Но история с чтениями «Бориса Годунова» — лишь первый звоночек пока ещё не заговорившего басами тревожного колокола, который скоро грянет над всемилостивейше выпущенным «на волю» поэтом. Потому что ещё в октябре, почти за месяц до письма Бенкендорфа, царь утвердил решение особой комиссии военного суда о привлечении Пушкина по делу о стихах «На 14 декабря».
После чего в январе последует вызов к московскому обер-полицмейстеру генералу Шульгину для дачи «письменного показания» по четырём «пунктам»: «1) Им ли сочинены известные стихи, когда и с какой целию они сочинены? 2) Почему известно ему сделалось намерение злоумышленников, в стихах изъясненное? 3) Кому от него сии стихи переданы? 4) В случае же отрицательства, неизвестно ли ему, кем оные сочинены?»
«Известные стихи» оказались всё тем же отрывком из «Андрея Шенье», по поводу которых он уже давал объяснения и самому Николаю (на встрече 8 сентября), и Бенкендорфу. Тогда, в «долгой беседе», Пушкин как будто всё объяснил насчёт «Андрея Шенье» — и царь вроде бы остался удовлетворён. Но вышло, когда дело дошло до письменных объяснений, что «согласие разговора» было иллюзорным.
Пушкин, повторно признавая своё авторство стихов, вновь заявляет, что так как они были написаны прежде последних мятежей, то «все сии стихи никак, без явной бессмыслицы, не могут относиться к 14 декабря». Уже поставив подпись и дату под письмом, он сделает приписку: «Для большей ясности повторяю, что стихи, известные под заглавием: 14 декабря, суть отрывок из элегии, названной мною Андрей Шенье».
Пройдёт ещё полгода, и Пушкина вновь затребуют на этот раз уже к петербургскому обер-полицмейстеру. Всё по тому же вопросу. И опять поэт вынужден повторять ранее сказанное. Потом, спустя ещё 5 месяцев, в ноябре 1827 года Пушкин вызван давать суду новое, четвёртое «объяснение». После чего «дело», следуя по инстанциям, отправится сперва в сенат, затем в Государственный совет.
Двухлетнее разбирательство по делу об «известных стихах» всё же завершилось сенатским признанием пушкинского сочинения «соблазнительным и служившим к распространению в неблагонамеренных людях того пагубного духа, который правительство обнаружило во всём его пространстве». «За выпуск в публику» стихов, не получивших дозволения цензуры, поэта надлежало предать суду.
Однако сенат счёл возможным, «избавя его, Пушкина, от суда, обязать подпиской, дабы впредь никаких своих творений без рассмотрения и пропуска цензуры не осмеливался выпускать в публику под опасением строгого по законам наказания». По окончательному решению Государственного совета сверх того «по неприличному выражению» Пушкина «в ответах своих на счёт происшествия 14 декабря 1825 года и по духу самого сочинения... иметь за ним в месте его жительства секретный надзор».
Но не успело завершиться «унижение», которое Пушкин, по его словам, испытал, вынужденный дать требуемую подписку, как против него возникает новое, гораздо более угрожающее дело.
На имя петербургского митрополита Серафима поступила жалоба на «некое развратное сочинение под заглавием Гавриилиады». В тот самый день, когда царь утвердил решение Госсовета по делу об отрывке из «Андрея Шенье», он же приказывает создать особую комиссию, которая выносит постановление допросить Пушкина: им ли «писано» «богохульное сочинение»?
Последовали три допроса, последний из них завершился тем, что Пушкин написал письмо лично царю. Прочитав переданное ему письмо, Николай I наложил резолюцию: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено».
Царская резолюция сохранилась. Пушкинское письмо — нет. Но все новейшие исследователи высказывают вроде бы обоснованное, но гипотетическое предположение, что в нём поэт признался в авторстве «Гавриилиады».
Почему? Кто-то считает, что Пушкин решился на прямой и честный ответ, потому что полный внутреннего достоинства тон, в котором он провёл во время аудиенции в Кремле свой разговор с царём, импонировал Николаю I.
Мне так не кажется. Я исхожу из двух соображений.
Первое касается самого Пушкина. Он, полагаю, счёл невозможным лгать самому себе. Совсем недавно в «Записке о народном воспитании», переданной им всё тому же Николаю I он писал: «Похабные сочинения должно подвергать тягчайшему наказанию». Просто отказываться от авторства «Гавриилиады», что он делал в ходе допросов, — означало предстать в глазах царя трусом и двуличным человеком. Пойти поперёк понятий чести Пушкин не мог.
Второе соображение имеет отношение к царю, которому отправлять Пушкина в ссылку вслед за декабристами было не выгодно. А вот сделать выигрышный ход в своей игре «обольщения» поэта, которую он начал в дни коронации, вернув его из ссылки, было очень даже выгодно. «Закрыв» дело о «Гавриилиаде», тем самым освободив Пушкина от ожидавшейся им кары — ссылки в Сибирь, — царь ещё больше привязывал поэта к себе незримыми узами благодарности, которые должны были сковывать Пушкина до конца его жизни. Всё, что могло поколебать его иллюзии, он относил бы на счёт не царя, а его окружения.
Хотя, безусловно, к тому времени надежды Пушкина, возникшие в ходе первой встречи с царём, не могли не пошатнуться. «Необъятная выгода» высочайшей цензуры, стало уже ясно, на деле обернулась куда большей против обычной цензуры преградой на пути к печати. С царём, как известно, не поспоришь, на него апеллировать некому. «Борис Годунов» это подтвердил. Рукопись исторической трагедии, проделав путь от Бенкендорфа к царю, у него не задержалась. Она проследовала далее, на экспертизу… к Булгарину. Тот дал отзыв, на основе которого Николай I наложил цензорскую резолюцию — знаменитый совет переделать трагедию в «историческую повесть или роман, на подобие Валтера Скотта».
Ни возражать, ни объясняться Пушкин не счёл нужным. Он вежливо отклонил высочайшее предложение, мотивируя тем, что «не в силах уже переделать... однажды написанное». Рукопись легла в ящик письменного стола и пролежала там около четырёх лет.
А вот Булгарин свой отзыв воплотил в жизнь. В 1830 году он выпустит исторический роман «Димитрий Самозванец». При этом отечественный Валтер Скотт, пользуясь тем, что «Борис Годунов» всё ещё не опубликован, сделал из него ряд заимствований. Не пропадать же добру.
В конце 1835 года «умнейший человек в России» вынужден будет подытожить: «...Ни один из русских писателей не притеснён более моего».
Так что административный ресурс выиграл. Интеллект проиграл. «Против лома нет приёма». Таков грустный итог «противостояния» Николая I и Пушкина.
Но это ещё не финал пьесы, в которой «...государь посылал за ним фельдъегеря в деревню, принял его у себя в кабинете, говорил с ним умно и ласково и поздравил его с волею...» У пьесы будет продолжение.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—248) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное: