Продолжаем, в рамках Круга чтения ОС, вместе читать книгу Мельникова-Печорского "На горах. Часть вторая" (См. 1-ую и 2-ую публикации). Напоминаю, что "кораблем" назывались собрания верующих в то, что они есть дети Божии, и что Дух Святой живет в них, и сила Его сходила на них в особой мере, когда они собирались вместе прославлять Бога, провозглашать Его Слово и пророчествовать. Это было очень распрстраненное явление на Руси - как отголосок, как духовная составляющая прежней Святой Руси, которую настойчиво, но безуспешно пыталась истребить церковная инквизиция. Как историк могу сказать, что во все обозримые письменными источниками, даже самыми древними, периоды истории Руси было много христьян, людей Божиих, преданных первоапостольской традиции, которую принес на Русь апостол Андрей. И это было не просто учение, не просто традиция - это Дух и Сила.
Люди не просто держались каких-то там особых учений или обрядов. Нет, не ради этого они собирались вместе, рискуя жизнью своей и близких людей. Они вместе собирались по той простой причине, которую было никак не понять формальному духовенству формальной религии. Ну, как объяснить обрядоверцу, рабу, живущему в страхе и низких вибрациях - что Дух Святой реален, что Он жив, что Он живет в людях, что Он, по обетованию, дает им свежее помазание, когда они вместе молются, славят Бога в песнях и даже танцах! Славят Бога на ангельских языках. Получают мгновенное исцеление. Пророчествуют. Как?? Для формального религиозника все это было прочно блокировано навязанным ему пониманием, что все это есть "прелесть". Что люди беснуются. В то время как бесновались, вполне доказуемо, они сами - когда безжалостно и жестоко убивали людей Божиих!
Но пока наши герои, герои романа, только собираются на Встречу. Что же это за люди такие? Да самые простые, самые светлые, самые добрые люди! Самые честные, самые завсегдатаи церковных богослужений, знающие Писание, жертвующие на церковь, помогающие бедным... Самые светлые люди, на которых все и держалось по сути, которые, невидимые постороннему взору, даже (и особенно) взору поповскому, инквизиторскому, задавали тон в ведении хозяйства, в добром отношении к крестьянам, в благочестивой жизни, в благотворительности... Автор любит их! Это видно. Этих людей он писал с натуры. Он пытался высмеять их, но особо не получилось. Сегодня, с высоты двух столетий эти люди выглядят как светочи веры, о которых сегодня и не слыхали, как чистейшие люди, каких нигде теперь не отыскать! Это очевидно. Как очевидно и то, что их преследователи были злодеями и в конце концов доигрались до революции. Но тогда до революции было еще далеко - мера беззакония формальных религиозников еще не была переполнена. Только наполнялась!
У автора романа было нелепое задание - очернить этих людей. Ведь просто так взять и сжечь добрых христиан, да еще и помещиков - было как-то неловко что-ли. Но все равно сжигали. Но надо было как-то это оправдать... Вот, Мельников-Печерский справиться с этой задачей, но, по моему, не справился. Ведь он художник, а не инквизитор. И я вот часто думаю: если бы не истребляли тогда по всей Руси таких вот добрых и честных помещиков, которые в братстве жили с крестьянами, если бы не уничтожали самых трудолюбивых и честных крестьян, неалкоголиков рабочих, нециников "интеллигенцию" - то может быть и не было того взрыва бессовестного и безбожного жлобства в 1917... Точно не было бы!
Ситуация с Большевистским пленением в России ничем не отличалась от ситуации с Вавилонским пленением в старые времена случившиеся с народом Божиим. И ситуация эта называется формальная религия. Других причин вообще НЕ БЫЛО. Война, бунты, недостаток чего-то - это лишь некоторые следствия мертвой, но властной религии. И когда формальная религия начинает безбожно и повсеместно убивать детей Божиих, то от их крови переполняется в конце концов долготерпение Божие. И Бог отдает церковь-блудницу, вместе со всем ее очерствевшим народом, в плен. Но это еще не скоро будет - с точки отсчета романа. И потому, наверное, так замечатеьно переноситься в ту Русь Светлую, которую еще оберегали - да не смогли, не время было - те невидимые Воины Света, о которых невольно идет речь в книге. Читаем вторую главу.
