Сложите приезд двора и коронацию Николая I, приплюсуйте к этому большое народное гулянье на Девичьем поле, три версты столов, пироги, поставляемые саженями, как дрова, фонтаны вина, колоссальный фейерверк из 140 тысяч ракет, пышные приёмы и балы, тысячи танцоров на специально уложенном паркете в манеже графини Орловой, где горело более 7000 восковых свечей, не тонких и дешёвых — церковных, а толстых — кабинетных.
Бал — дело вообще дорогое, требующее угощенья из ресторана, а ещё оркестр, нанимаемая обслуга, шампанское… При этом учтите, что Москва всегда умела и любила праздновать, а тут ещё желание воскресить пышность Екатерининских дней и, конечно же, отчаянные споры, где искуснее играли крепостные музыканты и кто лучше принял нового царя — английский посол герцог Девонширский или французский посол герцог Рагузский, — и вы получите представление об атмосфере московских празднеств осени 1826 года.
И как можно было обойтись тут без «свадебного генерала»! Им для почтенной публики стал чудом спасённый друг декабристов. Стоило ему где появиться, его окружали, указывали на него друг другу, шли за ним на гулянье по Новинскому бульвару, искали глазами в толпе его светлую пуховую шляпу, в театре все бинокли обращались на него.
Москва, только-только отстроенная после пожара 1812 года по своим, от дедов, канонам, без оглядки ни на столичный Петербург, ни на Запад, гостеприимная и отзывчивая как на модные веяния (а Пушкин в венце опального правдолюбца мгновенно стал модным), так и на то, что «станет говорить княгиня Марья Алексевна», приняла своего земляка. Поэт, уже давно любимый, признанный и известный всей России, принят Москвой восторженно.
«Приезд Пушкина в Москву в 1826 г. произвёл сильное впечатление, не изгладившееся из моей памяти до сих пор, — позже будет вспоминать молодой князь Вяземский, сын Веры Фёдоровны. — «Пушкин, Пушкин приехал!» — раздалось по нашим детским, и все, — дети, учителя, гувернантки, — все бросились в верхний этаж, в приёмные комнаты, взглянуть на героя дня... И детская комната, и девичья с 1824 года (когда княгиня В. Ф. Вяземская жила в Одессе и дружила там с Пушкиным) были неувядающим рассадником легенд о похождениях поэта на берегах Чёрного моря».
«Когда Пушкин, только что возвратившийся из изгнания, — можно прочесть в «Записных книжках» Н. Путяты, — вошёл в партер Большого театра, мгновенно пронёсся по всему театру говор, повторявший его имя: все взоры, всё внимание обратилось на него... Он стоял тогда на высшей ступени своей популярности».
О Пушкине говорили буквально все, даже те, кто не любил, не понимал и не читал стихи. Это подметила двоюродная сестра Анны Керн, 18-летняя Анна Оленина, и в дневнике записала:
«Пушкин только что вернулся из шестилетней ссылки. Все — мужчины и женщины — старались оказывать ему внимание, которое всегда питают к гению. Одни делали это ради моды, другие — чтобы иметь прелестные стихи и приобрести благодаря этому репутацию, иные, наконец, вследствие почтения к гению, но большинство — потому что он был в милости у Государя Николая Павловича, который был его цензором».
Сегодняшний читатель вправе усомниться тому стилю и слогу, каким пишет девушка. Но смею заметить, что по жизни она, благодаря отцу, знавшему десять языков (выпускник Страсбургского университета, был он в ту пору Государственным секретарём, членом Российской академии наук и президентом Петербургской академии художеств), получила прекрасное образование, надо полагать, не в школе спального района на окраине города.
Хлебосольная Москва наперебой зазывала недавнего поэта-изгнанника в свои дома и аристократические салоны, в которых витал дух праздного любопытства, на балы, приёмы, на званые обеды и буйные холостяцкие кутежи, на рауты и маскарады, в баню, на концерты и спектакли…
Ему не надо было ничего особенного предпринимать: лишь оброненное обещание появления Пушкина, коего дозволенные стихи приводили в восторг, а недозволенные имели в себе такую всеобщую завлекательность, собирало уже множество гостей. Поэт, соскучившийся по обществу, разглядывал разодетых светских дам и девиц, а те изо всех сил старались привлечь его внимание, наблюдая «это африканское лицо, по которому так и сверкает ум».
Впрочем, таковым его находили не все. А. Я. Булгаков, пожалованный как раз в 1826 году в камергеры, позже ставший московским почт-директором, в письме брату отзывался иначе:
«Я познакомился с поэтом Пушкиным. Рожа ничего не обещающая. Он читал у Вяземского свою трагедию Борис Годунов».
Немного истории: в начале XIX века братья Булгаковы нельзя сказать, что значительные и значимые исторические фигуры, но «персонажи» несомненно заметные для своего времени в кругах, приближенных к высшему свету и потому, полагаю, заслуживают особого внимания. Тем более, что по ходу событий их имена будут нам встречаться не раз и не два.
В 1819 году московский почт-директор Константин Яковлевич Булгаков был переведён на ту же должность в столичный Петербург. Внешностью Константин Яковлевич напоминал старшего брата, разве что его сердечность была глубже, а доброта чужда своекорыстных соображений. Он обладал «особенной ловкостью» убеждать людей холодных и недоступных, и его ходатайства достигали цели. Причём он никогда ничего не просил для себя и никому никогда не отказывал сам, так что почти все считали себя в долгу перед ним. Он сделал много полезного в почтовом деле: ускорил движение корреспонденции, впервые устроил городскую почту, ввёл дилижансы, экстра-почту. В доме его собиралось множество гостей, и эти собрания были «биржей животрепещущих новостей».
Александр Яковлевич Булгаков в 1832 году был назначен московским почт-директором к большому удовольствию москвичей и чиновников почтового ведомства, ещё помнивших его младшего брата, К. Я. Булгакова, который положил немало сил на устройство Московского почтамта.
Ему отказывали в глубоком уме, но он считался образованнейшим человеком своего времени. Признавалось, что он приятен в обществе: потому что мастерски рассказывал и передразнивал. Беседа с ним носила характер живого театрального представления. Это делало почт-директора любимцем прекрасного пола. Человек общительный, Александр Яковлевич имел обширный круг знакомств. В его гостеприимный дом запросто собирались приятели, которым приходились по душе его общительный нрав, скромность и прекрасная наружность. Часто получая от брата петербургские новости, старший брат являлся в Москве как бы живой газетой: он любил первым сообщить какое-нибудь приятное известие. Сегодня, используя современную лексику, его назвали бы светским хроникёром.
А. Я. Булгаков любил чтение и сам был не чужд литературы. Собственно литературой Булгакова была его обширная переписка со многими выдающимися людьми своего времени: Вяземским, Тургеневым, Закревским, Воронцовым, и людьми, занимавшими высокое положение в государственной иерархии. Но важнейшее место в этой переписке занимала переписка (постоянная, в течение многих лет) со своим младшим братом Константином. Князь Пётр Вяземский подметил примечательную деталь, характеризующую обширную частную переписку братьев, которая смогла отразить время и характеры людей в повседневной и общественной жизни:
«Оба брата долго были почт-директорами, один — в Петербурге, другой — в Москве. Следовательно, могли они переписываться откровенно, не опасаясь нескромной зоркости постороннего глаза. Весь быт, всё движение государственное и общежительное, события и слухи, дела и сплетни, учреждения и лица — всё это, с верностью и живостью, должно было выразить себя в этих письмах, в этой стенографической и животрепещущей истории текущего дня».
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—249) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное: