Говоря о религиозном образовании, стоит учитывать, что религия была делом не только личным, но и государственным, а духовенство занимало особую роль в сословном обществе. Религиозное образование получали не только действительно верующие люди, желавшие связать свою жизнь с церковью. Чтобы дети священников могли быть приписаны к духовному сословию, они были обязаны закончить как минимум духовное училище. Затем юноши обычно поступали в духовные семинарии и тоже продолжали династию. С другой стороны закончить семинарию и стать священником считалось продвижением по социальной лестнице для крестьян и бедных мещан, так как духовенство имело больше привилегий по сравнению с крестьянством и мещанством. Также в семинарии шли те, кто хотел продолжить учебу, не ограничиваясь двух или четырехкласными народными училищами, но не имел денег на гимназии. Уровень образования в семинариях официально приравнивался к гимназическому, поэтому семинарист позже мог поступить в университет. В Тверской духовной семинарии, которая была одной из самых крупных, в 1895 году 21% учеников были из других сословий (16% мещан, 5% – детей крестьян и солдат). В 1904 – 1905 учебном году их было 12,7%, в 1916–1917 – 19,5%. Из-за этого состав учащихся в семинариях был разнородный и разновозрастной. Сыновья Тараса Бульбы в известном произведении Гоголя в Киеве тоже получали религиозное образование, но становиться попами явно не собирались. Но все-таки основная масса семинаристов была детьми священников.
В допетровской России обучением будущих священнослужителей занимались при монастырях. При Петре I государство взяло этот вопрос под свой контроль. В 1721 году был утвержден Духовный регламент, в котором помимо прочего были прописаны требования к образованию. Согласно регламенту при архиерейских домах и монастырях должны открываться всесословные духовные училища. Архиерейский дом - церковно-административное учреждение, через которое архиерей (епископ) работал с подконтрольным ему духовенством и паствой. Тогда же детей представителей духовенства на законодательном уровне обязали посещать данные учебные заведения. Училища содержались за счет доходов монастырей. В училище было 8 классов. В первом классе изучали латинскую грамматику, географию и историю, во втором — арифметику и геометрию, в третьем — логику и диалектику, в четвертом — риторику и пиитику (изучение поэзии и навыки стихосложения), в пятом — физику и метафизику (раздел философии, занимающийся изучением природы и бытия), в шестом — политику, в 7-м и 8-м — богословие. Также в программе стояли латинский, греческий, еврейский и церковно-славянский языки, но на деле обычно ограничивались изучением латыни. Училища были закрытыми учебными заведениями, которые ученики не могли покидать без особого разрешения. Свидания с близкими были ограничены. Общежитие при училище называлось семинарией, и позже это название закрепилось и за всем учебным заведением в целом, а всех учеников стали именовать семинаристами. На территории современных Польши, Украины и Белоруссии семинарии называли бурсами, а учеников – бурсаками. Родители отправляли детей в эти учебные заведения неохотно. Образование там было не всегда качественным, условия жизни были спартанскими. К тому же русские люди считали эту систему навязанной сверху и чужеродной, этаким «тлетворным влиянием Запада».
В начале 19 века систему религиозного образования реформировали. В 1808 году была учреждена Комиссия духовных училищ, которая составила первый устав духовно-учебных заведений. Согласно Уставу они делились на низшие — духовные училища (приходские и уездные), средние — духовные семинарии и высшие — духовные академии. Дети представителей духовенства были обязаны посещать духовные училища, но обычно они предпочитали учиться и дальше. Программу обучения много раз меняли, но принцип сохранялся: набор общеобразовательных предметов, а вместе с ними изучение религиозных дисциплин.
Для «поповичей» обучение обычно проходило в два или три этапа. Первый – церковно-приходская школа, где получали начальное образование. Затем шли в духовное училище. Иногда в училище шли сразу. Случалось, что в духовное училище хотели поступить дети старшего возраста, ранее учившиеся в других учебных заведениях. После сдачи экзамена теоретически они могли поступить не только в первый класс, но и во второй, и в третий. К поступавшим детям «служителей культа» относились лояльнее, чем к остальным. В первом классе обучали чтению по псалтырю, пению, правилам церковного нотного пения чистописанию, краткой священной истории, латинскому языку, простому катехизису. Под катехизисом подразумевалось изучение основ религии, церковных догм и традиций. Во втором классе к этому добавлялась русская грамматика и арифметика. В третьем классе среди предметов появлялись греческий и церковнославянский языки, церковный устав и пространный катехизис, церковная история и география. Основными изучаемыми языками были русский и церковнославянский, на котором велось богослужение. Изучением греческого и латыни многие ученики себя не утруждали. Качество образования иногда хромало.