На горах. Глава вторая
Кормщик корабля возвестил верным-праведным, что в ночь с субботы на воскресенье будет собор. С радостной вестью Варвара Петровна поспешила к своим богаделенным и велела им, готовясь к великому делу, пребывать в посте, молитве и душевном смирении. Велела в субботу, как только смеркнется, приходить ко вратам сионской горницы и пребывать там в благоговейном молчанье, пока не отверзутся врата истинной жизни и не снимется завеса с сокровенной тайны. Наказывала Варвара Петровна Матренушке, приводила б она и Лукерьюшку, пусть ее поглядит, как радеют господу верны-праведные. Сказала Варвара Петровна про собор и двум своим наперсницам: старой ключнице Прохоровне, что за нею еще в няньках ходила, да Серафимушке, молодой, но невзрачной и сильно оспой побитой горничной Вареньки.
Сам Николай Александрыч объявил «сионскую весть» дворецкому Сидору Савельеву, что без малого сорок годов, еще с той поры, как молодые барчата освободились от заморских учителей, находился при нем безотлучно. Сказал Николай Александрыч и пасечнику Кирилле Егорову, старичку седенькому, приземистому, что принят был в корабль еще покойником Александром Федорычем. Не часто «ходил в слове» Кирилло, зато грозно грехи обличал, громом гремел в исступленном восторге, в ужас и трепет всех приводил, в иное же время ни с кем почти не говаривал, редко кто слово от него слово от него слыхал. Тих был и кроток, на все безответен, из пасеки ходу ему только и было — в церковь на каждую службу да в сионскую горницу на раденья.
За три дня до собранья призвал к себе Николай Александрыч конторщика Пахома Петрова. Был тот конторщик человек пожилой, немногим помоложе господ, грамоте знал, силен был в счетоводстве, вел книги по имению и служил правой рукой Андрею Александрычу по управленью деревнями. Целые дни корпел он в вотчинной конторе, но, ежели случалось послать куда-нибудь по делам, всегда его посылали; ловкий был человек, во всяких случаях находчив, умел обращаться с людьми, умел и дела обделывать с ними. Пахома рассылал Николай Александрыч и к божьим людям с вестями о днях, назначенных для раденья.
— Надо потрудиться, Пахомушка, — говорил он ему, — объезжай святую братию, повести, что в ночь на воскресенье будет раденье. В Коршунову прежде всего поезжай, позови матроса Семенушку, оттоль в Порошино заверни к дьякону, потом к Дмитрию Осипычу, а от него в город к Кисловым поезжай. Постарайся приехать к ним засветло, а утром пораньше поезжай в Княж-Хабаров монастырь за Софронушкой.
— Не натворил бы он опять чего-нибудь, — молвил Пахом.
— А что?
— Да как в тот раз, — сказал Пахом. — В радельной рубахе к попу на село не побежал бы. Долго ль до огласки? И то, слышь, поп-от грозил тогда: «До архиерея, говорил, надо довести, что у господ по ночам какие-то сборища бывают.. И на них монахов в рубахи тонкого полотна одевают».
— Хорошенько надо смотреть за ним, с глаз не спускать, — молвил на то Николай Александрыч. — А без Софронушки нельзя обойтись, велика в нем благодать — на соборах ради его на корабль дух свят скоро нисходит.
— Не для словес на святой круг принимаем его, а того ради, что при нем благодать скорее с неба сходит.
— Говорит-то всегда такое непонятное — смущает иных, — заметил Пахом.
— Рассуждать о странных и непонятных словах, Пахомушка, нам с тобой не приходится, и смысла в них искать не следует, — молвил Николай Александрыч. — Сказано: «Аще неблагоразумные, невразумительные значит, слова кто говорит на собрании верных языком странным и непонятным — как узнают, что он говорит? Будет он на воздух глаголющ…» А ежели я, или ты, или другой кто не понимаем странного языка, то глаголющий для нас все одно что иноязычный чужестранец. Как поймем его? А что Софронушка угодное духу творит и угодное ему на соборах глаголет, так и об этом сказано: «Ежели кто в собрании верных на странном, непонятном языке говорит, не людям тот говорит, а богу. Хоть его никто не понимает, а он все-таки тайны духом говорит» [28] .
