В моей переводческой душе русские поэты-классики «проверяют» работу бразильских коллег. Всех. И Роналд де Карвалью им тоже подконтролен, хотя он мой любимчик: от стихотворения к стихотворению он меняет ритм и размер — когда-то так делала и я; ему интересна экзотика — временами и мне тоже… Но когда я перевожу даже его, я постоянно спрашиваю себя: а как бы сказали наши?
Конечно, Есенин положил бы его на лопатки. Моментально в память приходит «Край любимый! Сердцу снятся…» (1914) — и русское «в зеленях твоих стозвонных» одним махом сметает лесные листья Бразилии со склона Парнаса, пока Роналд де Карвалью организует их перекличку в стихотворении “Interior”:
Todas as árvores estão cantando! Cada folha
É um pássaro, cada folha é uma cigarra, cada folha é um som...
(Поют деревья! Каждый лист как птица, как цикада,
Да, каждый лист есть звук отдельный, каждый лист звучит…)
И уже неважно, что слово «зеленя» дословно означает не «кроны деревьев», а «всходы перезимовавших озимых» и что я ни от кого не слышала его в разговорах за всю свою жизнь. Оно есенинское, и мне этого достаточно. «Зелёная прическа…» (1918), «Исповедь хулигана» (1920), «Пугачёв» (1921), «Анна Снегина» (1925) стали той землёй, на которой оно проросло и не завяло, хоть и не подлежит пересадке в конкретный переводной текст, будучи по происхождению диалектным. А каков эпитет «стозвонный»! Нужно ли вообще переводить несовершенное бразильское стихотворение с его излишними подробностями, если у нас есть он?
Однако «Край любимый! Сердцу снятся…» по-есенински прячет в финале, словно нож за голенищем, трагические строчки — даже цитировать не буду. А у Карвалью здесь подобных строк и настроений нет — перевела его опус спокойно.
Труднее всего было озаглавить результат. В стакан заглядывая, лирический герой приговаривал: «Так хорош пейзаж в хрустале»! Стихотворение “Interior” вообще хрустальным получилось: каждая его грань — его часть — прозрачно светит одним из нескольких значений ёмкого слова, выбранного оригинальным заголовком. И целое произведение само как тот стакан. Роналд де Карвалью будто по словарю португальского языка его грани шлифовал:
— интерьер (interior) столовой с аквариумом, венецианскими ставнями и даже пылинками изобразил;
— о внутреннем мире (устойчивое выражение mundo interior) лирического героя упомянул, оговорившись, что тому было одиноко взаперти;
— из окна выглянул — и природой внутреннего региона Бразилии (тут тоже уместно слово interior) восхитился.
“Interior”! Никак иначе на португальском языке это стихотворение называться и не могло.
И в русском переводе оно должно было получить подобное имя — неважно, слово ли, словосочетание ли, но только такое слово или такое словосочетание, чтобы соприкоснулись в нём одном темы всех частей текста.
В глубоком и серьёзном португальском слове interior ощущается некий важный центр, правда?
Зато по-русски подобная местность зовётся не центром, а периферией! Одновременно периферией называется нечто неважное, второстепенное. Так сложилось в речевой практике русского языка.
«Периферия»… Что было бы, озаглавь я стихотворение Карвалью именно так? Венецианские ставни в столовой тропического поэта вмиг потрескались бы, разноцветные рыбки потускнели бы, солнечные пылинки перестали бы дрожать и блестеть и улеглись бы толстым слоем от окна до двери. Чувство одиночества, испытываемое лирическим героем, стало бы казаться пошлым. Сельская местность с её звучащей листвой выглядела бы в читательском воображении неухоженной. А стакан из цветного стекла сиял бы среди этой заброшенности спасительным осколком цивилизации.
Тем же самым образом читательское воображение среагировало бы и на заголовок «Захолустье».
Отклоняться от идеи важного центра мне было нельзя. Требовалось сосредоточиться на том, что происходит в столовой, в душе лирического героя и в лесу. Может, так и назвать текст: «Внутри»? Внутри чего-нибудь — а дальше пусть читатели сами разбираются? Для столовой и для души героя вариант с наречием места ещё кое-как годился — но при таком раскладе моментально исчезал вместе с корнями, стволами, ветками и вершинами.
«Глубинка»? В интерьер вмещается некоторая глубина пространства, в лесу таятся свои лесные глубины, и у души имеется глубина… Значение корня слова «глубина» весьма точное — а вот у суффикса -к- не вполне подходящее к контексту. Прибавление этого суффикса к иным словам (например, «минута», «дождь» и др.), встреться они здесь, подчеркнуло бы поэтическую мимолётность происходящего, однако «глубине» этот же суффикс придал бы оттенок пренебрежения, которого в стихотворении никто в её адрес не чувствует.
«Нутро»? У дома оно метафорическое. У человека — само собой разумеющееся, но если только речь идёт о прямом русском характере, отнюдь не идентичном бразильскому. А голосистый лес как бы ни зарос, какими бы чащами ни располагал, как бы ни привечал людей, всё равно остаётся снаружи и закрытым от людей.
В глубоком и серьёзном португальском слове interior ощущается целостность, правда?
Русское название «Уголок», на котором я и остановилась в итоге, подобной целостности, кажется, лишено. Уголок вроде бы лишь деталь. Зато её точно можно свободно достраивать до целого. Столовая, в которой обитает тропический поэт, — уютный уголок. Переменчивое настроение персонажей — в уголках их душ. Лесной уголок наполнен звоном листьев…
А ещё «уголок» — пушкинское слово. Из «Евгения Онегина»:
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок…
Для русского читателя — слово большое. Ведь это частичка знаменитого романа в стихах. И Пушкин ею со мной поделился.
Помог мне.
Telegram: https://t.me/tradutora_pt_ru
VK: https://vk.com/tatianakarpechenko
YouTube: https://www.youtube.com/@tatianakarpechenko
Вам будет интересно