Грызть гранит науки часто мешала бытовая неустроенность. При крупном училище обычно имелось общежитие, но число мест было в нем ограничено. Дети сельских священников, учась в городах, обычно вынуждены были жить в самом дешевом съемном жилье. Митрополит Евлогий (1868 – 1947), сын священника из маленького села в Тульской губернии, вспоминал учебу в Белевском училище так: «”Бурса” была бедная, простая, помещалась в старом, пыльном монастырском здании, со стертыми полами. Но мы, ученики, жили не в училище, а на вольных квартирах, иногда по нескольку человек у одних хозяев. Меня отец водворил к одному диакону. Нас проживала у него целая “коммуна” — несколько мальчиков от 9 до 14 лет. Заботиться о пропитании надо было самим; мы устраивали складчину, выбирали казначея и по очереди ездили за покупками. Остатки от бюджета тратили на угощенье. Ели в меру наших материальных возможностей, но соображаясь с постами, в заговенье обычно наедались втрое. Спали мы, одни — на койках, а другие, по 2–3 человека, — на нарах. Жили бедно, патриархально, вне всяких формальных правил поведения, но весьма самостоятельно. Это имело, может быть, и свою хорошую сторону, но, несомненно, имело и дурную. За отсутствием правильного педагогического наблюдения мы своевольничали и подчас от последствий нашего своеволия жестоко страдали... Наша вольная жизнь вне стен училища давала немало поводов для проявления нашей распущенности. Мы любили травить собак, бегали по городу босиком, играли на улицах в бабки… благопристойностью и воспитанностью не отличались. Была в нас и просто дикость. Проявлялась она в непримиримой вражде к гимназистам и к ученикам Белёвского технического училища имени Василия Андреевича Жуковского. Они нас называли “кутейниками”, мы их — “селедками”. Ежедневно враждебное чувство находило исход в буйных столкновениях на мосту. Мы запасались камнями, палками, те тоже, и обе стороны нещадно избивали друг друга. Как–то раз я попался в плен и вернулся весь покрытый синяками. На эти побоища старые учителя смотрели сквозь пальцы, даже не без интереса относились к проявлениям нашей удали; лишь впоследствии начальство разъяснило нам всю дикость подобных схваток».
Митрополит Евлогий вспоминал, как однажды вместе с товарищами после бани напился воды из грязной бочки, и все они едва не умерли от тифа. В другой раз он едва не утонул. По его воспоминаниям, учителя по своему образованию делились на «семинаристов» и «академиков». Семинаристы были проще и относились лояльнее, академики были снобами. Но и те, и другие часто злоупотребляли алкоголем. Также митрополит вспоминает мероприятие, которое устраивали во многих училищах. «Если пребывание в духовном училище бедно светлыми воспоминаниями, все же они у меня есть. Таким воспоминанием остались “маевки”. Мы отправлялись с учителями в дальнюю прогулку за город, например в село Мишенское, где родился и жил В. А. Жуковский. После осмотра дома мы играли в лапту в парке, на лужке; нас угощали калачами; набегавшись вволю, мы возвращались довольные дальней и приятной прогулкой. Эти “маевки” завел у нас новый смотритель М.A. Глаголев, за что мы с благодарностью его вспоминали». Время каникул и отдыха во всех учебных заведениях совпадало: с 24 декабря по 7 января, с 15 июля по 1 сентября, в последнюю неделю Великого поста, неделю Пасхи, масленичную неделю . Также были упомянутые маевки (рекреации). Учебный год заканчивался первого июня, в течение двух недель проводились экзамены, а после них – публичный экзамен. На каникулы ученики разъезжались по домам.
