Снег. Пролог
Он лежал. Белый. Холодный. Ненужный, в общем-то, никому. То ли дело, скажем, бриллиант: когда его дарят, в нем уже обозначен, не побоюсь этого слова, эгрегореальный, намоленый поколениями символ обожания. И сам акт дарения становится таинством, ритуалом. Но всего каких-то шестьсот лет назад люди еще не владели искусством огранки алмазов. Следовательно, и ценить не умели тоже. И дарить, и все остальное. А когда-то, ну совсем давно, в дремучих потемках тысячелетий, алмазы были всего лишь камнями. Грязными. Холодными. Ненужными, в общем-то, никому.
Она шла быстро, будто боялась опоздать. Мягкая зимняя ночь искрилась праздничными огнями. Снежинки падали куда-то вбок, вместо привычного вниз, несмотря на то, что не было ветра. Каждый ее шаг географически приближал долгожданный момент.
Тени водили вокруг нее хороводы каждый раз, когда она проходила мимо фонарных столбов. Капюшон черной зимней куртки прятал ее лицо от прохожих, потому что она смотрела под ноги. Он лежал. Белый. Холодный. Ненужный, в общем-то, никому. Он податливо скрипел под ее сапогами, на какие-то считанные минуты сохраняя на тропинке отпечатки подошв.
Свернув во двор, она замедлила шаг, обернулась, быстро и грациозно вскинув голову. Так, что фары едущей где-то позади машины осветили до сих пор скрытое в тени лицо. Чуть прищуренными от яркого света глазами она устало оценила расстояние до автомобиля сквозь спутавшиеся от быстрой ходьбы русые пряди. Бледные губы слегка двигались, как будто она напряженно о чем-то думала. Вздохнул ветер, еще больше растрепав ее волосы. Она шмыгнула носом, и, неуклюже вынув из кармана левую руку в бежевой замшевой перчатке, отрепетированным движением поправила прическу, отступая на обочину. Машина не спеша проехала мимо, оставив на снегу ровные, великолепно прорисованные следы.
Почти. Вот уже виден нужный ей дом. Подойдя к подъездной двери, она резко остановилась. Все аккуратные проекты слов и предложений вдруг показались ей никуда не годными. Словно прячась от мыслей, она нервно начала рытья в сумочке, будто опасаясь, что выронила нечто по дороге.
И вот она сжимала в ладони маленькую коробочку и старалась заставить себя испытать фальшивое облегчение от того, что все на месте и все в порядке. Но она должна была принести с собой нечто большее, чем таблетки от бессонницы, на которую он так бесцветно жаловался несколько дней назад. Что-то, чему он поверит и через что он поверит ей, и даже в нее.
Дарить было нечего. И не потому, что у нее ничего не было, а потому, что ему ничего не было нужно. Она сделала неосознанный, протяжный шаг назад, как будто отступала от большой картины на стене музея, чтобы целиком охватить ее взглядом. Гордым движением головы сбросила капюшон и заворожённо стояла так, не двигаясь, позволяя снежинкам таять на ее волосах. Скованно, медленно, теряясь в причинах и следствиях, она сняла правую перчатку, опустилась на колено и зачерпнула пригоршню чистого, никому не нужного снега.
Встала, сжимая в кулачке холодные хлопья, и уверенно шагнула в темный проем подъезда, толкнув локтем дверь. За те несчастные десятки секунд, пока она шла вверх по лестнице, снег уплотнился и принял форму символа. Подобно бриллианту, рождающемуся из алмаза в руках искусного ювелира, он обретал грани в ее руке. Стекая по запястью, интенсивно вбирал в себя веру, доброту и чистые намерения. Белый. Холодный.
Дверь открылась сакральным движением его ключа. В прихожей ее встретил сонный пушистый кот. Было темно, и свет, льющийся из подъезда, обтекал ее фигуру, выжигая на стене совершенную тень. Она поставила сумку на тумбочку, не без труда сняла сапоги левой рукой, сжимая в правой неотвратимо меняющий свое агрегатное состояние бриллиант. Белый. Не снимая куртки, уверенно затворила дверь и нерешительно вошла в комнату, не включая света. Он сидел в большом старом кресле. Холодный. Подняв на нее безразличные глаза, прошевелил губами приветствие. Она села на стул напротив и протянула ему снег.
Он стекал на пол по ее и его рукам. Прозрачный. Теплый. Вернувший ему надежду. То ли дело, скажем, бриллиант: когда его дарят, в нем уже обозначен, не побоюсь этого слова, меркантильный, фальшивый, опробованный поколениями символ приобретения. И само дарение становится актом купли-продажи, наложением обязательств. Но всего каких-то десять часов назад он не представлял себе ее тайного искусства творить символы. Следовательно, и ценить этот снег не умел тоже. И верить, и оживать, и все остальное. А совсем недавно снег лежал возле подъезда. Белый. Холодный. Не нужный, в общем-то, никому.
