Здравствуй, мама, здравствуй, моя милая, моя родная крошечка. Видишь, опять я пишу о тебе. Я боялась, что с похоронами закончатся мои воспоминания, но теперь с затаенной радостью понимаю, что им нет конца. Закончатся грустные воспоминания - пойдут радостные, будничные. Мне столько всего есть вспомнить и рассказать о тебе, мама!
Ты 80 с лишним лет просто тихо была рядом со мной, но это тихое присутствие мягким светом, ласковым теплом озарило всю мою жизнь. Какое счастье, что я родилась именно у тебя, что именно ты моя мама, такая нежная, такая светлая и кроткая!
Сейчас везде пишут и все говорят, что детей надо бесконечно любить, обнимать, прижимать, говорить им много ласковых слов, безусловно поддерживать и ободрять. Мама, а тебе и не надо было всё это делать, не надо было хлопотать в любви всей собой, доказывать и показывать мне, что я любимая. Твоя любовь была настолько простой, естественной, живой, что я чувствовала её в каждом твоём движении.
Мама, для того чтобы дарить свою любовь, для того чтобы чувствовать твою любовь, тебе не надо было ничего делать. Мама, тебе достаточно было просто быть на этом свете.
Я ещё напишу об этом отдельно, много - о любви, а пока мне не хочется запускать свой дневник, свои воспоминания о днях, когда мамы не стало. Хоть я часто пишу, что эти события врезались в память, но по мере извлечения их вижу, что подробности, мелочи уплывают, хронология страдает, и даже краткие записи из тех дней не позволяют воскресить тонкости. Поэтому надо спешить писать.
День 26 мая
Вот один из примеров, когда я уже в точности не помню, что там было с маминой медицинской кроватью. Поэтому буду рассказывать приблизительно.
У мамы была шикарная медицинская кровать. Получили мы её от государства бесплатно. Только получили не в собственность, а во временное пользование. То есть кроватью можно было пользоваться хоть 100 лет, но после смерти больного её надо было вернуть государству. Это был своего рода прокат.
У меня есть отдельный большой рассказ, как я выбила для мамы кровать. Когда я добивалась её, оформляла на неё документы, то думала, что нам дадут что-нибудь простенькое, примитивное. Но мне и простого было достаточно, потому что диван, на котором спала мама, совсем износился.
Чтобы маме было удобно и мягко на нём лежать, я вытащила с антресолей ковровые дорожки, новую пышную перину (ещё из маминого приданого). Всё это уложила на диван, а сверху уже простыню, подушку, одеяло. Маме было мягко, тепло и удобно.
Но я понимала, что если мама сляжет, на диване мне ухаживать будет тяжело. У мамы за годы её болезни были периоды, когда она на какое-то время становилась лежачей (после падения, например), и я хорошо помню, что я тогда в уходе за ней сорвала спину, суставы. Трудно и неудобно было всё - от кормёжки до подтягивания мамы на подушки.
Когда я выбивала маме кровать, мама была ещё ходячей. Кровать я выбивала на будущее, потому что понимала: случись что - все мои силы пойдут на уход за мамой, мне тогда будет некогда заниматься поиском кровати.
Кровать нам привезли в январе. Как раз вовремя: очень скоро мама обессилела и слегла.
Кровать была моим другом и врагом, я её любила и ненавидела, она была одновременно и горьким, и хорошим воспоминанием о маме. Вместо ожидаемой примитивной больничной койки с регулирующейся спинкой нам привезли целый вертолёт - как по функционалу, так и по стоимости. К кровати прилагался матрас. Её, несмотря на большой вес, было просто и удобно катать, отодвигать.
Трудно переоценить, сколько сил и здоровья она мне сберегла. Но в то же время с кроватью было связано всё самое страшное. Всю мамину болезнь, все десять с лишним лет, я молилась, чтобы мама дожила на своих ножках, не слегла. Мама слегла, и медицинская кровать, прописавшаяся у нас дома, постоянно напоминала, что здесь поселилась беда, горе.
Когда, после похорон мамы, кровать надо было возвращать, мне было и радостно, и тяжело прощаться с ней. Радостно - потому что из дома уходила эта страшная, чужеродная вещь, с которой в нашу жизнь пришли кровотечения, бесконечные скорые, операция, установки нефростомы, полная беспомощность мамочки. Хотелось быстрее от неё избавиться, вернуть дом в то благословенное время, когда мама, хоть и болела, но бодренько, моя золотая, чапала по квартире на ножках.
А тяжело было расставаться - потому что кровать уже стала членом семьи, помощником, прописалась у нас, удобно вписалась в интерьер, на ней маме было комфортно, кровать существенно облегчала уход. Без неё станет пусто не только в квартире, но и в душе. Её отсутствие будет раз за разом напоминать, что всё кончено, мамы нет.
Кровать давали бесплатно, но доставка была за мой счёт. Я нанимала транспорт, грузчиков. Кровать дали новую, в упаковке. На следующий день приехали два деловитых старичка - спецы по медтехнике, которые еë собрали, бесплатно. Возвращать кровать оказалось сложнее.
