Из "Записок" Вильгельма Ленца (Василий Фёдорович)
Директор почтового департамента, тайный советник Константин Яковлевич Булгаков, жил в бельэтаже почтового здания. Это был настоящий тип вельможи. Г-жа Булгакова (Мария Константиновна), урожденная Варлам, молдаванка, умная и любезная светская дама, чуждая всякой спеси, часто говаривала: - Не понимаю, за что моего мужа заставляют увязывать почтовые пакеты (ficeler des paquets). Впрочем, Государь, имел в виду назначить Булгакова посланником в Вену на место Татищева.
Должность Булгакова доставляла ему ежегодного дохода 100000 рублей ассигнациями, источником которого была "подписка на иностранные газеты ". До смерти Булгакова, помешавшей ему вступить на предназначаемое ему высокое дипломатическое поприще, этот доход принадлежал директорам почт, а потом перешел к правительству.
Булгаков принимал по понедельникам и четвергам, после театра. Когда меня ввел туда Григорий Волконский, я, прежде всего, был поражен блестящим освещением: горели карселевые (карсельские) лампы на изящных подставках. В первой комнате, избраннейшее общество играло на бильярде, во второй в карты, в третьей, - г-жа Булгакова наилюбезнейшим образом занимала гостей, разумеется, предварительно ей представленных.
Главными гостями дома были: граф Нессельроде, граф Киселев, Левашов, Михаил Виельгорский, Воронцов-Дашков, Литта. Здесь можно было встретить также Дмитрия Львовича Нарышкина, обер-егермейстера, в коротких панталонах, в чулках и башмаках, с напудренными волосами, с Андреевской алмазной звездой на черном фраке, - живая картина придворного человека старого времени!
Племянник его Кирилла Александрович, обер-гофмаршал, был, напротив того, представителем нового двора.
Нессельроде (Карл Васильевич) отличался малым ростом, но великим умом. Черты лица его были тонки, нос с заметным горбом, сквозь очки сверкали удивительные глаза. Не будучи ни горд, ни слишком прост в обращении, он вообще избегал всяких крайностей. Он мало говорил, но когда говорил, то всегда сдержанным, хриплым голосом, звук которого нельзя было забыть. Движения его были быстры и привлекательны.
Если он переходил в другую комнату, то походка его едва была слышна, неожиданно он оказывался уже там и, казалось, скорее, скользил по полу, чем ходил. Его манеры были скорее немецкие, чем французские. По-французски он говорил без аффектации и без особого ударения, как вообще говорят в петербургском высшем обществе. О политике он поставлял себе за правило "не заикаться".
Не будучи знатоком в музыке, он ее любил. Так, однажды у графа Виельгорского (Михаил Юрьевич), своего короткого друга, после блистательного исполнения симфонии c-moll Бетховена (здесь Симфония №5), он, вскочив со стула, восторженно вскричал: - Этот финал, - настоящее "Боже царя храни!".
Квартира канцлера в здании Главного Штаба была настоящий "дипломатический городок", в котором он давал большие и малые дипломатические обеды. Иногда давались маленькие музыкальные вечера, на которых его племянница (здесь по жене), прекрасная графиня Мария Нессельроде играла на рояле как настоящая виртуозка.
Я слишком 20 лет встречался с Нессельроде у Виельгорского и наблюдал за ним с возрастающим интересом. Где бы он ни появлялся, всюду его встречали с сочувствием и уважением. В немногочисленном обществе он всегда носил темный фрак, с портретом Государя, украшенным алмазами, в петлице: это высшая награда после ордена Св. Андрея Первозванного. Нессельроде имел прекрасный крупный почерк. Он был, конечно, один из самых замечательных и дальновидных государственных людей Европы.
Он был против политики, которая повлекла за собою Крымскую войну. По окончании ее он подал в отставку, купил себе дом на Литейной и жил в нем в полном одиночестве до самой смерти, последовавшей несколько лет спустя.
Граф Воронцов-Дашков (Иван Илларионович) по своей прекрасной наружности был самым блестящим придворным кавалером того времени. Его называли "вечным именинником" вследствие всегдашнего веселого выражения его открытого, привлекательного лица. Он был богатый вельможа и, женившись на Александре Нарышкиной, дочери обер-гофмаршала (Кирилл Александрович Нарышкин), стал жить на очень большую ногу.
