Фотография Тютчева начала 1850-х годов (ему было около 50 лет) привлекает глубиной и высотой духа. Вглядываясь в него, понимаешь, сколько естественна была вспыхнувшая незадолго до того любовь Елены Денисьевой к этому, бывшему в два раза ее старше, человеку. В эти годы наступил новый расцвет его творчества, для поэта словно началась вторая молодость. 28 июня 1852 года он пишет стихотворение, обращенное к Елене Денисьевой:
Сияет солнце, воды блещут,
На всем улыбка, жизнь во всем,
Деревья радостно трепещут,
Купаясь в небе голубом.
Поют деревья, блещут воды,
Любовью воздух растворен,
И мир, цветущий мир природы,
Избытком жизни упоен.
Однако третья, последняя строфа говорит уже совсем иное:
Но и в избытке упоенья
Нет упоения сильней
Одной улыбки умиленья
Измученной души твоей…
Оказывается, что одна улыбка одного человека перевешивает весь «цветущий мир природы» - в 1850 году его захватывает едва ли не самая властная и глубокая в его жизни любовь.
Любовь к Елене Денисьевой началась лишь на пятый год их знакомства, тогда как предшествующие его избранницы покоряли чуть ли не при первой встрече. Он должен был увидеть, открыть в этой девушке нечто недоступное его взгляду ранее. Прежние женщины были немки. Но Эрнестина, став Тютчевой и поселившись в России, не стала русской, хотя поняла и приняла Россию всем существом.
В продолжение долгих лет поэт испытывал подлинную любовь одновременно к двум женщинам. При этом он постоянно страдал от острого чувства вины перед обеими от сознания, что – в отличие от них обеих – не отдает себя каждой из них всецело, до конца. Это сознание запечатлено со всей силой и в письмах поэта, и в целом ряде стихотворений.
Многое говорит о том, что Тютчев любил обеих женщин поистине на пределе души. Эрнестина и Елена отличались друг от друга не меньше, чем Германия и Россия… И чувство любви к каждой из них было глубоко различным. В жене Тютчева восхищала «выдержанность» и «серьезность», у Елены был (по словам поэта) «страстный и увлекающийся характер и нередко ужасные его проявления, которые однако же не приводили его в ужас, а напротив, ему очень нравились как доказательства безграничной, хотя и безумной, к нему любви…».
В минуту полной откровенности Тютчев говорил, что он несет в себе, как бы в самой крови, «это ужасное свойство, не имеющее названия, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду любви…» Он испытывал упоение той любовью, которую он вызывал.
Любовь Елены Денисьевой была чем-то исключительным, трудно было подобрать слова для определения ее силы и глубины. Георгиевский (муж сестры Елены) писал, что это была «самоотверженная, бескорыстная, безграничная, бесконечная, безраздельная, готовая на все любовь, которая была способна на всякого рода порывы и безумные крайности с совершенным попранием всякого рода светских приличий и общепринятых условий».
О ее безмерной любви поэт не раз говорил в стихах, сокрушаясь, что он, породивший такую любовь, не способен подняться до ее высоты и силы:
О, не тревожь меня укорой справедливой!
Поверь, из нас из двух завидней часть твоя:
Ты любишь искренно и пламенно, а я —
Я на тебя гляжу с досадою ревнивой.
И, жалкий чародей, перед волшебным миром,
Мной созданным самим, без веры я стою —
И самого себя, краснея, сознаю
Живой души твоей безжизненным кумиром.
Он снова и снова повторяет, что «не стоит» ее любви:
Пускай мое она созданье —
Но как я беден перед ней…
Перед любовию твоею
Мне больно вспомнить о себе —
Стою, молчу, благоговею
И поклоняюся тебе…
Тютчев не мог расстаться с Эрнестиной и целиком отдаться новой любви. Но едва ли можно сомневаться в том, что он любил Елену Александровну по-своему так же безгранично, беспредельно, как и она его:
И в минуту роковую,
Тайной прелестью влеком,
Душу, душу я живую
Схоронил на дне твоем.
