Часть I
Здравствуйте, уважаемые друзья! Добро пожаловать на LiterMort — канал филолога и педагога Бугаёвой Надежды Николаевны, члена Международного союза писателей им. Св. св. Кирилла и Мефодия, медалиста Международной академии русской словесности, выпускницы факультета лингвистики и словесности ЮФУ (диплом с отличием, 2011).
Роман со стихами Н.Н. Бугаёвой "Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне" вошёл в 10-ку лучших романов о путешествиях "КНИГАсветное путешествие-2022", стал лауреатом «Славянского слова-2023» и Открытого отборочного конкурса «Стилисты добра» II Всероссийского форума молодых писателей в Челябинске (апрель 2024).
На этом канале обсуждаем современную поэзию и блистательную классику, исследуем взаимосвязи между прошлым и настоящим — ведь будущее искусства невозможно без постижения былого. В общем, как говаривал Демокрит, ни искусство, ни мудрость не могут быть достигнуты, если им не учиться!
26 июля 2023 в нахичеванском дворике театра «Миссис ЛО» в Ростове-на-Дону прошли поэтические чтения, организованные молодежным поэтическим проектом «Литгост». Около 15 поэтов прочитали стихи пятничным вечером на зелёной лужайке. О чём же сегодня пишут поэты?
#Ростов #стихи #культурноепространство #современнаяпоэзия #русскаяпоэзия #рецензия #ЛитературнаяГостиная #БугаёваНН #LiterMort
Лирическим героем в Золотом и Серебряном веке была неординарная личность. В центре стихов стояла фигура, резко выделяющаяся из толпы — гений. Ярчайший пример у Лермонтова:
«Быть может, мыслию небесной
И силой духа убежден,
Я дал бы миру дар чудесный,
А мне за то бессмертье он?»
Или лирический герой Блока — вечно юный король-бродяга, обручённый с богиней. Личность в центре стихов Блока — это одновременно и принц, и нищий, коронованный божественной Музой, гением поэзии, но при этом вынужденный с 1880 по 1921 год влачиться на грешной Земле:
«Муза в уборе весны постучалась к поэту,
Сумраком ночи покрыта, шептала неясные речи;
Благоухали цветов лепестки, занесенные ветром
К ложу земного царя и посланницы неба;
С первой денницей взлетев, положила она, отлетая,
Желтую розу на темных кудрях человека:
Пусть разрушается тело — душа пролетит над пустыней,
Будешь навеки печален и юн, обрученный с богиней.»
В 21 веке всё иначе. Герои стихов современных поэтов больше не обручаются с богами. О нет. Они «обручаются» друг с другом, пьют водку, дебоширят и жалеют о неудачных ипотеках, но потом радуются славным внучатам и умирают вполне довольными собой. Кто же такой в центре стихов современных поэтов?
Это лирический герой-обыватель.
Недаром стиль объединения «Литгост» самоопределен как народный. Этот стиль близок и гостям вечера. На смену резко индивидуализированным, гордым лирическим героям прошлых столетий пришёл герой общий, один на всех — городской «маленький человек» с большим сердцем. Пушкин когда-то ввёл его в прозу, сегодня он царствует в поэзии. Коллективное лицо этой поэзии — городской неудачник, жестоко пьющий и много в чём несовершенный, однако всегда открытый любви и противопоставляющий своей «маленькости» громадину своих страстей, потерь, разочарований…
Знаете, что изумительно? «Маленький человек», который раньше был пассивным объектом литературы, сегодня стал её решительным субъектом. Вот, например, раньше Некрасов писал, как часу в шестом били женщину кнутом, крестьянку молодую, а сегодня эта крестьянка молодая напишет о себе и своём происшествии сама:
Я думала, уже не встану...
Разбито сердце не кнутом:
Вчера ты нежным был и пьяным,
А утром встал таким скотом!..
Тот, о ком раньше писали писатели, сам стал писателем. По сути, «простоволосые» и «запачканные» герои Некрасова из «Кому на Руси жить хорошо» — это и есть лирические герои современных поэтов!