Глава I
Снега уже не было. Алое от вздымающихся к небу дымовых столбов и кровавого марева солнце угрюмо излучало некое подобие света. Еще один день войны для гвардии капитана Георгия Шустовского ничего ровным счетом не значил. Девятое апреля. И все. Просто девятое число просто четвертого месяца просто сорок четвертого года. Измотанный, изнуренный мозг иногда отключался, и капитан проваливался в сладостное, неосязаемое нечто с тоннелем и светом в конце него. Разрывы глушили пульсации в висках, и он машинально отдавал короткие приказы изрядно поредевшей роте голодных, озлобленных, обезумевших от крови и таких великолепных товарищей. Красная Армия вошла в пределы города, и его, Шустовского, рота приняла на себя первый удар. Мужики кричали «За Сталина!» и бежали, бежали куда-то вперед на бессчетные дзоты, пулеметные гнезда и закопанные по самые башни танки с черными крестами.
Ночь, передышка, короткий сон без образов и мыслей, неизвестно как пришедший под звуки незамолкающей танкотни и шум авиационных двигателей. Истерзанная минами и траками брусчатка, утро, десятое апреля. Просто еще один великий день. Цена жизни гвардии капитана исчислялась оптовыми цифрами всех советских солдат, и страх за всю огромную страну гнал его вперед с ППШ наперевес. Не без удовольствия, но, как бы случайно, наступив на руку валявшегося в грязи немца, он закричал что-то и с новой силой бросил себя и своих людей на хорошо укрепленный дзот противника. Пистолет-пулемет дал осечку. Еще попытка – еще осечка. Капитан схватил увесистый булыжник и, что было сил, бросил его прямо…
…в бежавшего куда-то к ограде правосека. Они отступали. Драпали, как последние трусы. Я никогда ничего подобного не испытывал. Знаешь, нас было меньше. Да, мы шли драться с этим бандеровским зверьем, нам было совершенно плевать, что с нами будет. У них были травматы, биты, взрывпакеты. Я был в Одесской Дружине. Давно уже. Но сегодня, десятого, что-то поменялось во всех этих митингах, перебранках и политических столкновениях.
Пока я добирался до места встречи, меня приняли одного. Налетели сзади, окружили, после короткого допроса мне прилетело в лицо, разбились очки. Я не выдержал – в ответ выгреб главный майдаун. И побежал. Минут пять, по ощущениям, я бегал по парку, кричал «Помогите! Бандерлоги!», но никто не отреагировал. Это было дико, странно, но, тем не менее, меня загнали в угол, уронили и начали топтать. Сломали ребро, как потом выяснилось, разбили все бьющееся, вывихнули руку. Не было такого, чтобы забивать до смерти: попинали – и ушли. Я все равно двинулся дальше к оперному, митинг ведь никто не отменял. Сегодня как раз приехал Царев, и мы узнали, что правосеки заблокировали его в гостинице на Фонтане, где он остановился. Мы не были сторонниками Царева, потому что, в общем, считали его оппортунистом за то, что, несмотря на всю его поддержку идей Новороссии, он объявил о своем намерении участвовать в так называемых президентских выборах. Нам было не важно, предатель он или нет – в нашем городе бандерлоги не имеют права устраивать подобные акции. Они набрали откуда-то из-под Винницы самое дно, платили им какие-то смешные копейки, за которые люди бы даже сморкаться не стали, и пустили в нашу Одессу! У нас, естественно, все было на добровольных началах.
А вокруг шумел весенний город. Жители еще не поняли, что же пустило здесь свои корни. Вот женщина зашла в магазин. Она была не с нами, она была не причем. Но камень не выбирает мишень по идеологическому признаку. Тонкой струйкой брызнула кровь, взвыла сиреной, завлекающей в свои мертвые объятия, машина скорой помощи. Менты в касках и бронниках вклинивались между агрессивными группками людей, «Беркут» ли это был, не «Беркут» ли – уже не имело значения. На мою небольшую команду вышло, помню, человек пятьдесят этих майданутых. Старший подошел к моему товарищу и в наглой, свойственной этому импортному быдлу манере, заявил: «Вынь, б…, руки из карманов, когда с тобой морской пехотинец разговаривает!». И попытался рукоприкладствовать. Это он, конечно, зря: друг не вытерпел и прорядил наглецу прямо промеж глаз. Остальные волной бросились на нас, а мы только этого и ждали. Глухие удары, крики, проклятья – все слилось в единый порыв непередаваемого городского воя. Вклинились менты, но наши оттеснили бандерлогов, и те бежали, скупо откидываясь камнями от движущейся на них толпы. Мы победили. Снова, как тогда, в Великую Отечественную. Кто-то толкнул меня в бок и улыбнулся: дескать, ну как, чувствуется дух великой Победы?
