Продолжаем публикацию Провинциального романа. Начало здесь.
Казалось, что Майлсон преследует Попадью. Она всплывала повсюду. Фотографии в газете? Запросто.
Фирменная улыбочка, коса переброшена на грудь, в руке бутон розы на длинном стебле. При этом Попадья ехала на одной ноге, сдавленная со всех сторон на задней площадке дребезжащего троллейбуса. Справа от нее сидящий у окна пенсионер невозмутимо читал «Столицу Z», шуршал страницами, резковато пахло типографской краской. И огромный портрет носатой заразы реял перед лицом Лины как афиша или рекламный плакат чужой яркой жизни.
Наталья обнаруживалась в книжных магазинах. Продавщицы внезапно начали предлагать несчастной Попадье, забежавшей за парочкой любовных романов для мамы, приобрести нечто великолепное? Что именно? Чудесные стихи местной поэтессы.
- Да ни за что!
До кучи вышеупомянутые вирши крутили на радио. Не с утра до вечера, слава Богу. Но довольно часто. Вот и сегодня утром, собираясь ехать к любезной Кларе, которую кое-кто называет Крокодилицей, Полина спокойно резала салат.
Ничто не предвещало эксцессов.
Но внезапно в мозг ударила волна завывания актрисы, декламирующей с истеричным надрывом:
Почему душа колючая?
Риторический вопрос.
Больно как... Кого я мучаю?
Нет, не в венчике из роз.
Не с вином из одуванчиков.
Не над пропастью во ржи.
Так соскучилась по мальчику.
С кем же рядом он лежит?
Чья ладонь ползет ласкается
По груди и по плечам?
В рифму просится - красавица...
И такой я не встречал...
Почему душа колючая?
Это ревность? Глупость? Страх?
А вокруг тоска дремучая.
Мат поставлен? Только шах?
Тишина вокруг свивается
В кольца белых простыней.
Это мне совсем не нравится.
Расколдуйте поскорей.
.
Аплодисменты? Видимо концертная запись.
Тут Полина и обнаружила, что помидоры с кровью ей удались. Отсутствующий в рецепте ингредиент щедро окропил разделочную доску и бордовую крупно порезанную ягоду, которую почему-то принято считать овощем.
Сунула пострадавший указательный палец левой руки под кран. Ледяная вода? Может лучше на затылок и побольше?
Актриса начала читать следующий шедевр.
Был звонок один вечор...
До пяти теперь не сплю.
Вдруг, как глупо, до сих пор
Лю?
Нет. Ни капельки. Совсем!
А что света нет у нас?
Лампочки спалились все
Враз.
Попадья поняла, что рефлекторно зажмурилась. А вдруг – и у нее сейчас взорвутся? Она бы не удивилась.
…
Любезная Клара над подобными перипетиями хохотала в голос. Просила повторить.
- Стихи? Еще чего не хватало!
- Боже, детка. Нет. Я имела ввиду рассказ про салат!
Попадья с заклеенным пальцем как раз колдовала над ступнями бабушки Николаевича.
И без удовольствия, но старательно, а попробуйте проигнорировать просьбы такой клиентки! Снова рассказала, как именно ухитрилась порезаться.
Крокодилица прищурилась и выдала.
- Она задевает вас за живое, дорогая.
- Что?
Возмутилась Попадья.
- Дело в этом. Вы бы точно не дергались, если бы стихи Натальи и она сама не трогали. Не попадали в болевые зоны.
Фыркая как злобный ежик, Лина ответила.
- Допустим. Даже если и так? Делать то что?
Ответ Клары вернул ее на грешную землю, вернее на паркет в зале.
- Покрытие. Праздничное.
Сегодня щедрая клиентка запросила что-нибудь солнечное.
- Оранжевый подойдет?
- Банально…
- Желтый?
- Полина, у вас есть фантазия, я точно знаю! Проявите. Включитесь. Майлсон нам в помощь.
Чувствуя, что упрек отчасти справедлив, маникюрша вздохнула, перед глазами замелькали варианты…
- Золотая фольга? И зеленые штрихи по ней?
- Как листва?
- Именно!
- Принято.
Через некоторое время, нацепив очки для дали, Клара рассматривала свой педикюр.
В зале воцарилась тишина, нарушаемая позвякиванием, звуком застегиваемой на сумке молнии, шуршанием пакетов. Пока Лина ждала приговор – не терять же время - собирала инструменты. Выходила с тазиком – выливала воду. Возвращалась.
Наконец, не выдержала.
- Да что такое? Я очень старалась. И, по-моему, вполне солнечно вышло.
Клара подняла морщинистое лицо, под очками блеснули слезы.
- Действительно хорошо получилось, дорогая. Даже слишком!
- Не понимаю.