Он имел внешность дипломата и сохранял таковую даже играя на бильярде. Он был посланником в Турине и участвовал в Веронском конгрессе. За экземпляр моей книги: "Бетховен и его три стиля", он прислал мне 500 рублей асс., при любезной записочке, намекавшей "на наши бильярдные партии у Булгакова".
Здесь я считаю нужным сообщить одну черту его беспримерной деликатности. Летом 1834 года, я приехал в город на почтовых лошадях и, проезжая в 2 часа ночи мимо ресторации Леграна, ощутил "зверский" аппетит. Увидев в окнах свет, я взошел в него и заказал себе что-то. Некий господин, в одиночку забавлявшийся на бильярде, обратился ко мне с предложением: "не сыграю ли я партии, пока мне готовят кушанье".
- Почему нет! - отвечал я, не зная, что господин этот "игрок по ремеслу", игрок, стало быть, самого худшего разряда. Сначала он маскировал свою игру, делал грубейшие ошибки, но, в конце всегда выигрывал. Я проигрывал партию за партией и в заключении вечера остался ему должен 200 р.
- Завтра я пришлю сюда деньги на имя Леграна, - сказал я.
- Хорошо, отвечал он, - меня зовут Долгушев.
На другой день я послал к Леграну своего слугу, который принес мне подписанную квитанцию и мои деньги обратно. Деньги, по уверению Леграна, были уже заплачены и притом человеком, выдававшим себя за моего слугу.
Я рассказал о происшествии графу Виельгорскому, который отвечал:
- Не я это сделал, да и не могу придумать, кто бы это мог быть. Я подумаю.
Прошел год. Однажды Воронцов-Дашков пришел к своему другу Виельгорскому, которого он звал Мишель. Я, по обыкновению, тоже был тут.
- Слушай, Воронцов, - сказал граф, - я подозреваю, что ты это сделал.
- И очень запросто, отвечал он, - я находился в соседней комнате, узнал его (указывая на меня) по голосу, и подумал, что он, вероятно, не при деньгах. Что его обманули, это не подлежало сомнению, я оставался до конца игры и потом обделал все дело. Если б он пошел далее, то я вышел бы и запретил бы ему играть.
В наше время едва ли найдется человек, который захотел бы разыграть таким образом роль "судьбы".
Графу Литте было около 70-ти лет, но в парике он казался не старше 50-ти. Он был исполинского роста и также толст, как Лаблаш, но более подвижен и с ног до головы вельможа. Он носил обыкновенно вицмундир с самыми старшими русскими орденами.
В день рождения Булгакова он явился в большой Владимирской ленте на белом жилете, что для меня было "очень внушительно": я был ведь маленький чиновник, видавший в департаменте только "ленточки".
Литта имел обыкновение повторять каждое свое слово: bon jour, bon jour, oui, oui, и т. д. голосом, звук которого походил на звук органа, когда прижмешь педаль. Он достиг высших должностей, благодаря только долголетней службе.
Он был расположен ко мне и, встречаясь со мной на даче Булгакова, всегда предлагал довезти меня до города. Он обыкновенно молчал во все время пути. Около 4-х часов утра нам почти всегда приходилось проезжать по Троицкому мосту.
Кому неизвестен величественный вид, который представляется с этого места в светлую летнюю ночь! Однажды я увлекся красотою зрелища и заговорил с восторгом. - Tres-vrai, tres-vrai (правда, правда), - отвечал Литта своим звучным басом. Он был ревностный посетитель театров, и надо было видеть, как он аплодировал и вызывал актеров.
Тут он был снисходителен. Стоило только сказать "с некоторой выразительностью": - Вот эту, хорошенькую-то, надо бы вызвать, - и он непременно отвечал: tres-bien, tres-bien (очень хорошо, очень хорошо), и она была вызываема.
В последнее время он был обер-камергером и по-русски назывался Юлием Помпеевичем, соединяя таким образом в одном своем лице Цезаря и Помпея. Он был вдовец и жил один, но роскошно, в доме своем на Английской набережной.
