религиозному пьяным, безумным. Так говорили про Христа ("бес в Нем"), так говорили про апостолов, так говорили про поколения христиан, которые ходили в Духе. От себя могу сказать, что у меня нет падучей, я не шизик, не религиозный фанатик, не пьяница, не бесноватый, не эпилептик, не больной. Я очень обыкновенный и трезвомыслящий человек. Но я могу в Духе и выглядеть пьяным, и упасть в радости на землю, могу пророчествовать, говорить языками. Это - великая радость, великое счастье, которого лишили себя и других люди формально верующие. И даже лишали людей за это жизни - за радость в Духе! Если человек получил радость в Духе - все, это приговор, человека надо было сжечь, как чумного, потому что эта радость могла распространиться. Заразна!
Когда сожгли в основном всю радость, когда число мучеников русских преисполнилось - пришло большое горе 1917. А как еще - если убивать Радость, да еще вместе с ее носителями? Давайте будем теперь лелеять эту Радость, Духа не угашать, быть пьяными в Духе и напоим этим Божиим вином всю нашу прекрасную Землю! В наших последующих чтениях из книги "На горах" мы еще столкнемся с этим феноменом Духа, и с тою хулою на Духа, которую предписано было людям религиозным производить.