- Вы так молоды, детка. А мои часики тикают последние, пусть не минуты, но… И вдруг – солнце. Вспомнила себя в восемнадцать лет. Студентка… В колхоз поехали.
- Вы же сами просили…
Пробормотала Лина растерянно.
- Верно. Но некоторые желания лучше не выполнять.
Как с ней общаться после этого?
Расстроенная Попадья поднялась, пошла на выход. Между лопаток прилетело царапающее.
- Не обижайтесь, лапушка. Вы прекрасно справились!
.
Не дотерпев до назначенного Бравовым срока всего пару недель, Полина решила явиться с повинной. Хиленькая надежда трепыхалась в потоке мыслей, виляла жалким хвостиком.
Может, не станет вредничать несравненный Владимир Георгиевич?
Передумает.
Bозьмет, поворчит, но не откажется прооперировать ей ноги. И будут они прямые, или почти прямые. Главное, чтобы не таким мерзким колесом.
Тем более, что прямо сейчас – как договаривалась по сроку – все равно нельзя. Не получится. Маму не с кем оставить. А если ломать ноги Полине и надевать аппараты, это пара месяцев в клинике или дома на больничном.
Значит – все равно позже.
Весной?
Летом?
Надо сдаваться, объяснять. Просить прощения.
Ну, забила она на все, кроме маникюра с педикюром пункты. Двойка на экзамене. Понятно. С кем не бывает.
Вдруг, Владимир Георгиевич вовсе забыл про список?
А она тут как тут. Не вели казнить, вели миловать, господин мой! Пожалуется, про маму расскажет. Не лентяйка же. В зал ходила по-честному, например.
Курить пыталась бросить. Три раза.
В итоге, конечно, провалила домашнее задание. От и до. Расплылась. Год потерян. Целый год. Никаких изменений к лучшему. Если быть честной и не завираться. То ноль. Топтание на месте. Или минус. Поправилась на 5 кг…
Шла через пустырь и повторяла про себя как заклинание. Что обойдется. Обойдется как-нибудь. Бравов ругаться не будет.
Почему не позвонила заранее?
Не хотела. Струсила.
Внизу сказала охране почти правду, что она к Владимиру Георгиевичу, что он ее ждет. Последние слова были откровенным враньем. Но кто проверит?
Усатый грузный мужик сморщился, махнул рукой в сторону.
- У приемного все. Беги, а то опоздаешь.
Пожилая медсестра порывалась что-то объяснить, но охранник ее остановил, пробурчал сам.
- А ты из пациентов его?
Полина, досадуя на любопытство, ответила нехотя, чего скрывать то.
- Может, буду. Он мне обещал в начале декабря операцию.
- Не повезло тебе.
- ?
- Нету больше Владимира Георгиевича. Хороним сегодня.
Медсестра шумно высморкалась. Охранник скривился, махнул рукой куда-то в сторону. Непонятно кого, имея в виду. С обидой в голосе почти выкрикнул.
- Такие козлы и ничего, живут припеваючи, а Владимир Георгиевич до полтинника не дотянул.
Полина, пока еще ничего не чувствуя, сама удивляясь этому, спросила.
- А что с ним случилось? Он же не болел ничем.
- Не болел.
Вмешалась медсестра.
- Ты беги, а то точно не успеешь. Сейчас увезут.
Полина кивнула и вышла на улицу.
Вдоль корпуса, поворот направо. Поскользнулась, едва не грохнулась на ледяной, кто ее раскатал до такого состояния? – дорожке.
Выпрямилась, поправила шапочку. Из-за чужих спин, а народа оказалось немало, как раз увидела вынос гроба.
Реветь, она начнет позже.
Дома в постели, глядя в потолок, сотрясаясь от задушенных воплей, спрашивая непонятно у кого.
Почему?
Почему?
А сейчас, стоя за толпой, в основном это были врачи и медсестры из разных отделений. Лина слушала кто и что говорит о покойном… О покойном? Какое мерзкое слово.
Владимир Георгиевич, ну что же вы. Что же вы? А?
Какой, блин, покой?!
Зачем?
Вы же успевали больше, чем все остальные. По лестницам бегом носились. Вверх через две ступеньки.
Вы же искрились, глаза сверкали. Так любили свою работу. И все получалось!
По кусочкам склеили кучу народа! Сколько ломаных, переломанных спортсменов, побывавших в ваших руках, не осталось калеками, потому, что вы сделали лучше, чем казалось возможно? Вас же все называли волшебником поэтому.
Так и говорили, браво, Бравов!
Вы не могли, не могли умереть. Это не просто неправильно… Это хрен знает как!
Владимир Георгиевич. Владимир Георгиевич.
Дорогой.