В толпе застрял трамвай. Я крикнул: «Мы шо, одесситы или как? Поехали!» И народ набился в этот трамвай, и мы двинулись на Куликово поле, где уже начался концерт в честь великого дня великой страны. Люди махали нам, а мы – им. Патриотический трамвайчик пробивал себе путь сквозь весеннюю листву, и красные флаги, вывешенные на балконах, говорили нам об одном: Одесса не встанет на колени перед новой генерацией нечисти, разгулявшейся на нашей земле.
Тучи сгущались над городом. Мрачное, затянутое пеленой небо угрюмо укрывало старинные, извилистые, помнившие очень многое улочки, площади и дома. Мы уже знали, что майданные поезда дружбы до Крыма не добрались и теперь их конечная станция – Одесса. После светлых, ярких событий десятого числа все чаще и чаще на митингах я слышал призывы к активным действиям, ощущал недовольство и смутный, еще не проявившийся нехороший страх. Майданутые затаились, город пока находился под нашим контролем. В дружинах было много бывших ментов, не поддержавших переворот и мгновенно люстрированных, и они представляли собой вполне конкретную физическую силу.
Нас ждали суровые испытания, и второе число весеннего месяца мая обещало стать очень горячим днем. У бандерлогов уже состоялось небольшое турне по городам страны. В Николаеве они постреляли наших.
Нечеловеческая жара, с утра охватившая город, двусмысленные шутки моих товарищей, ощущение неотвратимости большой битвы подтачивали мою уверенность в собственных силах. Но отступать было некуда. Страх за собственную шкуру уступал место великому, благородному и прекрасному страху за ближних моих, и я шел вперед во второй шеренге дружинников. Майданутые собирались провести свой митинг вместе с ультрас, местным нацистским отребьем и прочими мелкими шайками, поддерживающими переворот. Нас начали вести менты. Отвлечь их не составило труда: мы изобразили, что движемся в сторону Дерибасовской, а потом, по команде, резко развернулись, и я со своей пятеркой дернул вперед, чтобы милиция нас не заблокировала. Сломя голову. Я так никогда в своей жизни не бегал, ноги, будто сами несли меня вперед. Вдохнул только возле круглого дома на Греческой площади. Первая стычка случилась, когда оставалось пройти полквартала до Соборной площади, где собирались бандерлоги.
В нас полетели взрывпакеты, камни и дымовые шашки. Толпа шумела, солнце нещадно пекло. Среди нас были люди и в полном обмундировании – в бронниках и касках. После короткой потасовки с их авангардом нас все-таки растащили менты, вклинившись между двумя волнами людской ненависти. Наши начали строить баррикады, а враги стали пытаться обойти нас по флангам. Толпа расходилась, подобно морской глади, вспоротой акульими плавниками. Я взял на себя оборону левой стороны. Рядом стояли пацаны лет по пятнадцать-шестнадцать, и волей-неволей мне пришлось взять командование этим небольшим звеном на себя. Врагов было больше раз в десять. Я понял, что дело идет к тому, что нас всех просто окружат и изобьют, как это было в Запорожье, когда горстка людей с георгиевскими ленточками шесть часов стояла под градом летящих в них камней, яиц и ругательств.
Мы тут же принялись строить баррикаду из подручных средств между двумя колоннами. В ход пошли металлический забор с очень кстати ведущейся рядом стройки, всякие ящики, доски, мешки и все, что попадалось под руку. Мы оставили небольшой проход, куда больше двух человек разом протиснуться не могло, и как только появились непрошеные гости, в них полетели камни, и те отступили. Здесь же, отгородившись от враждебного теперь города несколькими мусорными контейнерами и шаурмечной будкой, притаился импровизированный полевой госпиталь. Там были женщины и девчонки. Наши. Куча раненых – их нужно было бинтовать. Взрывпакеты рвались постоянно.
Часовая стрелка на замызганном циферблате наручных часов близилась к четырем.
Жара переходила все разумные пределы. В ушах стоял гул, а в глазах плыла переливающаяся всеми цветами ненависти первобытная драка за место под этим самым солнцем. На правом фланге дела обстояли паршиво: людей не хватало, и наших постепенно теснила агрессивная толпа бандерлогов. Я заметил знакомого парнишку, крикнул ему что-то, и мы бросились туда. У меня в руке был молоток, а у него длинная палка.