Он сравнивает ее со «своенравной волной»:
Будь же ты в стихии бурной
То угрюма, то светла,
Но в ночи твоей лазурной
Сбереги, что ты взяла…
В «денисьевском» цикле жизнь дана во всей своей красе противоречивой цельности, с ее взлетами и глубинами, здесь нет места идилии:
Любовь, любовь – гласит преданье -
Союз души с душой родной -
Их съединенье, сочетанье,
И роковое их слиянье,
И… поединок роковой…
Все тяжкое, мучительное, роковое в последней любви Тютчева связано с той раздвоенностью, которую не в силах был преодолеть. Но любовь захватила души двух людей до самого дна и размыла все границы между ними; а «роковое сиянье» с неизбежностью ведет к «роковому поединку».
В 1858 году исполнилось 20 лет со дня смерти первой жены Тютчева Элеоноры, и строки о ней заканчивались тем, как
…Мило-благодатна,
Воздушна и светла
Душей моей стократно
Любовь твоя была.
Это полное противопоставление последней любви, которая никак не умещалась в рамках благодати, воздушности и света. Но тем непобедимее была для Тютчева эта любовь, которая, как сказал он сам, была «всею моею жизнью». При этом он не замыкался в частном мире, а жил в Мире с его беспредельностью. И жизнь и смерть Елены Денисьевой была для Тютчева явлением мирового порядка. Знаковое по смыслу стихотворение позднего поэта «Два голоса» имеет отчетливый отзвук в одном из стихотворений памяти Елены Денисьевой, написанном в марте 1865 года и молящем о том, чтобы не исчезла «мука вспоминанья», живая мука:
По ней, по ней, свой подвиг совершившей
Весь до конца в отчаянной борьбе,
Так пламенно, так горячо любившей
Наперекор и людям и судьбе, -
По ней, по ней, судьбы не одолевшей,
Но и себя не давшей победить…
Тот же тон и смысл в другом стихотворении:
Любила ты, и так, как ты любить -
Нет, никому еще не удавалось!
Через полвека они отзовутся в строках преклонявшегося перед Тютчевым Александра Блока:
Да, так любить, как любит наша кровь,
Никто из вас давно не любит!
Слова «свой подвиг совершившей» прозвучат еще раз в августе 1871 года:
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный…
Стихотворения Тютчева были звеньями его жизни. Последняя любовь – это вселенская трагедия, не утратившая неповторимые черты живой жизни:
…Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
«Подвиг» Елены Александровны поэт пережил как мировое событие, поэтому ему не помешала ни многообразная житейская проза, терзавшая их любовь, ни сила времени; через 14 лет все было так же накалено как и вначале. 15 июля 1865 года Тютчев написал:
Сегодня, друг, пятнадцать лет минуло
С того блаженно-рокового дня,
Как душу всю свою она вдохнула,
Как всю себя перелила в меня.
Этот «блаженно-роковой день» был жив всегда – все долгие годы, хотя целая цепь трудных и тягостных обстоятельств омрачала и коверкала жизнь и души любящих, особенно Елены Александровны. Образ убитой, погубленной любви предстанет в строках Тютчева:
И что ж от долгого мученья,
Как пепл, сберечь ей удалось?
Боль, злую боль ожесточенья,
Боль без отрады и без слез!
Исцелить эту боль было невозможно, и все-таки в какой-то мере Елена Александровна поднялась над «людской пошлостью».
20 мая 1851 года Елена Александровна родила дочь. Тютчев писал, видимо, еще до крещения дочери (поэтому она названа безымянной):
Когда, порой, так умиленно,
С такою верой и мольбой
Невольно клонишь ты колено
Пред колыбелью дорогой,
Где спит она — твое рожденье —
Твой безымянный херувим, —
Пойми ж и ты мое смиренье
Пред сердцем любящим твоим.
