Сами умонастроения Пушкина в первые годы после восстания на Петровской (Сенатской) площади, когда время вдруг переломилось, остаются предметом активных литературоведческих споров. Сегодня надо признать: анализ «декабристских» стихотворений Пушкина показывает, что они полны противоречий и странностей, прояснить которые не представляется возможным. Но он позволяет увидеть главное: трагедия декабристов становится поворотным пунктом в отношении Пушкина к социально-политическим проблемам вообще. Он отходит от вольнолюбивой лирики, обращается к серьёзным философско-историческим изысканиям — пишет прозу.
Почему его потянуло на прозу? Она позволяет осмыслить перекличку прошлого и настоящего, найти в этой смутной «буре» верный нравственный ориентир, чтобы определиться и ощутить своё собственное место в этой перекличке.
Ошибочность и обречённость пути декабристов, во-первых, ещё раз убедили его, что надежда «на тронах поразить порок» не только несбыточна, но и вредна, так как уводит от собственно поэтических целей. А он видит себя Поэтом, но никак не революционером.
Во-вторых, подтолкнули к выстраиванию собственной концепции истории. Обращение к истории Бориса Годунова, раздумья о причинах восстания декабристов, изучение материалов пугачёвского бунта, попытка разобраться в противоречиях петровской эпохи, замысел создания Истории Французской революции с непременной темой террора — всё это группировалось вокруг треугольника: народ — власть — образованное дворянство. В результате возникла принципиально важная для Пушкина мысль-формула, которая выльется в афористические слова повествователя в «Капитанской дочке»:
«...лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений».
Равно ужасаясь как делами зарубежных и отечественных якобинцев, так и проявлениями крепостнической разнузданности, Пушкин, не принимающий «разврата... дух мятежный», однако, не терял надежды на постепенное улучшение нравов и разумное переустройство общества. Поэтому, нравится это кому или нет, его выбор склоняется к позиции просвещённой монархии, ограниченной правом (законом, конституцией) и просвещением. А восстание декабристов, посягнувших на закон и моральные устои общества, рассматривается им как сугубо дворянская проблема — в общем контексте размышлений о дворянском оскудении.
И тут выясняется, что такой Пушкин, не революционер, не монархист, не атеист и не клерикал, не ссыльный стихотворец, а литератор, пишущий прозу, критику и публицистику, не устраивает просвещённый слой русского общества (его духовную элиту). В его окружении не оказывается никого, кто согласился бы с позицией повзрослевшего, выросшего из «арзамасских» одежд и не желающего «безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости», после 26-го года никуда не высылаемого, хотя по-прежнему негласно опального литератора. Не нашлось таких ни среди людей далёких от декабристских идей: Карамзина, Жуковского, Вяземского, Дельвига, Плетнёва и других, ни среди декабристов и их приверженцев.
Пушкин, признавший за царём (не конкретно за Николаем I, но за монархом как таковым) право суда над декабристами, а к «помышлениям о цареубийстве» отнёсшийся как к преступлению, скажем честно, остался в одиночестве, оказался «белой вороной». Даже милейший Пущин, близкий человек, позже признает:
«Впоследствии узнал я об его женитьбе и камер-юнкерстве; и то и другое как-то худо укладывалось во мне: я не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем».
Что уж тут говорить о других. На рубеже 1826—1827 годов Пушкин пишет стихотворение «Во глубине сибирских руд…». Мы, озвучивая ключевые слова поэта: «скорбный труд» и «дум высокое стремленье», которые не пропадут, привычно расцениваем стихи как поддержку сибирских каторжников. Но обращаем ли мы внимание на то, что в них нет ни одного слова, которое содержало бы одобрение декабрьского восстания?! Разве что присутствует некая надежда на освобождение. (Не потому ли в современной речи первое четверостишие пушкинского послания в Сибирь приобрело шутливо-иронический оттенок, как способ поощрить, приободрить, пожелать успеха в решении каких-либо задач, — и не более того.)
Есть, впрочем, последняя строчка — «И братья меч вам отдадут». Но каков её смысл? Что за меч, когда «оковы пали», «темницы рухнули», и свобода радостно встречает узников у входа?! Зачем этот меч? И следует ли последнюю строчку признавать ещё одной из неразрешимых загадок, какие нам достались в наследство от Пушкина? Но об этом чуть позже.
Листок с четырьмя пушкинскими строфами удалось переправить в Сибирь. В ответных словах декабриста Одоевского, как мы знаем, сквозил явный упрёк:
Струн вещих пламенные звуки
До сердца нашего дошли
К мечам рванулись наши руки
Но лишь оковы обрели…
Сказано вполне определённо: мы поверили твоим пламенным стихам, воспылали революционным огнём и в результате обрели оковы. Получается, вроде как бы ты повинен в наших злоключениях. Меж строк читалось: автор послания в Сибирь должен устыдиться, ведь он, семьянин и царедворец, пребывает на свободе.
Немного истории: оба эти стихотворения, знаменитое пушкинское послание «В Сибирь» и не менее знаменитый ответ декабристов («Струн вещих пламенные звуки…»), написанный А. И. Одоевским, в нашем сознании соседствуют. Тем более мы знаем, что Пушкин написал и переправил «Во глубине сибирских руд» с нарочным (стихотворение привезла декабристам жена Н. М. Муравьева Александра Григорьевна. Ссыльные получили его незадолго до приезда в Сибирь Ивана Пущина. А спустя некоторое время она передаст сквозь частокол читинского острога «лицейскому № 13» листок, на котором было другое широко сегодня известное стихотворение, начинавшееся словами «Мой первый друг, мой друг бесценный!»).
Событие произошло в конце декабря 1826 года — начале января 1827 года. А «Ответ» датируется концом 1828 или началом 1829 года, то есть два года спустя. Но это ведь время, когда даже поезда не ходили, потому что транссибирской магистрали, кажется, и в проекте не существовало. Поэтому пока туда, за Урал в далёкую Сибирь, пока обратно…
Правда есть вопрос, ох, какой интересный: дошёл ли до Пушкина ответ на его поэтическое послание? Прямых свидетельств не сохранилось. Любое суждение только гипотетично. Но факты таковы: никакого ответа на ответ из Сибири не последовало. Ни в одном дошедшем до нас пушкинском письме упоминания о стихотворении Александра Одоевского нет. В мемуарах пушкинских современников ни строчки на этот счёт. Нет ни одного пушкинского черновика, содержащего строки, чем-то похожие на даже замаскированную реакцию поэта на стихи из каторжных нор, адресованные барду.
Предположить, что Пушкин смолчал бы по поводу явного упрёка-обвинения, трудно. Наконец, пересылка «Ответа» в Москву или Петербург в случае даже случайного попадания его в чужие руки несла великую угрозу и для получателя, и для посредника, и для автора. Тем более, что стихотворение содержало двукратный прямой выпад против царей («смеёмся над царями», «грянем на царей»).
Известно, что некоторые свои сочинения Одоевский посылал для анонимной публикации в столицах, но, судя по всему, переправить туда «Ответ» он не рискнул. Первые декабристы-возвращенцы, знавшие строки стихотворения Одоевского, попадая из Сибири на Кавказ, в европейской части России оказались лишь в июне 1837 года... Однако и после этого пройдёт много времени, прежде чем строки Одоевского достигнут Москвы и Петербурга.
Так что приходится принять версию, что ответа из Сибири Пушкин не дождался. Судьбе было угодно развести их во времени.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—252) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 196. Он не чиновник, подвергшийся взысканию, а Поэт, сосланный тираном
Эссе 197. Декабрист сказал то, что нужно было сказать про русского гения