Впереди показалась колонна майданутых. Во главе дефилировал жирный, мерзкий мужичонка в синей рубашечке и с невероятно наглой рожей. Сотник Мыкола. Они шли по двое, чуть ли не строевым шагом. Мои ноги гудели, пот градом лился по лицу и шее. Сбавив ход метрах в двадцати от их авангарда, я заметил, что они все вооружены. Я заорал «Атас, пацаны, стволы!», развернулся, но… Никого не было! Мы остались вдвоем против этой своры хорошо подготовленных дуболомов с оружием. Бежать! Срочно нужно бежать! Один из них медленно, как в кино, скинул с плеча импортное длинноствольное ружье. Мои глаза бешено шарили по окружающим домам – подъездов нет, деваться некуда, спрятаться негде. Между нами – никого, только они и мы. Момент истины. Машин по обочинам почти не было. Напротив – Русский театр, справа – Болгарский центр. В полубессознательном состоянии я развернулся и схватил за руку своего товарища. Ленту времени зажевало старым китайским магнитофоном и звук рассинхронизировался с реальностью. Мы бежали назад, к своим. Раздался выстрел. Оглушительный, перекрывший общий гул разрывов, крики и вой сирен. Завернув за какой-то ларек, я почувствовал, как меня за руку тянет вниз. Он лежал на животе. Его спина была изрешечена мелкими злобными свинцовыми шариками. Кровь, подобно испарине, проступала ровным пятном сквозь изодранную футболку. Из-за угла вышли люди. Наши. Наши! Человек двадцать. Хорошо экипированные, со щитами, в бронежилетах. Они выстроились стенкой и двинулись на врага. Я уже не мог различать звуков, адреналин бил по вискам. Вернулся к своим, а он остался лежать.
– Как же ты его бросил?
– Нет. За ним сразу отправились девчонки наши. Тащить его у меня не было сил. Я сказал своим, и упал на сваленные возле стены мешки с какими-то тряпками.
– А дальше? Что дальше?
– Кто-то подошел ко мне, потрепал по голове и сказал: «Как семьдесят лет назад, а? Давай, держись. Отстояли тогда – отстоим и сейчас!» Какой-то мужик взрослый это был. Потом мы начали строить баррикаду по правому флангу. Там бандерлоги на пожарной машине скакали. Угнали, сволочи, представляешь? Слышались крики «Кацапы напали! Русские идут!» Ты не поверишь, но они нас тогда боялись как огня. Мы застроились, и часа четыре они вообще не знали, что с нами делать… Я так устал, ты себе не представляешь…
– Да уж представляю. Блин, дружище, держись. Не буду больше тебя пытать. Звони позже в скайп, хорошо? Если что-то будет – звони.
– Добро, давай, я спать.
Серый пушистый кот смотрел на меня большими понимающими глазами. Не могущая найти выхода боль подступала к горлу, когда я беспорядочно листал новостные сайты, читал отчеты в социальных сетях и переваривал рассказ своего друга-одессита. Я не могу больше здесь. Не могу. Мое место среди этих людей. Но… Как же она? Поймет ли, примет ли? Если неделю назад еле заметный призрак войны стоял за моей спиной, то сейчас он входил в мое тело и обретал плоть в моей плоти.
Нужно было срочно очистить мозги от налипавших на них нехороших мыслей. Какой-нибудь сериал посмотреть, что ли? У нас тут один сериал – война называется. Нет. Пусть будет «Три королевства». Час. Два, три. Тарелка пельменей. Солнце, убравшееся за соседний дом. Теплый майский воздух, шептавший ее голосом. Безумно хотелось набрать его в скайпе, увидеть, что с ним все хорошо. Новости. Я не выдержал и снова нырнул в бурлящий Интернет. Теплый вечер обнял маленький уютный дворик. На колени запрыгнул кот и тихонько замурчал. Я машинально гладил его мягкую шерсть и читал, смотрел, слушал все, что происходило сейчас не здесь.
Первые жуткие вести пришли, когда на улице уже стемнело. В Одессе горят люди. Горят живьем. Горят за то, что они одесситы. Во мне что-то перевернулось. Я быстро начал звонить ему. Отлегло. От сердца отлегла страшная тяжесть, когда друг появился на мониторе. Взмыленный, помятый, но живой.
– Ты же не там сейчас?
– Нет. Но наш сотник… Он среди них. Он…
– Да нормально все будет, не волнуйся! Как ты домой-то добрался?
– Да как, как? В итоге стухло на Греческой все. Ни туда, ни сюда. Меня помяли крепко, вот я и отступил, если можно так выразиться. Погоди, – он полез в нагрудный карман за сотовым, я отчетливо это увидел.
– Главное – живой, – я учащенно дышал и боялся задавать вопросы.
– Твари! – его крик выбил меня обратно в реальность.
– Что такое? Что?
– Убили! Его убили!
Продолжение следует...
Автор: Камиль Гремио
Журнал "Бельские просторы" приглашает посетить наш сайт, где Вы найдете много интересного и нового, а также хорошо забытого старого!
