Выполнение боевых задач в составе караула – непременная и важная часть службы. Часовой, как известно, обязан «нести службу бодро, ничем не отвлекаться, не выпускать из рук оружия и никому не отдавать его, включая лиц, которым он подчинен». Содержание Устава гарнизонной и караульной службы отлетало от зубов. В карауле нелегко. Два часа бодрствуешь, два часа спишь, два часа стоишь на посту. Во время бодрствующей смены взводный командир, исполняющий обязанности начальника караула, в десятый раз заставлял учить уставы. Метод – надёжный и проверенный. Не ответил на вопросы – не идёшь спать. А потом лично показывал перед специальным стендом на улице как заряжать и разряжать оружие. Рваный распорядок караула выматывает. Особенно тяжело поначалу давалась ночная смена. С четырёх до шести утра, когда вдалеке закричат петухи, а небо начинает светлеть рассветом – требуется особая бдительность. Ведь как сказано в уставе: «часовому запрещается: спать, сидеть, прислоняться к чему-либо, писать, читать, разговаривать, петь, есть, курить, отправлять естественные надобности, принимать от кого бы то ни было и передавать кому бы то ни было какие-либо предметы, досылать без необходимости патрон в патронник».
Инструктаж наряда по училищу происходил на плацу в семнадцать часов. Дежурный по училищу, помощник дежурного, дежурный по автопарку, по КПП, большой кухонный наряд, два караула – людей на построении хватало. Первый или внутренний караул нёс службу в училище. Пост номер один – охрана знамени. В новом учебном корпусе – тепло, светло. Вот только начальства много, стоять приходилось, как часовому у мавзолея. Пост номер два – охрана секретной части и кассы училища в здании управления.
Впрочем, наш взвод во внутренний караул не ходил. Нам досталась задача посложнее – охрана складов в училищном городке на окраине города. Рядами громоздились кирпичные и сборно-разборные сооружения, огороженные по периметру бетонным забором, за которым с одной стороны простирался лес. Только пост номер четыре находился снаружи. Поздняя осень решила побаловать солнышком, остатки жёлтого убранства деревьев шелестели под дуновением лёгкого ветерка.
– Курсант, дай автомат на минутку, – голос обращался ко мне.
Трое солдат нерусской национальности из соседней военно-строительной части остановились в десяти шагах.
– Нельзя. Автомат заряжен боевыми патронами.
– Слюшай, брат! Да ты магазин отстегни и дай. Тэбе жаль что ли, брат? Мы только сфотографируемся перед дембелем – нам-то не положено оружие. И вернём, мамой клянусь! – Солдат с широкой улыбкой абрека сделал шаг навстречу.
По спине пробежал неприятный холодок. Отступив на шаг, я перевел автомат в положение «на грудь», и положил большой палец на предохранитель.
– Шли бы вы отсюда. Ещё шаг и буду действовать по уставу.
Выругавшись на неизвестном языке, военные строители ретировались.
Ночью отличился Эдик, здоровенный татарин из Казахстана. Ему показалось, что неизвестные пытаются проникнуть на склад. Во всяком случае, так он потом писал в объяснительной записке.
– Считаю до трёх, – от испуга Эдик забыл устав. – Раз, два, три, – выходи!
Автоматная очередь громом разорвала ночную тишину.
– Караул, в ружьё! Нападение на второй пост. Бодрствующая смена – за мной! Отдыхающая смена – занять оборону караульного помещения! – командовал старший лейтенант Буров.
Начальник караула, прошедший пекло Афгана, бывал и не в таких переделках. Разумеется, никаких нарушителей не существовало и в помине.
– Ну, ты и м****, Эдик, – употребил взводный неуставное и непечатное слово. – Когда кажется – креститься надо. Придётся теперь объясняться за использование патронов и необоснованное применение оружия.
Стоял конец декабря. Лютый мороз под тридцать градусов, а в помещении караулки для отдыхающей смены – жарища. Круглые чугунные батареи на стене раскаляли воздух и за каких-то двадцать минут высушивали влажные портянки. Четыре кушетки в ряд, два часа для отдыхающей смены пролетали в такой жаре и сухом воздухе даже не во сне – в полузабытьи. Тазик с водой на полу слабо спасал ситуацию.
Подъём, подъём, на смену, – будил голос моего командира отделения Бориса, выполнявшего обязанности разводящего. Ополоснув лицо водой, и смочив пересохшее горло, сразу из пекла – на мороз. Разница температур – градусов шестьдесят. Тяжко. Голова – квадратная. Белый длинный тулуп защищает от стужи, уши шапки завязаны на тесёмки снизу. При каждом шаге хрустит под валенками снежок. Часть маршрута моего поста проходила вдоль той части забора, за которой в отдалении чёрной громадой высился лес. В одном месте забор зиял провалом. Не успели отремонтировать, только белая полоса снега разделяла натоптанную тропу и лес. Скрип, скрип, а в голове крутятся песни Высоцкого: «За что мне эта злая, нелепая стезя? Не то чтобы не знаю – рассказывать нельзя». Их запаса как раз хватает на два часа. За спиной, у провала в ограждении, раздался шорох. Я замер. Что это? Обернулся – никого, только метёт позёмка в свете качающегося фонаря. Ещё шаг. Снова шорох.
– Кто-то крадётся за мной! – ударила мысль. – Хотят отнять автомат! Так, спокойно. Автомат на грудь. Снять с предохранителя.
Рука, укутанная в трёхпалую армейскую рукавицу, с коричневой шерстяной перчаткой под ней, не цепляла предохранитель. Стащив рукавицу зубами, я поставил предохранитель на автоматический огонь. Ещё шаг и снова шорох. И тут до меня дошло. Сухие стебли борщевика, торчавшие из снега, цепляли полы тулупа и издавали звук крадущегося следом человека.
Вечером, после караула, выщелкав патроны из магазинов в армейскую шапку и сдав их в оружейную комнату старшине, мысль в голове только одна – когда же отбой? Не знаю, кто как, я же засыпал в полёте – голова опускалась на комковатую, набитую ватой подушку, уже спящей.