Я вам так верила. Я вам рассказала то, что никому и никогда в жизни. Вы всю ночь потратили на мою историю дурацкую и не перебили ни разу почему-то. Вы слушали, я видела. Вопросы задавали. Задание мне дали. Чтобы я выполнила. Десять гребаных пунктов.
Да, провалила. Не справилась. Пришла признаваться. Кому? Кому я теперь это скажу. Что за хрень?
Дурацкие больничные бушлаты, наброшенные поверх халатов. Красные от мороза лица. Медики пришли попрощаться. Мужики хмурились, курили, перебрасывались злыми репликами насчет того, что руки золотые были, и работать умел, зачем так рано ушел? А? Так нелепо? Что за подлость судьбы?
Женщины ревели, или говорили о своем. Время от времени вспоминая, где и почему собрались. Две молоденьких, очень красивых медсестры рыдали обнявшись. Их не настолько симпатичная темноволосая невысокая подружка, всхлипывала чуть позади. На девчонок никто особенно не косился.
Слева от Лины один врач пояснил другому, да, да, они все из травмы… можно их понять. Такой мужик! Такой заведующий! Его же Папой называли. Реально. Мол, Папа велел то, Папа запретил это. Конечно. Вот и убиваются.
Пожилая санитарка, сильно пьяная, нелепо голосила у крыльца. Товарки пытались ее унять, но она отталкивала их, причитая, как профессиональная плакальщица. Перечисляя немыслимые достоинства ушедшего, она размахивала правой рукой, а левую судорожно прижимала к груди. И в этой плакатной, нарочитой позе, как показалось Лине, была ложь. Но тут санитарка, обернувшись, столкнулась с ней взглядом.
Лину встряхнуло, неуместные осуждающие мысли растворились в потоке чужой душевной боли: мгновенно вскипев, исчезли без остатка.
Мама дорогая…
Поняла Лина. Да она же его любила… Эта истеричная, грузная, всклокоченная женщина. Так неуместно себя ведущая сейчас.
Для нее он был радостью каждого дня. Ведь бежала на работу, как на праздник. Для нее Владимир Георгиевич служил живым доказательством того, что есть, есть на свете Мужчины, а не только пьянчужки и мозгляки. Для нее он сиял… Солнцем на небе.
Она готова была не то, что полы в отделении вылизывать – сдохнуть по первому слову. Что угодно ради него исполнить.
Не пришлось.
За что? Ей, никем нелюбимой, ненужной, стареющей, ей это за что? Как она будет теперь?
Лина сморщилась. Санитарка перестала кричать. Скривилась, плотно сжав губы. Еще несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Лина кивнула, глупо, сама не зная почему, как близкой знакомой. Напряжение стало невыносимым.
Чья-то широченная спина, отгородила их друг от друга. Вот и славно.
Сквозь толпу пробивался двухметровый врач. Коротко стриженный, без шапки. Его узнавали, давали дорогу, пропускали. Молча и резко, по праву ближайшего друга, он отстранил кого-то, подставил плечо. Замер. Щекой прижался к обитым красной тканью доскам гроба, который сразу накренился. Слишком высоким, несоразмерным с остальными был этот человек. Секундная заминка. Люди перестроились. Гроб выровняли, приподняли вверх, над собой, на почти вытянутых руках. Отгонять гиганта никто не рискнул.
Переведя дыхание, Лина поискала взглядом санитарку, она тихо, едва слышно всхлипывала на чьей-то груди. Крепкая растопыренная ладонь гладила ее по спине. До Лины долетело негромкое.
- Осиротели мы, Павловна. Ты права. Осиротели. Ну, все, перестань. Хватит.
Процессия двинулась прочь от корпуса. Волна людей подхватила Лину, понесла за собой. Еще шаг-другой и можно будет дотронуться до уплывающей в последний путь красной ладьи.
Тут Лина споткнулась, увидела, что лицо высокого врача, больше чем на половину покрыто безобразными шрамами. Издали, в профиль, оно было прекрасно. Вблизи в фас походило на маску Фреди Крюгера, на запекшуюся от ожогов физиономию из ночных кошмаров.
- А Медведев трезвый сегодня. Как стеклышко!
Сказал кто-то слева ехидно противным тонким шепотом. Собеседник не поддержал.
- Он уже несколько лет совсем не пьет. Вроде как Папа с таким условием к себе в отделение взял. Его же вышибли из онкологии – Медведя.
- Ну.
- А Папа слово потребовал дать. Ну и Медведь теперь держит.
- Не поверил бы, что он остановится.
- Никто и не поверил. Кроме Папы.
Расстояние между процессией и теми, кто остался у корпуса понемногу увеличивалось. Вот собеседники заговорили не таясь, почти в полный голос.