Граф Виельгорский был так любим членами "общества бильярдной игры", что лишь только он появлялся, его сейчас же окружали. Это случалось обыкновенно ночью после часу, так как он был постоянным посетителем вечеров Государыни. В вицмундире и белом галстуке (как того требовал придворный этикет) он был отменно моложав; я и теперь, 44 года спустя, не могу понять, как это он в то время был только камергером и имел всего одну Анненскую звезду. Но как шла к нему звезда!
Если Нессельроде еще не уходил, то он отводил его в сторону, вероятно, чтоб передать ему, что говорилось при дворе. Если он приходил до начала бильярдной пульки, то шел в третью комнату к фортепьяно и спрашивал Булгакова: - Есть что нового? (Булгаков по своей должности почт-директора раньше всех получал всякую музыкальную новость, всякий оперный отрывок, вышедший в Париже или Германии).
Булгаков брал меня тогда под руку и сажал за Тишнеровское фортепьяно. - Ну, начинайте же! Прямо без приготовлений! - говаривал в таких случаях Виельгорский. Он подпевал, не имея голоса, но с необыкновенным вкусом.
В последние годы царствования Александра I он впал в немилость и удалился на жительство в свое Курское имение, где соседом его была, князь Барятинский, отец нынешнего фельдмаршала. Там они имели (как Виельгорский часто мне рассказывал) зал для кегельной игры, освещавшуюся аргентовскими лампами, и превосходный оркестр под управлением капельмейстера-немца. Там он вник в "самую сущность" симфоний и нередко сам управлял оркестром.
Император Николай I вызвал его к своей коронации в Москву и оказывал ему особое расположение. Граф был "un foudre de guerre" (отчаянная голова). Ставка бильярдной пульки состояла из полуимпериала. Граф носил золотые монеты в бумажном свертке, потому что терпеть не мог кошелька. Он играл лучше всех и с юношеским жаром.
В молодости случилось ему провести с отцом (Юрий Михайлович Виельгорский) и братьями два года в Риге. Собственно они хотели ехать за границу, но их задержала война. Лето жили они в Вейдендаме. Граф любил вспоминать об этом времени и в течение целой зимы называл меня постоянно Зоммером (лето). Напрасно Булгаков замечал ему, что моя фамилия совсем другая.
- Он пианист, юрист и рижский уроженец, - говорил граф: - в Риге я провел прекрасное лето и по воспоминанию называю его так. Я был хорошо знаком с его семейством, танцевал со всеми его теперешними тетушками, а потому и хочу называть его покуда Зоммером. Такова была его манера; он всегда был немножко школьник, но с какими благородными приемами!
Бильярдные игроки, с Булгаковым во главе, были: граф Завадовский, полковник Маничаров, генерал Хомутов (Михаил Григорьевич), командир лейб-гусарского полка, человек, для которого тоже не существовало старости, фон Гротте, впоследствии ландрат города Риги, один из приятнейших и наиболее искусных бильярдных игроков, барон Ренне из Курляндии, барон Икскюль, супруга которого, молдаванка, была другом г-жи Булгаковой, граф Александр Менгден из Лифляндии, почтовые чиновники Рубец и Пфеллер, Путята (Владимир Васильевич), впоследствии начальник кадетских корпусов.
В качестве зрителей присоединялись к ним помощник почт-директора Прянишников (Федор Иванович), по смерти Булгакова заступивший его место, иногда молодой Владимир Иванович Вестман (почтовый цензор) и Цирлейн, начальник почтовой цензуры, находившийся по "делам политическим" в связи с министерством иностранных дел.
У Булгакова играли не в очень большую и не в слишком малую игру, по три партии, из которых только первая была в 10 рублей. Граф Завадовский и фон Гротте были "матадорами". Булгаков и Виельгорский одни могли состязаться с ними.
Булгаков не делал никакого различия между своими гостями. Только когда являлся министр двора, князь Волконский (Петр Михайлович), то он встречал и провожал его с "некоторой торжественностью".