Старичков на разбор уже не прислали. Разборкой должна была заниматься я сама, или нанимать работников. Я в конторе, где брала кровать, объяснила свою ситуацию, и люди вошли в положение. Мне прислали бесплатно двух мужчин. Это были не специалисты по медицинской технике, а просто мужчины.
С кроватью они возились долго, не соображая, где и что откручивать, но в конце концов дело было сделано. Мужчины уехали, а я осталась с грудой деталей. Передо мной лежали спинки кровати, рейки с колёсиками, бортики, лежанка - всё до боли знакомое.
Сколько раз, при мытье мамы, я наклонялась к этим колёсикам, чтобы поставить их на стопор. Сколько раз я поудобнее устраивала маме подушку у спинки-изголовья. Сколько раз опускала спинку в ногах, чтобы мамочка могла посидеть на кровати как на кардио-кресле.
А бортики! Вот уж кто не знал покоя. Они берегли маму от падений. Мама вечно протискивалась к ним поближе, чтобы посмотреть, что творится за пределами койки. Мама завязывала на них свои лоскутки. Каждая детать в кровати была мне знакома, была своей, родной.
А теперь я стояла перед грудой деталей, как будто перед грудой своей обрушившейся жизни. Колёсики, рейки, спинки, пакет с винтиками...
Кровать надо было готовить к вывозу, но я медлила и медлила. Мне и без того дома было чуждо, стыло, пусто, а с кроватью, я чувствовала, из квартиры уходило много маминого, уходила мама, и квартира становилась совсем пустой - как в физическом, так и в душевном смысле.
Одновременно мне хотелось хоть как-то сделать дом теплее, роднее, уютнее, а с кучей железок на полу это было затруднительно. Поэтому я начала подготавливать кровать к вывозу.
Основа кровати, то есть лежанка, состояла из откидывающихся секций. Чтобы они при погрузке не болтались, их нужно было привязать к статичным рейкам. Сначала я хотела делать это верёвкой, но потом решила разорвать на полосы мамину простыню.
Простыней у мамы было две, я их периодически меняла. Одна - ночное синее звёздное небо, вторая - золотые вензеля на чёрном фоне. Я специально покупала маме тёмные простыни, потому что с лежачим больным светлое бельё от капли мочи и пролитого супа сразу выглядит неопрятным.
Много всего было на этих простынях: кровотечения, каканья, писанья, мама поранила ногу - простыня в крови, я постоянно мазала маму мазями, кремами. Мама ерзала, сползала вниз, я постоянно поправляла простыни. В какашечные дни мы с сиделкой маму поднимали маму с койки на стул, и я тогда могла спокойно поменять бельё - не под мамой, а свободно, расправить все складки, везде всё заботливо подоткнуть.
От некоторых ухаживающих я слышала, что они после смерти мамины простыни постирали и с любовью спят на них. Я так не хотела. Для меня мамины простыни были пропитаны страхом, ужасом онкологии, и это не отстирать никакими средствами. Поэтому я порвала простыню на завязки для упаковки кровати.
Подвязала завязками болтающиеся секции, связала бортики, засунула спинки в большие чёрные мешки, всё собрала, заклеила. Кровать была готова к вывозу.
Сейчас, когда кровати дома нет и всё стоит на прежних местах (вместо кровати - стол), всё сейчас как тогда, когда мама ещё ходила, мне порой чудится, что этого кроватного периода в нашей жизни и не было, что он мне приснился в чудовищном сне.
На месте кровати стоит стол - он там всю жизнь был, рядом - стулья. За столом мама вовсю работала с тряпочками. На стуле мама сидела много-много лет: когда я уходила в магазин или аптеку, я все комнаты закрывала, ограничивая тем самым маму в передвижении и возможности нанести ущерб.
Мама без меня походит-походит по квартире, потыкается в запертые двери - и делать нечего, приходится идти в единственную открытую комнату, садиться на стул с мягким тёплым одеялом - ну а там уж, лоскуты делали своё дело - мама погружалась в "работу" с головой.
Теперь у меня всё как прежде, при ходячей маме. Нет кровати, стоит стол, стулья. Первые недели после маминой смерти я возвращалась откуда-то домой и по привычке сразу бросала взгляд в зал, на стул, где сидела мама: как она там, в каком настроении, жива ли, не упала ли, не ободралась ли?
Мама при моём возращении иногда продолжала работать, иногда семенила мне навстречу, радуясь живому человеку. В любом случае я видела, что мамочка жива, на ножках, относительно здорова, и мне было этого достаточно, чтобы выдохнуть.
Шестнадцатого августа было три месяца, как нет мамы. Мамин стул по-прежнему стоит у стола, на нём лежит то самое маленькое жёлтое мягкое одеяло (из моего детства), которое я подстилала маме, но я по возвращении уже не выхватываю спешно стул глазами. Это не значит, что у меня произошло принятие маминого ухода. Это значит, что, раз за разом обманываясь в своей надежде увидеть там маму, я привыкаю к тому, что стул стал пустым.