- Такие не исправляются. Зуб даю, сорвется.
- Ты сколько уже у нас не работаешь? Три года, или четыре? Вот и не трепись. Медведь завязал.
- Другой бы наоборот запил, если бы так рожа обгорела.
- Достанется, поймешь.
- А где он так?
- Слушай, я охреневаю. Ты где был все это время? В Москве? Ну, понятно. Когда вернулся? Ясно, завтра уже обратно поедешь. Везет тебе. Чего? И никто еще не рассказал, как их медалями награждали? Вместе? Его и Бравова, и Колесника, и кого еще, не помню. Кого-то еще точно. Не трех, больше. Человек пять или шесть. За отвагу на пожаре.
- На каком?
Мужчины медленно двинулись прочь, продолжая разговаривать. Они не замечали, что Лина плетется следом, ловит каждое слово. Бравов побывал в огне?
Владимир Георгиевич, еще и пожар? И Вы? Медаль?
- Да горел у нас корпус! В девяносто пятом, кажется.
- Сильно?
- Конкретно. Ожоговое и приемное на первом, все через окна и двери нормально выбрались и пациентов вытащить успели. Торакалка и сосудистое тоже мало пострадали. Почти все ходячие. Да и сильнее всего полыхали не они, а третий и четвертый этажи.
- Оперблок и травма.
- Да. Кино просто. Сам не видел, в отпуске был, но мне раз двадцать рассказали. Как на войне. Папа бил в морды тем, кто паниковал. У них же чуть не половина пациентов на вытяжках. Так просто не вытащишь. Сам понимаешь. Только вместе с кроватями.
- Представляю.
- Не представляешь. Их же даже не снять с кровати некоторых. Вот так сразу. Кого-то можно было освободить за минуту, а кого-то нет. Перли, вместе с гирьками-железками. А кровати на лестницы не лезут… Там Нурыч, с какими-то кусачками или плоскогубцами засел, у выхода, как мог отцеплял, чтобы вниз тащить на матрасе или простыне. Нурыча помнишь?
- А то.
- Вот, он и пара студентов. Сообразили же.
- Много народу сгорело?
- Насмерть ни одного человека. Что меня поразило, из папиного отделения никто не смылся. Ухаживающие и выздоравливающие, все таскали. Сравни: на первом и втором этажах многие напугались, выскочили и визжат под окнами. Свои, понятно, остались. Но другой народ сдристнул. Да и врачи, некоторые, тоже утекли. А папины как муравьи туда-сюда снуют. Вверх вниз по лестнице. Ну и он с ними.
- Тоже обгорел?
- Он и Колесник не сильно. Чуть-чуть. А Медведя где-то в последний момент, когда всех пациентов выволокли, тогда и привалило, прижало. Они же там до последнего были. Все бравовские врачи. Папа лично на себе Матвея пер по лестнице. Прикинь. Он в два раза больше весит же. И Папа справился.
- Волоком тащил, наверное.
- Хрен знает. Железный был мужик. Теперь таких не делают.
- Весело живете.
- Не то слово. Какой нам потом ремонт отбухали! Оперблок же был вшивый. Новый зашибись. Купили технику, устроили в лучшем виде. Заходи, покажу. Что значит, некогда?
Разговор перескочил на другое.
Лина отстала. Беспомощно оглянулась. Чуть поодаль, гроб грузили в автобус, в тот, которые называют катафалками…
Люди вокруг расходились. Работа не ждет.
Лина стояла изваянным изо льда сусликом, казалась себе и мутной, и прозрачной одновременно, и очень хрупкой – толкнуть, упадет, расколется на тысячу кусочков.
В ушах пульсировало чужое подслушанное.
«Папа пер на себе Медведя по лестнице. И вытащил».
Маленький Карабас Барабас. Этого гиганта?
«…из папиного отделения никто не смылся. Ухаживающие и выздоравливающие, все таскали».
А она, когда приставала со своими сопливыми переживаниями, и понятия не имела, кому их рассказывает!!
Владимир Георгиевич. Почему? Почему я не разглядела твоего героизма, твоей особенности? Ничего в тебе не поняла, дура, кроме того факта, что ты потрясающий врач, но это я знала заранее. Еще до встречи. А другого, истинного в тебе не почувствовала.
...
В "Провинциальных романах" теперь всё заканчивается или хорошо, или прекрасно!
Предыдущие романы можно прочитать здесь:
Провинциальный роман. Книжная девочка. Первая порция | Подборка целиком
Провинциальный роман. Попадья. Первая порция | Подборка целиком
(Продолжение во вторник)
#шумак #наталяшумак #провинциальныйроман #поповна #роман
.
Автор: Наталя Шумак
.
За обложку серии и романа горячо благодарю Сергея Пронина.