«Эй, парень, парень глупенький,
Оборванный, паршивенький,
Эй, полюби меня!
Меня, простоволосую,
Хмельную бабу, старую,
Зааа-паааа-чканную!..»
Вечер начала Виктория Мезенцева со стихотворением Блока «Поэты»:
«Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцой,
А вот у поэта — всемирный запой,
И мало ему конституций!..»
Эти стихи стали эпиграфом: действительно, запой и «собачья смерть» у горемык, увы, общие, но единственное, что отличает поэта от «куцего» обывателя — это вера в свою богоизбранность, в небесное происхождение своего таланта.
Поэтом можешь ты не быть, но солнцем быть обязан...
Общими мотивами у поэтов стали образы небесных светил. Влюбленные у Елены Холод — это пара ярких объектов на небосклоне, с “линиями бровей, как месяц”. Слово поэта — его продолжение в любовных баталиях, слово антропоморфно: “Слова насмерть бьются”. Вообще образный ряд Елены очень напоминает “Письмо Татьяне Яковлевой”: сперва — равенством бровей, светилам равных, затем — “громом ругней в небесной драме” и наконец — приравниванием человека к солнцу: “Солнцем можешь быть и ты”. Маяковщина в лучшем смысле этого слова! Пафос стихов Елены Холод, лишь на первый взгляд меланхоличных, полон оптимизма и жизнелюбия, такой пафос называют “пафосом бытия”: “Смотри в меня, я в буквах слова “жизнь”. Мотив слов, букв — сквозной, иллюстрирующий взаимопроникновение слова в поэта и поэта — в слово, что было близко и Маяковскому: “буду просто разговаривать стихами я...”
Юный Егор Зиновьев был настроен дерзко, по-вольтерьянски и — с пафосом бытия и свободы, нежели просто бытия. Он прочёл текст “Лавкрафт” Оксимирона (включённого в реестр физлиц-иноагентов) и грозил публике сатирой, а публика уворачивалась. И вновь — лейтмотив обывательства: “Сельского лекаря смущает количество гнид”. Возможно, поэт и есть “санитар жизни”, озабоченный растущим количеством гнид? А возможно, внимание, посвящённое гнидам, оторвано от истинно значимых вещей — истинных ценностей: “и тучек, и кос, и века златого...” Егор посетовал, что некоторые “за личиной скрывают всю жалость ума”. Действительно, и хуже всего, пожалуй, — это если за личиной “значительного лица”. На проблемный вопрос: “Что такое империя?” — Егор резко ответил: “Много пафоса, понта и тления”. Поэт отказывается уважать “чей-то лавровый венок”: “Я называю нечто иное словом “империя”. Истинная империя для Егора — это “империя духа”, рост личности до состояния свободы: “Цветок на волю из тени ползёт”. Поэт указывает на сиюминутность любого накопительства перед лицом истории: “Империй не обрести, история их не заметит”. Егор Зиновьев — крайний индивидуалист, и его лирическому “я” важен только личный рост, о чём он и заявляет с дерзким пафосом безавторитетности: “Уверенно плюй и начинай свою собственную империю!” Но вспомним последний сон Раскольникова: если все начнут плевать, да вдобавок ещё и “уверенно”, то всем же придётся ходить оплёванными, не правда ли? А что, “нормальная цивилизованная жизнь”...
Целым поэтическим бенефисом обернулось выступление поэтессы Мари. Если Цветаева и Окуджава были поэтами Москвы, то Мари — поэт Ростова-на-Дону: “Ростов — город, в котором рождаются, чтобы уехать”. Симпатию вызывают у поэтессы и ростовчане: “Люди духом сильные, адекватные”. Примечательно, что Мари даёт оригинальное определение силе духа: в 21 веке она тождественна адекватности. Чем выше адекватность личности, тем лучше человек избегает конфликтов — это медицинский факт. И Мари выделяет “адекватность”, то есть способность избегать конфликты и жить без грубых заблуждений, как ведущую черту ростовцев. И в этом же — их сила духа. А конфликтная и заблуждающаяся натура духом слаба. Мари созвучна Сократу: тот был убеждён, что разум и душа в человеке едины и рост разумности соответствует духовному совершенствованию.