Елена Александровна была обращена к истинному смыслу их отношений, даже через много лет (в 1862) она говорила: «Мне нечего скрываться и нет необходимости ни от кого прятаться: я более всего ему жена, чем бывшие его жены, и никто в мире никогда его так не любил и не ценил, как я его люблю и ценю, никогда никто его так не понимал, как я его понимаю, - всякий звук, всякую интонацию его голоса, всякую его мину и складку на его лице, всякий его взгляд и усмешку; я вся живу его жизнью, я вся его, а он мой: «и будут два в плоть едину», а я с ним и дух и дух один… Ведь в этом и состоит брак, благословенный самим Богом, чтобы так любить друг друга, как я его люблю, и он меня и быть одним существом… Разве не в этом полном единении между мужем и женой заключается вся сущность брака… и неужели церковь могла бы отказать нашему браку в своем благословении? Прежний его брак уже расторгнут тем, что он вступил в новый брак со мной…»
Тютчев всегда стремился к тому, чтобы как можно больше времени не разлучаться с Еленой Александровной. Эрнестина Федоровна с младшими детьми обычно подолгу жила в Овстуге, зиму же она иногда проводила за границей. Когда он уезжал в Москву, брал с собой Елену Александровну. В последние годы ее жизни они не раз вместе путешествовали по Европе; этими поездками она особенно дорожила, так как во время них Тютчев был «в полном и нераздельном ее обладании». А. И. Георгиевский свидетельствовал, что Елена Александровна «привыкла проводить лето и осень вместе в Тютчевым или в Москве, или за границей».
С годами она так или иначе вошла в круг людей, близких Тютчеву. В 1863 году, рассказывая в письме к сестре Марии, что их приезд с Тютчевым откладывается, она сетует: «Я не застану в Москве Сушкова, зятя Федора Ивановича, и это большая и серьезная неприятность для меня». Елена Александровна участвовала во встречах Тютчева с рядом государственных и политических деятелей – например, Деляновым и Катковым.
Тютчев писал о ней впоследствии: «Она – жизнь моя, с кем так хорошо было жить, так легко и так отрадно…» В стихах, написанных 10 июля 1855 на даче, которую Денисьева снимала возле Черной речки, где:
… в покое нерушимом
Листья веют и шуршат.
Я, дыханьем их обвеян,
Страстный говор твой ловлю;
Слава Богу, я с тобою…
В этом же стихотворении – проникновенные строки:
Лишь одно я живо чую —
Ты со мной и вся во мне.
Жизненная драма была неразрешимой; Тютчев не мог разорвать отношения с женой. За 14 лет любви к Елене Александровне он послал Эрнестине около 300 писем. С 1854 года установилось некое условное равновесие между разными двумя жизнями Тютчева.
11 октября 1860 года в Женеве Елена Александровна родила второго ребенка – сына Федора; дочери Елене исполнилось девять лет. Последние четыре года ее жизни Тютчев почти не расстается с ней надолго. С июня по ноябрь 1860 года и с мая по август 1862 они находятся вместе за границей. Он постоянно ездит в эти годы в Москву (иногда даже дважды в год) и обычно вместе с Еленой Александровной.
А. И. Георгиевский писал, что в поэте выражалось «блаженство чувствовать себя так любимым такое умною, прелестною и обаятельною женщиною». В письме к сестре Елена Александровна писала о Тютчеве: «Вот уже неделю я ухаживаю за ним. Он был очень серьезно болен. Я сильно встревожилась и проводила дни и ночи около него (потому что семья его отсутствует) и уходила навестить моих детей лишь часа на два в день. Теперь, слава Богу, и он, и они поправляются, и если все будет… продолжать идти хорошо, мы поедем все вместе в Москву, то есть он, Леля и я… Скажи Александру, что я каждый день читаю Тютчеву «Московские ведомости»… и что мы ему очень признательны…»
«Федор Иванович опять сильно заболел, - пишет Елена Александровна, - он в постели и не менее как на неделю… Я принуждена отправить детей на дачу с мамой… Если будешь писать мне, адресуй твои письма Федору Ивановичу, с передачею, - на Невском проспекте, против Гостиного двора, в доме Армянской церкви».
Около 20 июня 1863 года Тютчев уехал в Москву, а за ним вскоре отправилась туда Елена Александровна, поселившаяся в доме Георгиевских. Они вернулись в Петербург вместе в августе. В конце года Эрнестина Федоровна возвратилась из Овстуга, и встречи стали более редкими. Но 10 мая 1864 года Эрнестина с дочерью уехала в Германию.
Все свободное время Тютчев отдает Елена Александровне и их детям. Так, 5 июня она сообщила сестре: «Моя дочь и отец ее… каждый вечер едут вдвоем на Острова то в коляске… то на пароходике… и не возвращаются никогда раньше полуночи».
