После Петербурга молдавско-греческий Кишинёв, конечно, не мог не казаться Пушкину захолустьем. Но то ли время, какое выпало на его житьё-бытьё тут, оказалось чересчур взбудораженным, то ли люди каким-то образом подобрались здесь не особо склонные к провинциальной тишине и дрёме, только спокойным для поэта пребывание в Бессарабии назвать трудно. Да и сам Пушкин кишинёвского периода уже не подающий надежды стихотворец, вчерашний лицеист, а уверенный в себе поэт, стремящийся свой талант превратить в профессию и найти ей место среди других, другими словами, определить место Поэта среди Граждан.
Что-что, а со слухом у него всё было в порядке. И отзвуки революций, потрясавших в это время южную Европу: Испанию, Грецию, Неаполь, Пьемонт, — слышались в Кишинёве довольно отчётливо.
И на зрение он не жаловался. Так что греческое восстание, обогатившее Пушкина «прекрасными минутами Надежды и Свободы», дало ему возможность вблизи увидеть подоплёку и оборотную сторону серьёзного политического события эпохи. Пушкин воочию наблюдал трагический раскол, социальные и национальные противоречия в лагере восставших, сложные отношения между руководством восстания, командованием 2-й русской армии и деятелями тайных обществ в России.
Отношения поэта с последними, надо признать, ничуть не изменились. Он по-прежнему в ожидании, что перед ним откроются, что его позовут. Пушкина манит политическое вольномыслие кружка М. Ф. Орлова и группировавшихся вокруг него кишинёвских декабристов, особенно В. Ф. Раевского. Он успевает встретиться и пообщаться с Пестелем. Но концовка примерно та же, что и ранее в Петербурге: на смену редких минут душевного подъёма приходит горькое разочарование, внутренняя злость на всех и вся. Настроения Пушкина тех месяцев отразили бесхитростные дневниковые записи его сослуживца П. П. Долгорукова:
«Пушкин ругает правительство, помещиков, говорит остро, убедительно».
«Наместник ездил сегодня на охоту с ружьём и собакою. В отсутствие его накрыт был стол для домашних, за которым и я обедал с Пушкиным. Сей последний, видя себя на просторе, начал с любимого своего текста о правительстве в России. Охота взяла переводчика Смирнова спорить с ним, и чем более он опровергал его, тем более Пушкин разгорался, бесился и выходил из терпения. Наконец полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники — подлецы и воры, генералы — скоты большею частию, один класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли».
Вновь стихи поэта, среди них «Кинжал», «Наполеон», «Гречанка верная! не плачь, — он пал героем...», послание В. Л. Давыдову («Меж тем как генерал Орлов...») или генералу Пущину («В дыму, в крови, сквозь тучи стрел...»), отражают политические идеи наиболее радикальных политических заговорщиков 1821—1822 годов. Вместе с ними Пушкин разделяет мысль о тираноубийстве.
Однако политические наставники Пушкина сознавали, что не могут управлять его независимым поведением, что от него постоянно можно ждать неожиданного. Их, конечно, отпугивали «какое-то бретёрство, suffisance (самодовольство — А. Р.) и желание ослеплять, уколоть других». И принимая поэта меж собой как равного, несмотря на разницу чинов и возраста, в тайный круг, однако, его не допускали.
Тема «Пушкин и декабристы», надеюсь, когда-нибудь найдёт своего обстоятельного и незашоренного исследователя. А пока обозначу круг основных вариантов, какие ныне тут существуют.
В советское время главный вопрос: как так получилось, что близкий со многими из тех, кого потом назовут декабристами, Пушкин не был допущен в их ряды? получил ответ со ссылкой… на предание. То ли факты оказались из разряда упрямых. То ли факты за ненадобностью увидеть истинную картину никто и не собирался искать. То ли сказка, она всегда милее фактов, которым на роду написано быть противоречивыми.
Но за основу была взята история, якобы бытовавшая в семействе декабриста князя С. Г. Волконского. Бытовавшая, правда, уже во времена, когда несомненная слава поэта была во многом определяющим фактором. Сравнить который можно разве что с современным печально знаменитым административным ресурсом.
А потому семейная легенда гласила, что внук, видимо, задал деду этот самый щекотливый вопрос, мол, как же так? И постаревший к тому времени декабрист сказал то, что нужно было сказать про русского гения. Поведал мальчику, что в своё время ему «было поручено завербовать Пушкина в члены Тайного Общества; но он, угадав великий талант и не желая подвергать его случайностям политической кары, воздержался от исполнения возложенного на него поручения».
Этой вызывающей изрядные сомнения легенде тем не менее суждено было стать официальной и непререкаемой установкой.