Интересна лирическая героиня поэтессы Мари: “Ты говоришь, что я волчица, ведьма я, шаман”. Волчица — символ одиночества, ведьма — символ мудрости и тесной связи с природой, бунта против системы-гегемона, шаман — символ не только суеверного “магического сознания”, но и восприятия человека как части вселенной. При таком взгляде вселенная — это магическое поле взаимосвязей. Ткнёшь в звезду — у человека нос зачешется; ткнёшь в человека — на небе звезда зажжётся, как-то так. Лирическое “я” Мари зооморфно: “Волчица во мне”, — что является аллюзией к “звериному стилю” в древнем искусстве скифов и угро-финнов: между дикой природой и человеком нет чёткой границы, и одно легко перетекает в другое. Звериный художественный образ у Мари характеризует её героиню как “природную личность”. И вновь эту же мысль подтверждает мотив небесных светил: “Я связываю с западом восток”. Если мысль человека может достичь небес, то небеса и человек едины. В общем, Пьер Безухов у Толстого так же рассуждал в плену: “И я во всём, и это всё во мне!”
Мари вводит тему человека: “Мы такие люди, нам щекотно до боли, а мы смеёмся”. Как говаривал Пушкин: “Так сотворила нас природа, к противуречиям склонна”. Человек равно жаждет и счастья, и боли. Поэтесса Мари берёт мотив небесного и земного и шутливо подчёркивает, как мало небесного в земной любви: “Его рука лежит на моей пятой точке, пока он красиво говорит о звёздах”. Да, страсть мелочна, она порой не возвышает человека, а только ослепляет и отдаляет от звёздного простора: “Мы мелки, мы ничтожны, мы едины — надо расширяться”. Вывод: человеку нельзя запираться в каморке своей страстишки, нужно “расширяться”, так как иначе диагноз неутешителен — обывательство.
Мари также прибегла к т.н. “бытовой поэзии”: с неизменным мотивом заваривания чая, ставшим уже общим местом. Люди и небесные объекты у неё выстроились в единый ряд: “Я вчера смотрела на Юпитер, а сегодня на тебя смотрю”. Вообще выстраивание в ряд говорит о многом. Бунин, например, был мастером однородных рядов, и в “Книге” у него есть такой: “поле, усадьба, деревня, мужики, лошади, мухи, шмели, птицы, облака”. Мужики пристроились где-то в середине списка. В этом указание на их “встроенность” в жизнь природы наравне со шмелями. Как и у Мари: “Вы не забывайте свою связь с землёй”.
Наконец, вишенкой на торте бенефиса стала поэма “Плыви — уи-и-и! Лети и свисти — тюи-ти-ти-ти!” Под внешне лёгкой формой скрывается вполне серьёзное содержание: жизнь и труд человека полны взлётов и падений, и нельзя терять надежду даже после самого страшного снижения: “Страшно застрять навсегда в придонных песках”; “Нет силы и веры, что что-то поможет”; “Какашкой плавать на днах”. Пафос — лёгонький, шутливый, непринуждённый, нарочито разговорный, приправленный “какашкой” для пущей лёгкости. А речь-то о депрессии, о потере веры в себя, о “сне души”: “Я мелкий прыткий гад, и никто мне не рад”. Финал окрашен традиционным для современных поэтов пафосом оптимизма: “Птица я”. Очень по-горьковски.
Анжелика Салтанова выступила с “народной поэзией” о судьбе детей из неблагополучных семей: “Разлад и ругань”. Обречён ли ребёнок маргиналов, родившийся на “дне жизни”, спиться и утопить себя в разврате? Дочерям низких родителей, словами Достоевского, грозит “разложение, гибель, разврат, венерические больницы”. Тема социальной нищеты и развращённости — у Достоевского ведущая. Он винит нищету и безверие в разрушении нравственности и совращении детства: “Там детям нельзя оставаться детьми. Там семилетний развратен и вор.”
