Пушкин на Юге — это прежде всего каждодневная и еженочная работа «поэта-беглеца», «поэта-изгнанника». В известном смысле «беглец» и «изгнанник» для Пушкина в тот период выглядели как синонимы и в какой-то мере были проявлением то ли моды, то ли навязчивой идеи. Можно улыбнуться, но в поэме «Цыганы» даже медведь, которого на цепи водит Алеко, назван «беглецом родной берлоги».
А в Главе первой «Евгения Онегина» у Пушкина возникает даже картина двойного изгойства:
Под небом Африки моей
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
Обращает на себя внимание настойчивое подчёркивание в этот период «африканского происхождения со стороны матери», как напоминал Пушкин читателям в примечании в первом издании этой главы (в дальнейшем это примечание он заменил ссылкой на первое издание). И в письме к Дельвигу он пишет о брате Льве: «Чувствую, что мы будем друзьями и братьями не только по африканской нашей крови».
Знаковым для него в это время становится образ римского поэта Овидия, сосланного императором Августом в устье Дуная. Пушкин отождествляет себя с Овидием, а Александра I — с деспотом Августом, скрывающим мстительность под маской величия, не забывая подчеркнуть, что, будучи тоже преследуем властью, он оказался сильнее и духовно выше Овидия:
Суровый славянин, я слёз не проливал.
Как видим, Пушкин не только предлагает свою трактовку жизненной роли и масштаб для измерения собственной личности. (Поэт и власть оказываются на одном уровне. Он не чиновник, подвергшийся взысканию, а Поэт, сосланный тираном.) Но и старается «приподнять» себя в глазах читателя за счёт малодушного и изнеженного Овидия, который, припомним, умолял Августа о прощении. Памятуя о состоянии, в каком находился Пушкин в ожидании царского «приговора» и после него, эти строки тем более примечательны с точки зрения психологии личности Пушкина-человека и Пушкина-поэта.
Тень изгнанника Овидия, ставшая почти что непременной спутницей Пушкина, была замечена многими. С чьей-то лёгкой руки поэт даже получил немного шутливое, немного язвительное прозвище «Овидиев племянник». Всё же пока для большинства окружающих Овидий — это Овидий, а Пушкин…
Повторяется в некотором роде петербургская история. С одним, правда, отличием. Находясь на Юге, поэт исключительно активно способствует созданию вокруг своей лирики и личности ореола исключительности, необычности, таинственности. Пушкин не чужд иронической игры с читателем и адресованных ему намёков на утаённую страсть, а порой и элементов прямой мистификации с целью окружить свою элегическую поэзию романтической легендой, представляя стихи как лирический дневник своего сердца.
Специально для этого Пушкин в своей переписке то тут, то там «бросает» реплики, из которых следует, будто стихи содержат некие интимные строки, которые он хотел бы сохранить в тайне, но почему-то не получилось. Это происходит с целым рядом лирических стихотворений «крымского» происхождения или колорита. И особенно наглядно проявилось в истории публикации элегии «Редеет облаков летучая гряда...». Подобную пиаровскую акцию проделывает Пушкин и накануне публикации «Бахчисарайского фонтана», целенаправленно вызывая в литературных кругах Петербурга, ещё до появления поэмы, слухи об её связи с неким чувством автора.
Сегодня подобным никого не удивишь. Кампания по агрессивной рекламной «раскрутке», приуроченная к выходу диска или книги в свет, — нынче обычное дело. Не станем утверждать, что Пушкин был и здесь первопроходцем. Но факт сознательного стремления поэта создать себе «вторую биографию», которая служила бы в глазах читателей связующим контекстом его произведений, несомненен.
Такой вполне «маркетинговый» подход к творчеству тем более интересен, когда знаешь, что имя Пушкина его современники напрямую связывали с началом «европейского» отношения к поэзии в России, имея в виду гонорарную сторону издательского дела.
Бросается в глаза: в джентльменском наборе тезисов, характеризующих пребывание Пушкина на Юге, один — тезис о деньгах — звучит рефреном. Из письма в письмо поэт жалуется на нехватку средств на житьё. По этому поводу можно встретить мнение, что незначительная должность Пушкина давала ему ничтожное жалование. Сегодня у нас есть основание сказать, что тема денег допускает, как минимум, двоякое «прочтение».
Начнём с того, что на первых порах Пушкин в Кишинёве жалованья не получал вообще. Почему? Произошла заурядная чиновничья накладка. По царскому указу в «командировку» отправили, а про «командировочные» забыли. Был ли в том чей умысел или обычный досадный промах — поди теперь разберись.