Чем, не только на мой взгляд, легенда сомнительна? Хотя бы тем, что «в члены революционного тайного общества не вербуют в расчёте на будущее поражение». Это суждение высказано не мной, но оно представляется мне верным. Тем более, что среди декабристов одарённых литераторов хватало. Даже если не упоминать имени В. Кюхельбекера, по поводу которого Пушкин всю жизнь при случае использовал в речи свой неологизм «кюхельбекерно» (из письма Вяземскому: «По твоим письмам к Кн. Вере, вижу что и тебе и Кюхельбекерно и тошно; тебе грустно…»), пройти мимо имён А. Одоевского и А. Бестужева-Марлинского, нельзя не вспомнить того, кого выделил сам Пушкин:
«Изо всех наших поэтов Ф. Н. Глинка, может быть, самый оригинальный. Он не исповедует ни древнего, ни французского классицизма, он не следует ни готическому, ни новейшему романтизму; слог его не напоминает ни величавой плавности Ломоносова, ни яркой и неровной живописи Державина, ни гармонической точности, отличительной черты школы, основанной Жуковским и Батюшковым <...> Небрежность рифм и слога, обороты то смелые, то прозаические, простота, соединённая с изысканностью, какая-то вялость и в то же время энергическая пылкость, поэтическое добродушие, теплота чувств, однообразие мыслей и свежесть живописи, иногда мелочной, — всё это даёт особенную печать его произведениям».
Кстати, сам Пушкин дал замечательно своеобразную оценку и дарованию К. Рылеева:
«Он в душе поэт. Я опасаюсь его не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда имел тому случай — да чорт его знал».
Эти строки из письма А. А. Бестужеву (24 марта 1825 г.) я не стану списывать на свойственную Пушкину зависть (хотя среди обвинений в адрес поэта сегодня есть и такое). А отнесу их к разряду «дурацких экстравагантных шуток», какими всю жизнь грешил Пушкин, «ляпая» без разбора и где ни попадя первое, что придёт в голову, думая при этом, что окружающие всё примут без объяснений, что он пошутил — а что, разве не понятно?
Но обратимся всё же к теме, почему заговорщики так и не вовлекли близко знакомого им поэта в тайное общество. Сегодня чаще других звучит мысль, что «будущие декабристы разглядели в Пушкине человека слабовольного, самовлюблённого, тщеславного, жадного до удовольствий и денег, лукавого. Что ещё хуже, хвастливого, склонного к рисовке и неспособного обуздать свой длинный язык. В придачу вспыльчивого и ребячливого».
Логика вполне чёткая. С таким можно лихо кутнуть в весёлой компании, благо сыплет остротами, за изысканным обедом с шампанским поговорить по-французски о благе общества, о будущей свободной России. Можно использовать «в тёмную» его талант стихотворца. Но нельзя подпускать к секретам.
Так что не было жалости князя С. Г. Волконского. Был общий вердикт революционеров, о котором поведал в своих записках декабрист И. И. Горбачевский:
«Нам от Верховной Думы было запрещено знакомиться с поэтом А. С. Пушкиным, когда он жил на юге. Прямо было сказано, что он, по своему характеру и малодушию, по своей развратной жизни, сделает донос тотчас правительству о существовании Тайного Общества. Мне рассказывал Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин про Пушкина такие на юге проделки, что уши и теперь краснеют».
И подтверждение тому можно увидеть в записках декабриста И. Якушкина, содержащих нелицеприятные строки о Пушкине:
«Иногда он корчил лихача, вероятно, вспоминая Каверина и других своих приятелей — гусаров в Царском Селе; при этом он рассказывал про себя самые отчаянные анекдоты, и всё вместе выходило как-то очень пошло».
Даже лучший друг поэта, декабрист И. И. Пущин, в мемуарах засвидетельствовал, что «не решался вверить ему тайну, не мне одному принадлежавшую, где малейшая неосторожность могла быть пагубна всему делу. Подвижность пылкого его нрава, сближение с людьми ненадёжными пугали меня».
И, наверное, нет ничего странного и удивительного в том, что Пушкин позже, в Михайловском, навестившему другу скажет прямо, без обиняков: «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою, — по многим моим глупостям».
Кто-то по поводу этих слов скажет, что в тот момент Пушкин уже не проявил ни малейшего интереса к вступлению в подпольную организацию. Потому как сдрейфил, потому что, едва перед поэтом замаячил призрак настоящей тюрьмы, либеральная накипь слетела с него целиком и навсегда. Я не разделяю этой точки зрения, но свою мотивацию поведения Пушкина предложу чуть позже.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—196) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47)
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 65. Пушкин: «Сам виноват кругом и около»
