Немного истории: «заявка» молодого монарха заставляет вспомнить очень схожий исторический сюжет, в котором несколько раньше были задействованы Екатерина II и автор «Толкового словаря наук, искусств и ремёсел») Дидро. Историческая параллель тем более показательна, что известно признание самой императрицы: «Я долго с ним беседовала, но более из любопытства, чем с пользою». В случае с Пушкиным, воспитанном, напомню, на идеях просветителей XVIII столетия, эту фразу век спустя вполне мог бы произнести Николай I.
Суждения французского писателя-философа государыне, с её по-царски утончённой и чувствительной натурой, конечно же, и не могли показаться приемлемыми. Ещё бы! Дидро заметил, что в характере русских замечается какой-то след панического ужаса, и это, очевидно, результат длинного ряда переворотов и продолжительного деспотизма. Они всегда как-то настороже, как будто ожидают землетрясения, будто в моральном отношении они чувствуют себя так, как в физическом отношении чувствуют себя жители Лиссабона. (В Лиссабоне незадолго до этого произошло сильное землетрясение. — А. Р.) Россияне грешат одной из двух крайностей: одни считают свою нацию слишком передовой, другие — слишком отсталой. Те, которые считают её слишком передовой, высказывают этим своё крайнее презрение к остальной Европе. Те, которые считают её слишком отсталой, являются фанатическими поклонниками Европы. Но те и другие видят только внешность.
И уж никак не мог понравиться российской самодержице прогноз, сделанный Дидро по поводу её собственного царствования. Всякое правление, основанное на произволе, дурно, услышала она. Причём Дидро не делал исключение и для правителя хорошего, твёрдого, справедливого и просвещённого. Ибо такой правитель, размышлял философ, внушит привычку уважать и преданно служить любому правителю, каков бы он ни был. Он отнимет у народа право обсуждать, выражать свои желания или отвергать; право возражать, возражать даже тому, что благо... Он — добрый пастырь, который низводит своих подданных на положение скота, заставляя их забыть о чувстве свободы, которое трудно вернуть, раз оно утеряно; он обеспечивает подданным счастье на десять лет, но за это счастье потомки будут расплачиваться двадцатью веками бедствий.
Доживи Дидро до наших дней, можно предположить, вполне мог бы повторить свои слова. В таких случаях говорят: давно сказано, но как, однако, свежо звучит.
Подобно другим французским философам-материалистам XVIII века, Дидро превозносил значение просвещения. «Образование, — писал он, — придаёт человеку достоинство, да и раб начинает сознавать, что он не рождён для рабства». Свои мысли о народном образовании по просьбе Екатерины II Дидро изложил в «Плане университета или школы публичного преподавания наук для Российского правительства», составленном в 1775 году, и в ряде заметок, написанных им во время пребывания в Петербурге («О школе для молодых девиц», «Об особом воспитании», «О публичных школах» и др. Это было рассмотрение широкого круга педагогических проблем. Итогом стал проект государственной системы народного образования на принципах всеобщего обязательного бесплатного начального обучения, открытого всем социальным слоям. Там же предлагалась реформа обучения в учебном заведении общего образования — коллеже. Были изложены идеи гражданского, в духе конституционализма воспитания учеников. Предлагалось расширить программу естественнонаучного образования и одновременно сократить объём преподавания древних языков и литературы. Заметим, программа пушкинского Лицея во многом соответствовала этим прожектам.
«Уроки французского» императрица слушала внимательно. А вот воплощать рекомендации в жизнь не спешила. Если бы она к Дидро прислушалась, то пришлось бы преобразовать всю империю, заменить (Екатерина употребила более характерное слово «уничтожить») законодательство, правительство, политику, финансы.
Показательно, что и в одном, и в другом историческом эпизоде изначально возникает монаршая просьба подумать и изложить предложения в форме докладной записки «Об образовании и воспитании». В обоих случаях результат одинаков. Во времена Екатерины далее разговор продолжился только о литературе, политика же была изгнана из обсуждения. Аналогично поступает и Николай. Понятное дело: не писательское это дело — о политике рассуждать.
Доживи Пушкин до наших дней, можно предположить, вполне мог бы услышать повтор царских слов. И вновь: давно было, но как, однако, свежо выглядит.
Пройдёт менее трёх месяцев, и 29 ноября Пушкин получит второе письмо Бенкендорфа, не в пример первому сухое и даже жёсткое:
«Я уверен, впрочем, что вы слишком благомыслящи, чтобы не чувствовать в полной мере столь великодушного к вам монаршего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного».
Речь шла о том, что Пушкин читал «в некоторых обществах» «сочинённую... вновь трагедию» до её предварительного рассмотрения «его императорским величеством». Последовавшее ответное извинительное письмо Пушкина: «Действительно в Москве читал свою трагедию некоторым особам», но сделал это, «конечно, не из ослушания, но только потому, что худо понял высочайшую волю государя», позволяет, как ему кажется, надеяться, что после него всё благополучно разрешится: «всё перемелется и будет мука». К письму он приложит рукопись своей трагедии, дабы был ясен «дух, в котором она сочинена». Тогда-то царь и станет её читать.
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—246) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 92. «…остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Родивоновна»