В некоторых училищах к учебе относились строго, в некоторых наоборот осознавали, что значительная часть учеников посещает уроки «для галочки», чтобы числиться в духовном сословии и иметь возможность устроиться хоть на какое-то место в церковь. Об этом, например, пишет Николай Помяловский в скандальных «Очерках бурсы», которые были опубликованы в начале 1860-х. «Мы берем училище в то время, когда кончался период насильственного образования и начинал действовать закон великовозрастия. Были года – давно они прошли, – когда не только малолетних, но и бородатых детей по приказанию начальства насильно гнали из деревень, часто с дьяческих и пономарских мест, для научения их в бурсе письму, чтению, счету и церковному уставу. Некоторые были обручены своим невестам и сладостно мечтали о медовом месяце, как нагрянула гроза и повенчала их с Пожарским, Меморским, Псалтырем и обиходом церковного пения, познакомила с майскими (розгами), проморила голодом и холодом. В те времена и в приходском классе большинство было взрослых, а о других классах, особенно семинарских, и говорить нечего. Достаточно пожилых долго не держали, а поучив грамоте года три-четыре, отпускали дьячить; а ученики помоложе и поусерднее к науке лет под тридцать, часто с лишком, достигали богословского курса (старшего класса семинарии). Родные с плачем, воем и причитаньями отправляли своих птенцов в науку; птенцы с глубокой ненавистью и отвращением к месту образования возвращались домой. Но это было очень давно.
Время перешло. В общество мало-помалу проникло сознание – не пользы науки, а неизбежности ее. Надо было пройти хоть приходское ученье, чтобы иметь право даже на пономарское место в деревне. Отцы сами везли детей в школу, парты замещались быстро, число учеников увеличивалось и наконец доросло до того, что не помещалось в училище. Тогда изобрели знаменитый закон великовозрастия. Отцы не все еще оставили привычку отдавать в науку своих детей взрослыми и нередко привозили шестнадцатилетних парней. Проучившись в четырех классах училища по два года, такие делались великовозрастными; эту причину отмечали в титулке ученика (в аттестате) и отправляли за ворота (исключали). В училище было до пятисот учеников; из них ежегодно получали титулку человек сто и более; на смену прибывала новая масса из деревень (большинство) и городов, а через год отправлялась за ворота новая сотня. Получившие титулку делались послушниками, дьячками, сторожами церковными и консисторскими писцами; но наполовину шатались без определенных занятий по епархии, не зная, куда деться со своими титулками, и не раз проносилась грозная весть, что всех безместных будут верстать в солдаты. Теперь понятно, каким образом поддерживался училищный комплект, и понятно, отчего это в темном и грязном классе мы встречаем наполовину сильно взрослых».
Помяловский сам был сыном дьякона, поэтому учебу и нравы описывал со знанием дела. Он родился в Петербурге и в 8 лет поступил в Александро-Невское духовное училище, где ему категорически не нравилось. Учился он плохо, но к концу учебы все-таки смог получить хороший аттестат. В училищах применялись физические наказания. Самого автора за время учебы выпороли около 400 раз. Также он отмечал царившую в учебных заведениях дедовщину. В семинарии ему нравилось больше, пороли его там реже, но попом он в итоге так и не стал, зато стал литератором и спился. Но это уже совсем другая история.
Те, кто был заинтересован в получении знаний, обычно садились ближе к педагогам. На последних партах сидели самые отстающие ученики, которые и не пытались учиться. Нередко учащиеся оставались на второй год. Такие переростки-второгодники часто пользовались у одноклассников уважением. Если ученика подозревали в стукачестве, это могло спровоцировать бойкот, а иногда и травлю. Иногда встречался антагонизм между местными городскими учениками и приезжими, как правило, деревенскими. Деревенские иногда считали местных неженками и завидовали тому, что те могут навещать свои семьи намного чаще. Местные могли смотреть свысока на приезжих. Также большое значение имело происхождение ученика. Из воспоминаний митрополита Вениамина Федченкова: «Вспомнил еще одну характерную подробность. По законам нашего времени дети “податного сословия” (даже и доселе не понимаю этого термина: ведь какие-то подати и налоги платили все) не имели права учиться в средних и высших школах. И нам для этого нужно было “отписаться” от крестьянства: “народ” должен был дать на это согласие. На деле это было легкой и формальной процедурой. Отец или мать со мною сходили в волостное правление, верст за семь от дома. И, кажется, поднесли бутылку вина волостным старшине и писарю, и те беспрепятственно выдали какую-то бумажку, что я теперь “отписан”. Но, кем же я стал после этого, не понимаю и сейчас. А крестьянское происхождение все иногда давало немного себя знать. Еще в духовной школе товарищи обычно спрашивали: “Ты чей сын?” -
“Священника!” Это очень почетно. “А ты?” – “Диакона”. Уже ни то ни се. Псаломщика - и вовсе невысоко, но терпимо. “А ты?” – “Крестьянина!” Бывало, говоришь, а самому стыдно, что ты из крестьян: черная кость, низшее сословие, мужики... В семинарии товарищи были уже умны и деликатны и не заводили подобных разговоров между собою, но старшие, начальство, еще раз упрекнули меня этим».