Я должен упомянуть здесь о замечательном вечере у князя Голицына (Василий Сергеевич), женатого на графине Аделаиде Строгановой. Я был приглашен чрез Булгакова. Вечер был замечателен, собственно великолепием помещения (в доме Строгонова, у Полицейского моста). Общество собралось небольшое, но ужин в громадной, двухэтажной зале, плафон которой украшала исполинских размеров картина, писанная итальянским мастером, был великолепен.
Ужинали на ломберных столах по четыре человека. Я сидел за одним столом с Виельгорским, Булгаковым и Голицыным. Граф вдруг сказал: - В этой зале следовало бы играть последний акт "Дон Жуана"! Действительно, зала, благодаря темной плафонной живописи погруженная в полумрак, который казался еще гуще от мерцания восковых свеч, производила впечатление чего-то трагического. Этого вечера я никогда не забуду.
Виельгорский выказал чрезвычайные технические познания, рассуждая о Моцарте, об этом "Bible Musicale", как его друг Россини называл "Дон Жуана".
Летом у Булгакова в те же дни собиралось то же общество на принадлежавшей ему большой даче на Аптекарском острову, против Каменного острова. В день его рождения танцевали, и он сам подавал тому пример вальсом. Здесь я в первый раз увидал графиню Завадовскую (урожденную Влодек), которая слыла за первую красавицу при дворе, и действительно, она представляла собою роскошную фигуру Юноны.
Надо было видеть ее в вальсе с Булгаковым! Он был красивый мужчина в цвете лет, всегда в темно-синем фраке с металлическими пуговицами и с золотой звездой Белого Орла на груди.
Граф Завадовский (Василий Петрович) казался мне очень симпатичным человеком, хотя и записался в денди немножко поздно. Он пригласил меня навещать его по утрам; хозяйства он не держал. Мой граф (Виельгорский) сказал мне: - Слушай, не ходи туда! Артистическая душа не может спокойно созерцать такую прекрасную женщину, я испытал это на себе.
Каждое 1-е июля весь Петербург устремлялся в Петергоф, большой сад которого очаровательно иллюминовали в честь Императрицы, и весь двор длинной вереницей линеек совершал процессию среди этого моря огней.
На одном из этих "диванов на колесах" я увидел Пушкина (Александр Сергеевич), смотревшего угрюмо (1834). Он только-то получил звание камер-юнкера. Кроме членов двора никто не имел права на место в линейках. Может быть, ему не нравилось это.
Через год я был определен на службу. Я выдержал экзамен на кандидата, на следующий год на магистра. Это было дело нелегкое: весь свод законов ополчился против меня.
Господа "профессоры-студенты" (как их называли в Дерпте), из которых Сперанский, следуя совершенно здравой идее, намеревался образовать рассадник профессоров, поступили в университеты, и каждый занял кафедру какого-нибудь специального отдела свода. Сколько отделов, столько экзаменов; а экзаменаторы не очень-то любили дерптских студентов. Они были строги, но непридирчивы.
На первый раз я подвергся со стороны благодушного барона Врангеля (профессора русского законодательства) не придиркам, но, по выражению студентов, пытке. По выдержании экзамена на магистра я должен был, в квартире декана Ивановского, в высшей степени почтенного ученого, отвечать на предложенные мне вопросы по-латыни (какая радость!), и притом на его глазах, за тем же столом, за которым и он работал.
Я исписал несколько листов; вопросы были предложены Шнейдером на отличном римском языке (мы у Клоссиуса привыкли делать различие между римским и латинским языками). Я "разгорячился" и едва мог положить границы своей плодовитости.
Вечером, проезжая мимо модной ресторации Кулона, я почувствовал страшный аппетит. Зала была пуста и освещена только вполовину. Какая-то длинная фигура, казалось, спала у маленького круглого столика.
В восторге от своего успеха, я живо распорядился тремя холодными рябчиками, одним глотком осушил бутылку шипучки и приказал подать еще рябчиков. Фигура поднялась, подошла к моему столу и сказала на чистом французском языке: - Позвольте мне присесть к вам; я в жизнь мою не видал, чтобы так ели. Что, здесь все так едят? Я сегодня только из Парижа; мое имя Франсуа Серве.
Я себя не назвал: я ведь был ничто, а Серве же был первый виолончелист в Европе.
