14 сентября 1812 года началась наполеоновская оккупация Белокаменной. Продолжавшаяся чуть больше месяца — по 20 октября. Став переломным моментом Отечественной войны. Когда столица была жутко разграблена французами, опустошена страшным пожаром. Причины коего вызывают исторические споры до сих пор. Последний раз перед Бонапартом Первопрестольная была занята иностранными войсками ровно 200 лет назад. В Смутное время польско-литовской интервенции:
История даёт факты. Задача художника — облечь эти скупые, а порой противоречивые и сбивчивые сведения в живые формы характера человека.
Реализм, выставленный за дверь ливрейными лакеями знати, не желающей более терпеть скромных, но бедных мужиков братьев Лененов — простонародья, прячущегося под разными личинами на самых причудливых полотнах, созданных фантазией художника. Этот невостребованный пока реализм то и дело напоминает о себе в весьма далёких казалось бы от натурализма картинах — комедиях масок. За декоративным изяществом которых скрывается горечь и ирония: как, например, в арлекине «Жиль» упомянутого Антуана Ватто. Картине, оставшейся непонятой вплоть до революции 1789 г.
Национальное самосознание, как и искусство живописи, черпает свою жизненную силу во французской действительности. Стоит ею пренебречь — и рождается что-то напоминающее искусство «в почёте». Но искусство это, как и сама жизнь — всего лишь кривлянье, дым. Чтобы познать мир, надо прежде всего познать собственную страну. И недостатка в таких людях, веками отдававших лучшее: — душу, творчество, превращавшиеся в зрелый плод прогрессивной мысли, — требующих познать и переделать действительность; недостатка в таких людях Франция не испытывала.
Старый мир должен рухнуть!
Ещё не прогремели барабаны начальника парижской национальной гвардии Сантерра на казнь Людовика XVI, а во французской живописи уже пробуждается национальное самосознание. И, воскрешая свою давнюю мощь, обретённую в средние века, трубит сбор, приказывая восстать против чужеземных вкусов.
Простота Шардена — это не «сельская» простота версальского королевского двора. Она самым блистательным образом заставляет позабыть всяких псевдо-пастушков — античных Тирсисов и Хлой. Которые в угоду австриячке Марии-Антуанетте или Помпадурше и ей подобным сменили героев величавой «Энеиды». Героев, навязанных помпезными вкусами королев из рода Медичи — Екатерины, Марии и их сыновей, — восседавших на французском троне. Шарден (1699—1779) — это уже смертный приговор Людовику XVI.
Вместе с Республикой родится чувство патриотизма. И тогда-то начнётся величайший век — XIX. Который враги Франции объявят «безмозглым» — великий век! От Давида и через Пуссена, отголоска Декарта в искусстве. От побед через поражения ведущий Францию к триумфу.
Двойственный Пуссен со своей «итальянщиной», лишённой реальной почвы, восходит к той же двойственности почерка Руссо. Оба они мечутся между далями будущего и жизнью, уготовленной им в будуарах великосветских дам. Какая удивительная карикатура на самих себя в придворных пасторалях, — где «естественный человек» и «чувство природы» воспеваются в оперных куплетах!
Стоит им отступить в угоду сильным мира от реалистического изображения действительности, для верхов неприемлемого, — и творцы превращаются в убогих рифмоплётов. В сравнении с ними «перековщик» абсолютизма Дени Дидро, любимец Екатерины II, — гигант на все времена. Сумевший охватить художественной критикой и живопись, и литературу. Возвышенно пытавшийся представить жизнь такою, какой она есть, — во всей её обескураживающей и восхитительной сложности. Предвосхитив необычайные возможности для всеобъемлющего творчества французской интеллигенции.
Но чёрная реакция, с помощью иноземного оружия возвратившая во Францию королей и паразитическую знать — «обнаглевших эмигрантов» (Арагон), — внесла смуту в умы французов.
Желая сказать своё слово, представители французской мысли снова были вынуждены выискивать окольные пути — тоска интеллигенции по родине облачилась в мишурные отрепья, не лишённые бравады и величья. Отрепья эти, захваченные во время наполеоновских войн или вытащенные из эмигрантского багажа, оставались всё же экзотикой, заставлявшей позабыть действительность.
«Гнусное эмигрантское искусство Шатобриана — если оно вообще было когда-либо искусством — наиболее характерный продукт того времени», — писал Луи Арагон. Да ведь и он не без греха (Ленинская премия — грех?).
…Кстати, законы расселения эмиграции в Париже наукой изучены слабо.
В частности, у поляков было два центра. Беднота жила в районе Сен-Дени. Благодатным же Отейлем (Auteuil) польских эмигрантов оказался остров Сен-Луи. Где ещё в XVII веке богатенький чиновник Ламбер выстроил огромный по парижским меркам дом. Выкупленный изгнанным из России князем Чарторыйским — по происхождению поляком.
Таким образом «Отель Ламбер» стал главным центром польской эмиграции. Откуда, — вооружившись «гайдамацкими ножами», — недовольные поборники Королевства Польского «квакали» на русский имперский царизм после Венского конгресса. Как в своё время (1564) сбежавший в Литву воевода Курбский «квакал» на Иоанна.