После окончания училища выпускники поступали в семинарии. В начале 19 века в России было 36 семинарий, к 1850-м годам – 47, к началу 20 века – 57. В каждой семинарии училось 500-600 учеников. В начале 20 века в Российской империи было около 18000 семинаристов. По уставу число учеников в классе было ограничено. В первом, втором и третьем классе их должно было быть не больше 50 человек в группе, затем не больше 55. В семинарии было шесть классов, но иногда учеников оставляли на второй год. Часть учеников получала стипендию, которая давала право на проживание, бесплатные учебники и иные вещи. Но многие обеспечивали себя самостоятельно.
Как и в училищах, в семинариях было общежитие, но пользоваться им могли не все. Многие жили в съемном жилье, скооперировавшись с товарищами. Часто снимали жилье группами по 6-8 человек. Самых дисциплинированных учеников назначали старшими по группам и квартирными старостами, которые обязаны были заполнять специальные журналы, где фиксировали все действия их подопечных. В итоге выставлялась оценка за домашнее поведение. Как не трудно догадаться, подобных соглядатаев не любили. Чтобы не портить отношения с одноклассниками, им приходилось часто лукавить.
Из воспоминаний митрополита Евлогия об учебе в Тульской семинарии в 1882 – 1888 годах: «Жили семинаристы по квартирам на окраинах города, в темных улочках, где грязи по колено (лишь стипендиаты, а поначалу я к ним не принадлежал, жили в интернате). Свободой они пользовались полной, но зачастую пользовались дурно: нередко обманывали начальство, прибегая ко всяким уловкам, чтобы не приходить на уроки, устраивали попойки, шумели, распевая песни…
Петь мы все очень любили и умели петь удивительно. Церковные службы семинарский хор пел отлично, пел и в своей церкви, и по приходам. Мы много и охотно тратили время на спевки. Сочные, звучные семинарские басы приглашались в городе на свадьбы, дабы оглушительно прогреметь: “Жена да убоится мужа своего”. Я пел средне: на правый клирос меня не пускали.
Попойки, к сожалению, были явлением довольно распространенным, не только на вольных квартирах, но и в интернате. Пили по разному поводу: праздновение именин, счастливые события, добрые вести, просто какая–нибудь удача… были достаточным основанием, чтобы выпить. Старшие семинаристы устраивали попойку даже по случаю посвящения в стихарь (это называлось “омыть стихарь”). Вино губило многих. Сколько опустилось, спилось, потеряв из–за пагубной этой страсти охоту и способность учиться!
Распущенность проявлялась не только в пьянстве, но и в неуважительном отношении к учительскому персоналу. Заглазно учителей именовали: “Филька”, “Ванька”, “Николка”… искали случая над ними безнаказанно поиздеваться. Например, ученики 4–го класса поставили учителю на край кафедры стул с тем расчетом, чтобы он, сев на стул, полетел на пол. Так и случилось. Класс разразился хохотом, “Учитель упал, а вы смеетесь? Какое хамство!” Ученики смутились…
К вере и церкви семинаристы (за некоторыми исключениями) относились, в общем, довольно равнодушно, а иногда и вызывающе небрежно. К обедне, ко всенощной ходили, но в задних рядах, в углу, иногда читали романы; нередко своим юным атеизмом бравировали. Не пойти на исповедь или к причастию, обманно получить записку, что говел, — такие случаи бывали. Один семинарист предпочел пролежать в пыли и грязи под партой всю обедню, лишь бы не пойти в церковь. К церковным книгам относились без малейшей бережливости: ими швырялись, на них спали».
Частой проблемой учеников было скудное питание. Проблема это была во многих учебных заведениях, не только религиозных, из-за массового воровства. В 1876 году Тверская семинария закупила для воспитанников (582 чел.) 250 пудов говядины, 30 пудов мясных солений, 30 – баранины и телятины, 45 – рыбы (6 сортов), 10 пудов масла подсолнечного и 30 коровьего, 25 – муки, 350 – гречки, 55 пудов гороха, 1250 кулей хлеба ржаного. Также было заготовлено 100 пудов овса и 2 пуда меда. Увы, до столов учащихся большая часть еды не дошла. В своих мемуарах митрополит Федченков, который был ректором Тверской семинарии в 1913–1917 годах, упоминает сразу несколько бунтов в этом учебном заведении. Один из них произошел из-за того, что бунтарям надоело, что их изо дня в день кормили невкусным киселем.
