Вполне допустимо предположение Ю. М. Лотмана, который считал, что какие-то туманные заверения о прощении «братьев, друзей, товарищей» Пушкин тогда получил. Во всяком случае, именно с момента первой встречи с царём Пушкин возлагает на себя ношу заступника за декабристов, которую он сочтёт важнейшим из дел жизни: «И милость к падшим призывал».
Вникнем, на чём строится такое допущение? Начнём с того, что слова «я был бы в невозможности отстать от них» — это фраза по своему характеру не декабристская. Она объясняет возможность участия в событиях 14 декабря не политическими мотивами, а понятиями чести (вышел бы на площадь из дружеской солидарности, а не оттого, что разделял мысли о необходимости именно насильственной перемены власти).
Не отрекаясь от дружеских связей с декабристами, Пушкин, тем не менее, уже определился в своём отношении к смуте и анархии, бунту и революции — они ему «не нравятся». А потому сторонник преобразований в стране, но не восстания, поэт мог позволить себе отделить людей от идей и высказать принципиальное сомнение в декабристских средствах. И самое главное, у него уже сложился, независимо от царских репрессий и помилований, свой взгляд на ход и перспективы российской истории. Понимая, что царь имеет на него свои виды, поэт готов изложить его Николаю I.
Но не исключено, что царь успел раньше ступить на тропу прошлых и новых прегрешений поэта. И Пушкину пришлось «держать ответ» за ранние вольные стихи и за «Андрея Шенье». «Ваше величество, — отвечал Пушкин, — я давно ничего не пишу противного правительству, а после «Кинжала» и вообще ничего не писал». У Лакруа (со слов М. А. Корфа) читаем:
«Пушкин без труда оправдался в тех подозрениях, которые тяготели над ним и были последствием его неосторожных отзывов о разных злоупотреблениях; благородно и открыто изложил он пред монархом свои политические мысли...»
Далее опять начинаются гипотезы. Одни полагают, что на этой встрече в подтверждение своей нынешней «благонамеренности» был предъявлен «Борис Годунов» (драма вскоре будет «отцензурована» царём). Другие, считают, что этого не произошло. Мол, «Борис Годунов» попал в руки царя несколько позже, и передача состоялась через Бенкендорфа. Хочу заметить, что, даже если в кабинете Чудова дворца Пушкин вручил рукопись царю, тот браться за чтение её не торопился. Тем не менее, перевести разговор в иную плоскость Пушкину всё же удалось.
Позже раздадутся голоса, упрекающие Пушкина за измену идеалам во время встречи 8 сентября. Тема, кто — поэт или царь — вышел из дискуссии о декабристах победителем, станет чуть ли не главной в глазах всех, кто считал себя святее Папы римского. Адам Мицкевич, например, полагал, что царь обольстил поэта и что русское общество имело право потребовать Пушкина к ответу:
«Ты нам предрёк в своих ранних стихах кровавое восстание, и оно произошло; ты предсказал нам разочарование, крушение слишком выспренных, слишком романтических идей — всё это сбылось. Что же ты предскажешь нам теперь? Что нам делать? Чего нам ждать?»
Обольстил царь поэта или нет, каждый волен решать сам. Тема эта, согласитесь, щекотливая, объективно результат не измерить. Всё зависит от колокольни, с которой будешь глядеть. Если исходить из того, что после третьего за вечер приглашения на танец обязан жениться, то, конечно, привлечь к ответу следовало. Если обещать не значит жениться, то оценка будет противоположной.
Льстил ли царь Пушкину? Безусловно. До неприличия. Струтыньский, излагая рассказ Пушкина, писал:
«Как, — сказал мне император, — и ты враг своего государства? Ты, которого Россия вырастила и покрыла славой? Пушкин, Пушкин! Это не хорошо! Так быть не должно!»
А в «Истории жизни и царствования Николая I Императора Всероссийскаго» Поля Лакруа можно прочесть:
«Подавая руку Пушкину, его величество сказал: «Я был бы в отчаянии, встретив среди сообщников Пестеля и Рылеева того человека, которому я симпатизировал и кого теперь уважаю всей душою. Продолжай оказывать России честь твоими прекрасными сочинениями и рассматривай меня как друга».
Через три недели после аудиенции в письме Бенкендорфа Пушкин прочитает слова, в которых увидит почти буквальное повторение сказанного ему императором 8 сентября:
«Его величество совершенно остаётся уверенным, что вы употребите отличные способности ваши на передание потомству славы нашего Отечества, передав вместе бессмертию имя ваше».
Не исключено, что первая строка пушкинских «Стансов» («В надежде славы и добра…») окажется поэтическим откликом на «политическую прозу», прозвучавшую тремя месяцами раньше, во время кремлёвской беседы.
Видимо, Николай I не поскупился и на другие милостивые выражения. Но о чём, однако, беседовали они «долго»? Не о бессмертии же имени Пушкина вёлся их разговор после того, как закончилась та часть встречи, которую можно назвать искусным допросом.
Что слышали тогда лишь стены царского кабинета Чудова дворца, но что не могло быть обнародовано и почти не осталось в письмах, дневниках и воспоминаниях современников? Логика подсказывает, это был обмен мнениями о будущем России, о насущных преобразованиях... Только это необходимо было держать за семью печатями. И именно здесь «стороны» о чём-то договорились, после чего и последовали лестные царские слова. В результате последовал царский «заказ» на написание докладной записки «О народном воспитании», и Николай I вознамерился стать цензором Пушкина.
На фоне этих метаморфоз произойдёт то, на что оба обратят внимание… но каждый заметит «соринку» лишь «в глазу» у другого.
Некоторым образом спадёт напряжение, и они слегка расслабятся. И если в первой половине разговора царь обращался к Пушкину на «вы»:
«Брат мой, покойный император, сослал вас на жительство в деревню, я же освобождаю вас…»
«Вы были дружны со многими из тех, которые в Сибири…»
«Я позволяю вам жить, где хотите».
То теперь государь переходит на «ты»:
«Что же ты теперь пишешь? Зачем же ты пишешь такое, чего не пропускает цензура?»
«Ты довольно шалил, надеюсь, что теперь ты образумишься и что размолвки у нас вперёд не будет. Присылай всё, что напишешь, ко мне; отныне я буду твоим цензором».
Эту деталь разговора хорошо уловил Пушкин и отразил в своих рассказах друзьям. А царь тем временем заметил другую подробность свидания с Пушкиным. Ободрённый снисходительностью государя, поэт непроизвольно «обратился спиной к камину, обогревая ноги», незаметно для самого себя «припёрся» к столу, который был позади него, и почти сел на него. Государь быстро отвернулся от Пушкина и потом говорил: «С поэтом нельзя быть милостивым».
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—244) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 177. На смертном ложе: умирать оказалось не страшно, жить было куда страшней
Эссе 178. Возникает удивительная смесь правды, полуправды и лжи