Сомнительно покачал Пахом головою и, немного помолчав, сказал Николаю Александрычу:
— К игумну-то письмецо, что ли, пожалуете? Без того не пустит.
— Как к нему писать? — молвил в раздумье Николай Александрыч. — Дело неверное. Хорошо, если в добром здоровье найдешь его, а ежели запил? Вот что я сделаю, — вложу в пакет деньги, без письма. Отдай ты его если не самому игумну, так казначею или кто у них делами теперь заправляет. А не отпустят Софронушки, и пакета не отдавай… А войдя к кому доведется — прежде всего золотой на стол. «Вкладу, дескать, извольте принять». Да опричь того, кадочку меду поставь. С пуд, хоть, что ли, возьми у Прохоровны.
И, подавая Пахому запечатанный пакет и золотой, Николай Александрыч примолвил:
— Отправляйся же. Покров божий над тобою!.. Молви конюху Панкратью, заложил бы тебе рыженькую в таратайку… Спеши, пожалуйста, Пахомушка. Завтра к вечеру жду тебя. А о Софронушке не от меня проси, Марья Ивановна, мол, приехала и очень, дескать, желает повидать его. Ее там уважают больше, чем нас с братом; для нее отпустят наверно…
И через час Пахом на рыженькой кобылке ехал уж возвещать божьим людям радость велию — собирались бы они в Луповицы в сионскую горницу, собирались бы со страхом и трепетом поработать в тайне господу, узреть свет правды его, приять духа небесного, исповедать веру истинную, проникнуть в тайну сокровенную, поклониться духом господу и воспеть духу, и агнцу песню новую.
***
С поля на поле от Луповиц, в котловине, над безводной летом речкой раскинулась деревня Коршунова.
Еще за три часа до полудня Пахом был уж там. Проехав улицей в конце деревни, своротил он направо, спустился по косогору в «келейный ряд», что выстроен курмышом [29] возле овражка. Там остановил он свою рыженькую у низенькой, старенькой, набок скривившейся избушки. Ворота были заперты. Пахом постучал в окошко, отклика нет.
Бежит мимо девочка подросток с кузовками в руках.
Спрашивает у нее Пахом:
— Куда, красавица?
— В лес по грибы да по ягоды, — бойко отвечала ему девочка.
— Из коего дома? — спросил Пахом.
— У тетушки, у келейницы Катерины в сиротах живу, — молвила девочка.
— Семена Иваныча знаешь?
— Как не знать дедушки Семенушки? — улыбнулась девочка. — С тетушкой он в любви да в совете, в келью к нам похаживает, божественны книги почитывает.
— Что ж он? Ушел, что ли, куда из деревни? — спросил Пахом.
— На огороде работает, гряды полет. Завороти за угол-от, видно оттоль.
— Спасибо, девонька, спасибо, — молвил Пахом и, привязав рыженькую у ворот, пошел по указанью.
Над грядкой капусты наклонился восьмидесятилетний старик, седой как лунь, приземистый и коренастый. Полет он грядку, а сам что-то вполголоса напевает. То был отставной матрос Семен Петров Фуркасов. Тридцать лет с годом служил он в ластовых экипажах в Кронштадте и там вступил в корабль божьих людей. Много было тогда матросов, даже и офицеров, принявших тайну сокровенную. Сначала из любопытства хаживал в их собрании Фуркасов и в «братском обществе» [30] сошелся с пророком Яковом [31] и был им увлечен в хлыстовскую веру. С Яковом Фуркасов езжал в Зеленецкий монастырь к старцам Пармену и Савватею [32] , бывал с ними на сходбищах у Фролова в Царской Славянке [33] , у купца Ненастьева в Петербурге [34] , а подружившись с пророком Никитушкой [35] , был принят в сионскую горницу Татариновой. Там познакомился он со стариком Луповицким и с его женою. И когда генерал завел в Луповицах «дом божий», Фуркасов вышел в отставку и поселился на родине, в деревне Коршуновой, что была от Луповиц с поля на поле. Тут он сделался одним из самых первых участников на соборах Луповицкого. Усердно радел на них престарелый матрос, и божьи люди надивиться не могли, как это он, такой дряхлый, с переломленной на государственной службе ногой, скачет, пляшет, кружится, ровно молоденький. «Свят Дух укрепляет его, свят дух его водит», — говорили они.