Исправлять допущенную ошибку пришлось новому начальнику поэта. 28 апреля 1821 года (можете сами посчитать, сколько прошло времени с 6 мая 1820 года, когда Пушкин вынужденно отбыл на Юг) генерал-лейтенант И. Н. Инзов в секретной депеше графу И. А. Каподистрии отписал о Пушкине:
«В бытность его в столице он пользовался от казны 700 рублями на год; но теперь, не получая сего содержания, не имея пособий от родителя, при всём возможном от меня вспомоществовании, терпит, однакож, иногда некоторый недостаток в приличном одеянии. По сему уважению я долгом считаю покорнейше просить распоряжения вашего к назначению ему отпуска здесь того же жалования, какое он получал в С. Петербурге».
Распоряжение последовало, после чего Пушкин исправно получал жалованье 700 рублей ассигнациями тремя порциями в год до увольнения со службы 8 июля 1824 года. Желающий вникнуть, много это или мало, вправе сравнить: после окончания пансиона 17-летний В. А. Жуковский на службе чиновником Главной соляной конторы получал годовое жалованье 175 рублей.
Пушкинский 700-рублёвый «паёк ссылочного невольника» — чуть позже мы узнаем, откуда взялось это определение, — косвенно увеличивала неофициальная «льгота», заключавшаяся в бесплатном проживании в доме своего начальника И. Н. Инзова и возможности опять же бесплатно столоваться у него же. Материальная помощь отца сводилась к такой унизительной (с какого бока ни взгляни) поддержке, как присылка в Кишинёв после длительной переписки старых отцовских фраков. Конечно, считать деньги в чужом кармане — занятие не из лучших, но сам Пушкин с гордостью объявлял всем, что за неполных три года в Бессарабии он получил в качестве гонорара за изданные поэмы 1500 рублей.
Тем не менее, без малейших колебаний молодой человек, каковым был тогда Пушкин, считал возможным писать о себе, вспоминая кишинёвское житьё-бытьё: «je crevais de misère» («я погибал от нищеты»).
Что делать, приходится вновь задавать своё въедливое «почему?» Только мой вопрос: не почему, в самом деле, Пушкин своё финансовое положение расценивал как нищенское? А почему этих денег ему постоянно не хватало? Ответ простой и совсем не оригинальный. Все деньги уходили на игру, на женщин и на кутежи-попойки. Такой образ жизни начался у него ещё до Юга и имел долгое продолжение после него. Пушкин всегда оставался азартным игроком, был более чем любвеобилен и не имел сил, как, впрочем, и желания отказаться от выпивки.
Менее всего я хотел бы тут заниматься морализаторством — произносить «ай-я-яй!» и «как нехорошо!» Не собираюсь ни упрекать, ни оправдывать. Точно такое же отношение, как известно, давно уже у многих существует по отношению к А. Сумарокову, И. Крылову, Ф. Достоевскому, Л. Андрееву, С. Есенину, А. Фадееву, А. Твардовскому, М. Шолохову… (Продолжать, надеюсь, не надо?)
Признаем как факт: Пушкину недоставало твёрдости характера, которая не всегда встречается и у самых полных энергии людей.
А ещё сделаем вывод: отсутствие денег никак не сказывалось на его желании первенствовать и стремлении, как в таких случаях говорят, «быть не хуже других».
Какие-либо законы, ограждающие права автора и регулировавшие юридическую сторону изданий, в России тогда напрочь отсутствовали. В обществе господствовало представление, что поэзия — занятие небожителей, «ленивцев праздных», а никакой не труд, и получать за него денежное вознаграждение унизительно. Тем более несовместимыми казались финансовые заботы с имиджем романтического изгнанника, которому по всем поэтическим канонам приличествовало быть гордым, но бедным.
Между тем обнаружилось, что популярность поэзии Пушкина и быстрый рост читательского спроса на неё способны приносить недурную прибыль издателям журналов и книг. Поэт со своими стихами, которые расходились с огромным материальным успехом для издателей, но вовсе не для него, автора, можно сказать, оказался между молотом и наковальней — меж двумя мирами: поэзии и жизненной прозы.
Понятия литературной собственности тогда не существовало. Считалось, что поэта гонораром можно не просто обидеть, но даже унизить («не продаётся вдохновенье»).
И издатели спокойно клали в свои карманы деньги за публикацию как написанных ранее, так и новых произведений поэтов. Когда после выхода поэмы «Руслан и Людмила» из весьма значительной выручки поэт почти ничего не получил (львиная доля досталась издателю Н. И. Гнедичу), трезвый ум и обстоятельства жизни заставили Пушкина начать жестокую и длительную борьбу за права профессионального литератора. В конце концов он её выиграл, заложив основы профессиональной литературы и авторского права в России и придав деловой характер отношениям «писатель — издатель».
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—195) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 56. 5 лет 11 месяцев и 8 дней длилось «мучительное» счастье Пушкина
Эссе 57. Простые удовольствия — танцы, всеобщее обожание, привлекали Натали куда больше стихов мужа