22 мая Елена Александровна родила сына Николая. Сразу после родом началось быстрое развитие туберкулеза. В июне Тютчев вынужден был уехать на три недели в Москву. А 10 июля Екатерина писала своей тетке Дарье: «Он печален и подавлен, так как Денисьева тяжко больна… он опасается, что она не выживет, и осыпает себя упреками… Со времени его возращения из Москвы он никого не видел и все свое время посвящает уходу за ней. Бедный отец!»
4 августа 1864 года Елена Александровна скончалась на руках Тютчева. 7 августа он хоронил ее на Волковом кладбище. На протяжении долгого времени Тютчев жадно стремился встречаться с людьми, знавшими Елену Александровну; в разговорах с ними она, хоть в воображении, оживала для него: «Право, для меня существуют только те, кто ее знал и любил…»
С Георгиевским они три дня напролет говорили об усопшей Лёле, объездили все места в Петербурге, с ней связанные: «В этих беседах Федор Иванович по временам так увлекался, что как бы забывал, что ее уже нет в живых…»
Через три недели после смерти Елены Александровны Тютчев приехал к Анне в Дармштадт. Она была потрясена его состоянием, хотя едва ли не более всех осуждала эту любовь: «Папа только что провел у меня три дня – и в каком состоянии – сердце растапливается от жалости… - писала она Екатерине. – Он на 15 лет, его бедное тело превратилось в скелет». «Отец в состоянии, близком к помешательству…»
В это время в Дармштадте пребывал царский двор, с которым приехала Анна, и ей было «очень тяжело видеть, так папа проливает слезы и рыдает на глазах у всех». Прошло еще 3,5 месяца, и 20 января 1865 года Анна сообщает, что отец «безудержно… предается своему горю, даже не пытаясь преодолеть его или скрыть, хотя бы перед посторонними».
Можно с уверенностью говорить о безусловной жизненной (а не только художественной) правде созданных тогда трагедийных стихотворений, вошедших в сокровищницу мировой поэзии. И в стихах, и в письмах, и в разговорах Тютчев беспощадно винил себя в гибели Елены Александровны, «жестоко укорял себя в том, что не мог сделать ее счастливой в том фальшивом положении, в какое он ее поставил».
Еще не прошло и года с начала их любви, а он уже написал:
О, как убийственно мы любим…
Тогда же, в 1851 году, он создает стихотворение, в котором слышен ее голос:
… Он жизнь моя бесчеловечно губит,
Хоть, вижу, нож в руке его дрожит.
….
Ох, я дышу еще, болезненно и трудно,
Могу дышать, но жить уж не могу.
Когда переносят трагедийную тему в чисто «бытовой» план, закрывают от нас ее глубокую суть – всеобщую трагедийность мира.
Из стихотворений и писем Тютчева становится ясно, что трагедия – даже не в смерти как таковой. Трагедия была с самого начала, так как
Любила ты, и так, как ты, любить -
Нет, никому еще не удавалось!
И в другом стихотворении – о ее подвиге, совершенном «до конца в отчаяной борьбе», о ней,
Так пламенно, так горячо любившей
Наперекор и людям, и судьбе…
Трагедийна сама эта любовь в своей беспредельности, в своей беззаветности, неизбежно ведущей к гибели. И смерть в тютчевском мире предстает как окончание, «вытеснение» трагедии, остается только «страшная пустота», -
…мир бездушный и бесстрастный,
Не знающий, не помнящий о ней.
И Тютчев молчит о том, чтобы трагедия – осталась:
О Господи, дай жгучего страданья
И мертвенность души моей рассей:
Ты взял ее, но муку вспоминанья,
Живую муку мне оставь по ней…
По ней, по ней, судьбы не одолевшей,
Но и себя не давшей победить,
По ней, по ней, так до конца умевшей
Страдать, молиться, верить и любить.
И не только стихи, но и письма Тютчева исполнены такой откровенностью и обнаженности души, которые не были ему свойственны. В свое время дочь Анна писала об отце в дневнике: «…Будучи натурой скрытной и ненавидящей все, что носит малейший оттенок сентиментальности, он очень резко говорит о том, что испытывает». «Прощальный свет любви последней» привел к тому, что он готов излить до конца душу перед многими людьми.
Н. Г. Дебольская, музей-заповедник «Овстуг», 2024 год.