— Христос воскрес! — сказал Пахом Фуркасову и поклонился ему до земли.
— Христос воскрес! — отвечал матрос и тоже до земли поклонился.
Сказал ему Пахом, зачем приехал. Ровно малый ребенок давно желанному гостинцу, обрадовался старый матрос.
— Пора бы, давно бы пора Николаюшке парусами корабль снарядить, оснастить его да в Сионское море пустить, — радостно сказал он Пахому. — Вот уж больше шести недель не томил я грешной плоти святым раденьем, не святил души на божьем кругу.. Буду, Пахомушка, беспременно буду к вам в Луповицы… Апостольски радуюсь, архангельски восхищаюсь столь радостной вести. Поклон до земли духовному братцу Николаюшке. Молви ему: доброе, мол, дело затеял ты, старик Семенушка очень, дескать, тому радуется…
— Тебе бы, Семенушка, в Луповицы-то накануне пожаловать. Переночевал бы у меня, голубчик… Поговорили бы с тобой, побеседовали, прославили бы божию милость и чудеса господни, — сказал Пахом.
— Ладно, — ответил матрос. — Рад гостить у тебя, Пахомушка, рад и побеседовать, духом святым с тобой, духовный братец, утешиться. А теперь пойдем-ка в келью да потолкуем, сколько господь нам беседы пошлет.
Келья у Фуркасова была маленькая, но светлая и держалась чисто, опрятно. В божнице стоял литой из меди крест да три образа — спасителя, богородицы, Иоанна Предтечи. Под божницей лежали пять-шесть книг и небольшой запас восковых свеч. На стене «Распятие плоти».
Введя гостя в келью, Фуркасов накрыл стол скатерткой, поставил на нее деревянную чашку с медом, горшок молока да белый ровно снег папушник. Затем стал просить гостя преломить хлеб и, чем господь послал, потрапезовать.
— Много ль на соборе-то божьих людей чаете? — спросил за трапезой матрос у Пахома.
— Человек двадцать будет, а может, и больше, — ответил тот. — Домашних пятнадцать, ты, Семенушка, дьякона стану звать, Митеньку, Кисловых, в монастырь по Софронушку еду.
— Малится божие стадо, малится, — грустно покачав головой, промолвил Фуркасов. — Много больше бывало в прежние годы. С той поры, как услали родимого нашего Александрушку, зачал наш кораблик умаляться. При Александрушке-то, помнишь, иной раз святых праведных по пятидесяти и больше вкупе собиралось… В двух горницах зараз радели — в одной мужеск пол, в другой женский. А подула-повеяла погодушка холодная, признобила-поморозила зелен божий сад.
— Да, — с тяжелым вздохом молвил Пахом. — Великой злобой дышат духи поднебесные, злобные начальники, власти вражие, миродержатели тьмы века сего. Как противустать им в день лютый?.. Как их преодолеть?.. Как против них устоять?..
— И духом и умом надо молиться Духу Святому. Пой ему духом, пой и умом. Только тем и победишь злобу лукавого, — подняв седую голову, восторженно сказал Фуркасов… Ведь мы сыны света, Пахомушка, сыны дня, не стать же нам спать да дремать, как язычникам… Мы дети дня и света, они сыны ночи и тьмы… Их дело спать, нам же подобает бодрствовать и трезвиться… Тем только и победим врага, тем только миродержатель тьмы века сего и посрамится от светло сияющего зрака людей божиих… Со всех сторон видим козни супротивника, хочет он нас обокрасть, и аще возможет, то и погубить… Но не дает отец небесный в обиду своих детушек. Дарует милость, оградой оградит, покровом святым покроет нас…
Выводы ОС
Остановимся пока здесь. "Долго читать - утомительно для тела", сказано в Писании. Все, кажется, здесь ясно без комментариев.