Журавлиный клин 4
Иван устало шел из леса. Для сеновала требовались деревянные прожилины и он, пользуясь столь редким колхозным выходным, ходил нарубить нетолстых длинных и прямых стволов. Обрубил ветки, сложил перекладины в одном месте, чтобы вечером переправить домой. Руки от напряженного труда ныли, топор и пилу держали с трудом.
Подойдя ближе к домам, услыхал такой плач, что стало не по себе. Бросился в деревню, даже не предполагая, что могло случиться. У первого же дома словно ударило по голове обухом: «Война!»
Он не помнил, как прибег домой. Уперся взглядом в жену, которая сидела на табуретке и молча, как маятник качалась из стороны в сторону.
- Агафья, - бросился к ней.
- Ваня! – женщина с криком повисла у него на шее и дала волю слезам. С печи послышался плач ребятишек. Страшась и понимая, что произошло что-то ужасное, они испуганными, нахохленными воробьями залезли на холодные кирпичи, и сбившись в угол, сидели.
- Тихо, тихо, - уговаривал Иван Агафью. – А где Енка?
- Не знаю. Я только приехала.
Енка спал в мазанке. Он пришел с гулянья под утро, и восполнял все те часы, что не доспал в течении недели.
Парень потянулся и вышел из темной мазанки. Горячее солнце, что смотрело на него сверху, свидетельствовало, что времени уже немало. «Вот это я поспал. И чего это меня никто не будит?» - недоумевал парень. В избе его ждало тяжелое известие о войне.
На другой день по деревне разносили повестки. Женский одиночный плачь то в одной избе, то в другой сливался в один душераздирающий крик. К вечеру около колхозной конторы собрались мужики. Гадали, долго ли война продлится? Пришли к выводу, что долго избалованный немец не выдержит. С первыми же морозами замерзнет, страна Советов бока то ему обломает. Но даже и эти месяцы надо было продержаться.
Никодим, председатель, велел завтра приходить на работу. Война войной, а кормить скотину зимой придется. Поэтому завтра всем нужно быть в лугах. Утром мужики начнут косить, а бабы траву ворошить и сушить.
Разговоры о мирных повседневных делах немного сгладили душевные переживания.
С восходом солнца косцы ушли, а женщины, переделав все дела, не утерпели, пошли провожать первую партию односельчан, которые накануне получили повестки. Вволю наплакавшись и настрадавшись, ворошили потом свежескошенные валы травы, беспрестанно посылая в небо молитвы, чтобы Бог сохранил их домочадцев.
Женька вместе с дружком Славкой, никому ничего не сказав, бегали в город в военкомат. Просились на фронт. Им сказали пока обождать. Надо, чтобы было 18. Да и очередь до таких молодых добровольцев пока не дошла. Шла отправка призванных.
Парни расстроились. Переживали, что пока ждут, война окончится, а они так и не успеют побыть защитниками. Когда Агафья ненароком узнала, где пропадал ее старшенький, до исступления хлестала его голиком, который в тот момент попался под руку. «Смерти моей хочешь?» - причитала она, а потом выбившись из сил, горько плакала понимая, что никакие запреты его не удержат.
Мужские деревенские ряды редели. Чуть не каждый день в деревню несли повестки.
- Енка, поговорить с тобой хочу, по мужски, - Иван воспользовался возможностью поговорить, когда они остались с сыном одни.
- Об чем, бать?
- О том, как дальше жить будем. Сам видишь, каждый день кого-то на фронт забирают. И мой черед придет. Пойду. Эту немецкую гадину гнать надо. Только много ли мы навоюем, ежели дома одни бабы да девки останутся? Кто нас на фронте кормить будет, здесь кто отвечать за детей будет. Али бабоньки все вытянут? То то и оно, что не все им под силу. Ты вот на фронт рвешься, а подумал кто здесь для тебя хлеб растить будет? А для Клавки для нашей, для Зинкиных мальцов, у которой Шуру забрали, и осталось у неё на руках семь ртов? Их кто кормить будет? Бабы наши? А у них пупок не развяжется, у наших-то колхозниц? Посиди и подумай. Пришел ваш черед встать на наше место. И оно, это место, не легше, чем на фронте. Только здеся не стреляют. А тяжести можа, и поболе будет.
Иван встал, сгорбившись, пошел прочь. Видимо, разговор был окончен. Женька посидел еще на крыльце. Умом-то он понимал отцовскую боль. Только душа рвалась туда, где бьют фашистов. «Ладно, до восемнадцати, до весны, погожу, а там, если война не кончится, и я уйду,» - решил он.