- Енка, просыпайся. Скотину со двора давно уже согнали, а ты все спишь. Тятька придет, опять ругаться будет. Да вставай уже. Сёдни, можа, досеете, - Агафья трясла сына за плечо, пытаясь достучаться сквозь крепкий молодой сон, до сознания сына.
Такая картина наблюдалась каждый день. Сын ранним утром ни в какую не хотел подниматься.
Наконец, Агафье удалось растолкать парня. Кружка парного молока уже стояла на столе. Мать достала из-под тряпицы белую калабашку, отломила добрую половину.
- Ешь садись. Да рожу-то иди умой. Грех это, за стол неумытым садиться, - обратилась она к Женьке, и тут же перевела взор на икону: Прости, Господи, неразумного раба твоего.
Перекрестилась. Пошла было в сени, да взглянув на сына, воротилась, села напротив.
- Сказать тебе чего хочу. Больно рано женишиться стал. Сказывали бабы, что за Нинкиной Галькой ты ударяшь. Не рано ли тебе по невестам? Войснадцати еще нет. Гулять – то, конечно, можно. Вечером, со всеми вместе, за околицей. Да ты, бают, всё норовишь с ней одной остаться. Больно круто взял. Ослобони, вожжи – то. Рановато ещще. Успешь на свою шею хомут -то повесить, - говорила мать, пристально наблюдая, как Енка торопливо кусал хлеб, запивал молоком.
Кружка быстро опорожнилась. Агафья метнулась в сени за полной крынкой, налила еще: Ешь, топеря до обеда за стол не попадешь. Слыш, чего говорю-то? Про Галку говорю.
- Мамань, слышу я. Врут люди. Завидуют. А тебе Галка али не нравится?
- Девка хорошая, да бедная больно. Нина одна их растит, все жилы вытянула. Только и есть, что не голодают. А больше за душой нет ничего.
- Зато Галка веселая, работящая.
- Да вроде девка справная, да тоже зря молода. Ей бы еще годок дома, возле мамки посидеть, а тут уж о женихах думать.
- Мамань, да мы так, не по серьезному.
Агафью от сыновьих слов приподняло, со всей силы стукнула она зубоскала утиркой, что была в руках.
- Ты гляди у меня, девку спортишь – тятька убьет. Надо Ивану сказать, чтобы он тебе разум на место поставил, - горячилась Агафья.
- Мамань, не надо ничего говорить. Нет у меня ничего с Галкой. Так, рядом если только посидим, - примирительно отозвался Женька. – Мамань, квасу бы в поле взять. День, видать, сегодня опять горячий будет.
- Да уж припасла. На крыльце стоит. Иди, батька ждет. Да лошадь -то не больно уезживайте. А то председатель больше не даст.
- Не даст, так сами впряжемся, - засмеялся Енка. Поторопился на улицу.
Сегодня сеяли пшеницу на своей полосе. Апрель выдался сухой, теплый. Колхозные поля засевали споро, сил не жалели. Торопились побыстрее перейти на свои наделы, там тоже землица давно подоспела, просила в свое лоно семена.
Иван с Енкой планировали за день управиться. Вечером лошадь требовалось сдать в колхоз. Перед этим надо было ее накормить, да дать отдохнуть, иначе скотина завтра не поднимется, председатель Никодим будет выговаривать, другие колхозники, кто ждет своей очереди, озлобятся.
К обеду Иван глядел на засеянную площадь, довольно потирал бороду: «Успеем. Осталось всего ничего. И Веточка отдохнет». Он довольно гладил лошадь.
Агафья вместе с младшей Клавкой обед принесли в поле. Налила в чашку похлебки, нарезала толстыми ломтями ржаного хлеба.
Клавка было потянулась за куском. Мать тут же стукнула по руке: «Куда тянешься? Работникам предназначено». Девчонка спрятала руку.
Енка отломил от своего куска частицу, молча сунул сестренке, одобрительно кивнул: «Бери». Родители сделали вид, будто не видели.
Отдохнув, отец с сыном вновь встали в борозду. Как и думали, скоро закончили, довольные пошли домой.
Вечером Женька собирался за околицу.
- Помнишь, о чем утром с тобой говорила? – строго спросила мать.
- Мамань, помню я, помню.
- И не долго. Не до первых петухов.
- Ладно. Скоро приду. Я в амбаре лягу, - для Женьки это был вариант поспать завтра подольше. На колхозное поле выходили не с первыми петухами, позже.