Не знаю, сколько мы бежали по лесу, перепрыгивая через поваленные деревья, но дыхания уже не хватало. Под пиджаком вспрела спина, а вот под юбкой предательски холодило все «дыщащие воздухом» телеса.
- Не могу больше… - Клара рухнула на траву. – Боже… что же это за издевательство? Ну, верни нас обратно! Прошу!
Я готова была присоединиться к ее стенаниям, но не могла даже слова вымолвить от усталости. Пересилив себя, я протянула:
- Нам нельзя долго на одном месте задерживаться. Иначе найдут.
- Хоть пять минуточек! – взмолилась подруга. – Я реально уже не могу бежать…
Мы отдохнули с полчаса, и пошли дальше. Я боялась того, что мы заблудимся окончательно, потому что перестала различать пейзажи, окружавшие нас. От одинаковых черных стволов рябило в глазах. На рассвете я уже готова была признать, что мы в полной «междуягодичной» области, но тут раздался слабый голос Гестаповны:
- Юлька, я кажется, дома вижу…
- Где? – у меня все внутри затрепетало от призрачной надежды. Хотелось отогреться и что-нибудь поесть. Хотя бы краюшку хлеба… Но тут я вспомнила, что в деревне немцы и совсем расстроилась.
Похоже Клара тоже вспомнила и приуныла. Эти точно не наши и рассусоливать не станут.
Мы присели на корягу, покрытую мхом и грустно уставились на домишки. Из некоторых труб шел дымок, хрипло лаяла собака, ветер доносил до нас печные ароматы.
От усталости у меня слипались глаза, и я не заметила как задремала, положив голову на плечо подруги. Женский голос ворвался в мое расслабленное полудрёмой сознание как острый клинок. Испуганно вздрогнув, я распахнула глаза и чуть не завалилась с бревна, увидев перед собой женщину в темном платке.
- Тише, тише, милая… - ласково сказала она. – Не бойся.
Клара тоже проснулась и вцепилась в мой локоть так, что я почувствовала, как ее ногти впиваются в кожу.
- Вы кто? – просипела я.
- Авдотья Емельяновна. Живу в деревне, - ответила незнакомка, приподнимая корзинку. – А вы откуда?
- А мы… - я лихорадочно соображала, что бы приврать. – Из Романовки.
- Из Романовки, значит… - она закивала головой, а потом многозначительно подмигнула нам. Понимаю. Я все понимаю, милые.
- Авдотья, ты с кем это тут?!
Я чуть в обморок не упала, услышав неприятный мужской голос за нашими спинами. Вот теперь стало реально страшно.
Мимо прошли двое мужчин и остановились напротив. Один из них косил правым глазом, а второй был похож на шныря. Маленький, крысомордый, без переднего зуба.
- Что за бабы, спрашиваю? – он сплюнул на траву, рассматривая нас прищуренным взглядом.
- Это племянницы мои. Надюшкины дочки! – вдруг сказала женщина. – Сидор, ты ведь помнишь Надю-то? Ее это девки.
- Помню я твою Надьку, - крысомордый скривился. – Не пошла тогда за меня, а теперь что… Дура.
- Так Надька-то из Романовки, а ее наши сожгли, - с подозрением процедил косоглазый.
Наши? В партизанском отряде я слышала, что Романовку сожгли немцы. Да это же полицаи! От этой догадки меня даже затошнило. Чертовы предатели!
- Сожгли. Вот я и ходила туда, чтобы узнать, живы родные остались либо нет… - Авдотья всхлипнула. – Померла Надя… померла горемычная… А девки спаслись. В лесу отсиделись Нашла их у пожарища…
- Надька сама виновата! Мужик ее к партизанам ушел, вместо того, чтобы новой администрации служить! А мог как мы, во «Вспомогательную полицию» пойти! – Сидор зло оскалился. – Гнида.
- Сидор, Павел… Ну, прошу вас за ради Бога… Никого у меня не осталось. Только Мотя и Стюра! – запричитала Авдотья. – Пусть девки у меня живут!
- Пусть живут… - сквозь зубы произнес косоглазый. – Может, пригодятся еще. Вон, какие откормленные. Кровь с молоком…
Мы с Кларой сидели в полуобморочном состоянии. Если честно я уже готова была к драке и присматривалась как лучше напасть. У полицаев само собой имелось оружие.
- Спасибо Павлуша! Век благодарна буду! – Авдотья начала кланяться, а потом вдруг отвесила нам по шикарному подзатыльнику. – Кланяйтесь, мудёхи! Сидят, лупала таращат!
Мы бросились кланяться с такой дурью, что я несколько раз задела башкой землю. В свои лучшие годы моя спина так не сгибалась, и сейчас мне было страшно, что разогнуться-то не получится. Буду ходить как крючок. Зато свои плюсы - никто на корявую бабу внимания обращать не будет.
Полицаи скрылись в зарослях, а Авдотья молча, кивнула нам, давая понять, чтобы мы следовали за ней.
Сердце бешено колотилось, от страха перед глазами стоял туман, и дышать стало легче только, когда до ближайших домов оставалось не больше десяти метров.
- Ты – Мотя, - женщина повернулась к нам и ткнула в Клару. Потом она взглянула на меня. – А ты – Стюра. Запомнили?
- Да, - шепнула я. – Спасибо вам большое.
- Чем могу, своим завсегда помогу! – тихо ответила женщина. – Всё, пошли!
Своим? Стоп… Может она подумала, что мы из партизан? М-да… Час от часу не легче.
Но стоило нам завернуть за угол, как перед нами возник настоящий немец. Он был с бодуна, а вернее еще пьян и видимо только что орошал шнапсовой струей деревенские закутки. Худой, с тонкими кривыми ножками, фриц вызывал отвращение. Особенно было неприятно его безбровое, краснощекое лицо. Вражина поправил свои брюки и покачиваясь, направился к нам.
- Эй, матка, кто есть эти девка? – пьяно заварнякал он, показывая на нас пальцем. – Тохтер? Э-э-э… дочь?
- Откуда тебя вынесло, хер-зассанец… - прошептала Клара, глядя на него с готовностью к противостоянию.
- Я, я! Герр Захариас! – радостно заулыбался фриц. – Рюськи девка знать свой господин! Гут! Гут! Сиська есть гут!
Он что-то запел, прислонившись к стене, а Авдотья подтолкнула нас к углу дома.
- Уходим! Шевелитесь!
- Сиська есть, да не про твою честь… - проворчала Гестаповна. И глядя на ее выражение лица, я была почти уверена, что войдя в раж, она могла придушить оккупанта той самой пресловутой «сиськой гут».
Мы быстро ретировались, воспользовавшись моментом и обойдя дом, оказались на улице. Она почти ничем не изменилась в будущем, лишь деревья да некоторые мелочи были другими.
Женщина завела нас в один из дворов и с облегчением закрыла калитку на засов.
- Давайте в дом. Замерзли как! Вон зуб на зуб не попадает. Сейчас травяного чаю попьем, у меня картошка вареная есть… - мягко говорила Авдотья, открывая замок и впуская нас в пахнущий печью дом. - Ох, девоньки мои. Горемычные… В страшное время живем.