Но Анжелика Салтанова оптимистична и подкрепляет свою веру в человека библейскими мотивами: её героиня Ева находит “дружка” Адама, а их полуживотное существование и страсти — это начальный этап до пробуждения сознания. Далее следует “изгнание из рая” — предательство от пошляка ”Адама”: “Две полоски. Бывший Адам пожелал ни пера и ни пуха”. Сломил ли Еву разврат, “одурманивающий ум и окаменяющий сердце”? Нисколько. Она пережила разврат, как болезнь, и сбросила его струпья, как коросту: “Ева другая, не станет такой, как прежде”. В финале Анжелика изображает свою Еву Мадонной с младенцем, который символизирует её духовное очищение: “Сын светит ярче любого солнца”. И снова — мотив солнца. Не правда ли, острейшая нужда в солнце приходит в час самого густого мрака?
Анжелика Салтанова действительно выступила “поэтической дочерью Достоевского” и развила проблему разврата и в стихотворении “Девочка”: “Вино, виски и самый крепкий “Винстон”. Как и её “литературный отец”, Анжелика опечалена, что “дно жизни” обесчеловечивает человека: “Люди — глупей дворняг”. Обитатели этого “дна” — подонки — уподобляются беспородным псам. Мотив декадентства, упадка, как у Бунина в “Чистом понедельнике”: “Говорила: люди — глупей дворняг; говорила: хочется в монастырь.” Увы, но монастырь не спасёт того, у кого нет веры. Вывод ожидаем: счастья на “дне” не обрести.
Разврату Анжелика противопоставляет крепкую семью и счастливое детство любимых детей. Старость в обстановке тепла и любви не приносит отчаянья, и любимые незабываемы: “Старость запрыгнет котёнком”.
Ольга Грошева раскрыла проблему определения любви с помощью традиционного образного ряда: “Любовь раскалывает сердце”. В то же время любовь для Ольги — “герб на флаге”. Любовь из областей внутренних перекочёвывает на внешние — в образе “герба”. Это изобличает стремление влюблённого “размахивать” любовью, как флагом, нести её гордо над головой, как свой отличительный знак. Влюблённость парадоксальна, она меняет ощущение времени: “Жизнь на редкость бесконечна”.
«Эх, разврат-то как ноне пошел!»
А Алина Савенко, как и поэты до неё, широко развила тему разврата на образе Лилички Брик, приурочив “Лиличку нового времени” к 131-ому дню рождения Маяковского. Что же, по мнению Алины, “новое время” принесло в жизнь Лилички? Ожидаемый разврат, “одурманивающий ум и окаменяющий сердце”. Так сказать, разврат расправил плечи: “Лиличка спит с издателем”. С издателем чьих работ, интересно? Маяковского? Так это же жертвенный поступок. Или спит из-за промискуитета? Водку Лиличка Алины Савенко “пьёт с Есениным” — злейшим “конкурентом” поэта, нежностью выстелившего её шаг. Лиличка изверилась, опустилась, её сердце даже не "в железе", а в камне: “Лиличке всё до лампочки”. Лиличка, которую “короновал” певец звёзд Маяковский, стала пошлячкой-обывательницей, для которой “звёзды — ненужный хлам”.
Но эта “новая Лиличка” не вызывает ненависти: она жалка, пьяна, потасканна. Печально беспутна, а разврат — это болезнь, короста. Лиличка больна и не может выздороветь: “Водка, война, эпидемия — три мировых кита”. Алина Савенко ставит крайне острую социально-нравственную проблематику, приближая лирику к гражданской: пьянство, война и болезни (и плоти, и духа) потеснили истинные ценности и стали “китами”. “Чудный новый мир” зиждется на разврате и болезни, а верность, искренность и чистота исчезли даже из словарей... А Маяковский был прозорлив, что вовремя застрелился, не увидев этой “одурманивающей ум и окаменяющей сердце” новизны!