Митрополит Евлогий упоминает, что в семинарии были надзиратели, которые пытались следить за поведением учеников и могли наведаться к ним по месту их проживания, чтобы проверить, ночуют ли они дома, не читают ли запрещенных книг. В некоторых заведениях контроль был еще строже. Сохранился любопытный документ – ответ на запрос ректора Витебской семинарии о прошлом отчисленного ранее из Тверской семинарии ученика. Тверские «коллеги» отправили подробный доклад со всеми прегрешениями ученика, например, когда им были пропущены утренние молитвы и литургии, на каких уроках он читал посторонние книги. Также предосудительным сочли то, что юноша постоянно гулял в общественном саду. В качестве достойных порицания поступков инспекторы в дисциплинарных журналах могли упоминать слишком модную прическу, посещение театров, флирт и попытки знакомиться с девушками, посиделки с друзьями, игру на музыкальных инструментах. С начала 1870-х годов специальным циркуляром Синода было запрещено устраивать «музыкально-вокальные вечера» – «чтобы не отвлекать учеников от занятий». В 1890-е семинаристы вернулись к этому приятному занятию. Не удивительно, что между семинаристами и надзирателями часто возникали конфликты. Иногда это приводило к преступлениям и даже расправам. Вопиющий случай произошел в 1886 году в Тифлисской семинарии, когда 19-летний воспитанник Лагиев «убил чрез два месяца по увольнении из семинарии о. ректора, протоиерея Павла Ивановича Чудиецкого, 24 мая, самым зверским образом». Лагиев напал напал на ректора с ножом и жестоко с ним расправился. Обер-прокурор Победоносцев по этому поводу от экзарха Грузии получил отписку. Виноваты социалисты, подкупившие ученика, а также сложные межнациональные отношения. Лагиев просто не любил русских, а семинария ни в чем не виновата. Во Владимирской семинарии весной 1895 года семинаристы едва не закололи вилами помощника инспектора, а ректор архимандрит Никон получил удар топором по голове. Бунты в семинариях периодически случались, к концу 19 века это происходило все чаще. Иногда бунты подавляли, иногда дело пытались замять, чтобы не привлекать внимание начальства. Митрополит Вениамин Федченков некоторое время был инспектором Петербургской семинарии. Он пытался отучить учеников курить по ночам в спальнях. Это привело к бунту, в котором победили курильщики. В знак протеста ученики могли начать дружно мычать, топать ногами, но иногда доходило и до реальных погромов. В 1893 году из-за бунта пришлось закрыть на время Тифлисскую семинарию. Ученикам не нравился деспотизм и самодурство руководства в целом, в том числе запрет на чтение любой светской литературы. В результате 87 участников бунта были отчислены без права восстановления и поступления в другие ВУЗы страны и отданы под надзор полиции, а все остальные лишались права поступления в духовные академии.
При Александре II в учебных заведениях официально запретили физические наказания. Пороть розгами семинаристов перестали. Были и иные унизительные варианты наказаний. Например, «голодный стол», когда перед учеником в столовой ставили только тарелку и столовые приборы, но не давали еды, или «молитва», когда во время общей трапезы провинившийся выполнял поклоны. За плохое поведение семинаристов могли посадить в карцер. За особо возмутительные поступки могли исключить из семинарии. Если исключали с низкой оценкой по поведению, то это закрывало дорогу в ВУЗы. Известно, что семинарист Иосиф Джугашвили неоднократно попадал в карцер и имел плохие оценки за поведение. Также его обвиняли в том, что он читал и распространял в семинарии запрещенную литературу. Формальным поводом для его отчисления стала неявка на экзамен, которая, вероятно, была не единственной причиной. Так и не закончил Сталин семинарию, но это тоже уже совсем другая история.
После окончания семинарии значительная часть учеников приступала к служению в церкви, а в каком качестве – зависело и от оценок, и от наличия протекции. Некоторые продолжали учебу в Духовной Академии, чтобы сделать карьеру на церковном поприще. Часть учеников поступала в университеты.
Во время Первой мировой войны часть семинарий закрылось, а в их зданиях оборудовали лазареты. Количество учеников сократилось. После революции семинарии оказались надолго закрыты.
Далее подборка фотографий из альбома Тульской семинарии, 1915 год
этот материал также можно увидеть на моем канале тут