На следующее утро Серве приходит к графам Виельгорским и рассказывает, как он встретил в своей гостинице господина, который "изумительно пожирал рябчиков". - Мы знаем его, - отвечали графы, - он в 10 ч. обедал и потом выдержал экзамен. Он сейчас придет, он ходит к нам каждый день.
Когда я пришел, Серве встал и произнес к всеобщему смеху: "premiere fourchette de l'Europe, je vous salue"! (Первая вилка в Европе, приветствую вас).
Серве имел в своем распоряжении совершенно особый лексикон. Он говорил, например: "mou nouveau morceau souleve le peuple" (моя новая пиэса бунтует народ), или: "je vais incendier la ville par mon premier concert" (я спалю город моим первым концертом). Это был Лист виолончели.
Успех Серве был баснословен. Граф сейчас же представил его Императрице (Александра Федоровна) и подарил ему для первого концерта инструмент, лучший в целом мире. Он ведь всегда был донельзя щедр.
- Как понравился вам инструмент?- спросил я Серве.
- Je suis tombe en arret (я сделал перед ним стойку).
Летом 1834 года графы Виельгорские наняли на островах дачу Кочубея. (В следующие за тем годы они постоянно жили при дворе: весной в Царском Селе, летом в Петергофе, осенью в Гатчине). Балкон дачи выходил на усаженное березами шоссе. Здесь я увидел картину, из "вне пределов действительности" и возможную разве в "Обероне" Виланда (Кристоф Мартин).
Блудов (Дмитрий Николаевич), доставил нам аранжированный для фортепьяно отрывок, из оперы "Гугеноты", тогда еще неизвестной.
Графы созвали комитет из своих "музыкальных друзей", чтобы познакомить их этой оперой. Пришел и Нессельроде и был так оживлен, и молод, что даже участвовал в хорах. Маленькое общество было очень весело, в среде его господствовала совершенная простота. Нессельроде, однако, не остался обедать. - Мне надо отправить курьера, - сказал он, - и исчез в своем лёгком, летнем пальто и летней циммермановской шляпе, на великолепную дачу свою, находившуюся недалеко.
После обеда доложили, что две дамы, приехавшие верхами, желают поговорить с графами.
- Знаю, - весело сказал Виельгорский, - они мне обещали заехать, - и взял меня с собою на балкон. На высоком коне, который не мог стоять на месте и нетерпеливо рыл копытом землю, грациозно покачивалась несравненная красавица, жена Пушкина (Наталья Николаевна); с нею были её сестра (Екатерина Николаевна) и Дантес. Граф стал усердно приглашать их войти.
- Некогда! - был ответ. Прекрасная женщина хлыстнула по лошади, и маленькая кавалькада галопом скрылась за березами аллеи. Это было словно какое-то идеальное видение!
Той же аллеей, зимой 1837 года, Пушкину суждено было отправляться на дуэль с Дантесом.
Поприще Дантеса было блистательно и кратковременно. Он и некий маркиз (Д’Аршиак), оба отставные офицеры французской службы, прибыли в Петербург без всяких средств и покровительства. Они были знакомы с одним только батальным живописцем Ладюрнером (Адольф Игнатьевич), и это знакомство приобрели в гостинице за общим столом, чему я сам был случайным свидетелем. Тогда Дантес вел еще себя скромно.
Ладюрнер был прекрасный, откровенный и простой, но несколько суровый человек. В то время еще строился Исаакиевский собор под руководством архитектора Монферрана. Государь приказал построить Ладюрнеру, внутри деревянной изгороди, окружавшей собор, маленький домик, одна стена которого была вся стеклянная. Там работал Ладюрнер, и там нередко посещал его Государь.
Сидел с ним, рассматривал его работы, заказывал ему новые картины военного содержания, парады, маневры с портретными фигурами и т. п., и тут-то встретил он однажды Дантеса с его товарищем.
Рассказывают, что, зайдя к Ладюрнеру, Государь увидал у него множество карикатурных рисунков, изображавших Людовика-Филиппа. Государь забавлялся их рассматриванием и узнал от Ладюрнера, что они дело рук некоего молодого человека, пострадавшего за свою приверженность к герцогине Беррийской, т. е. Дантеса: он сопровождал ее за Пиренеи. Государь приказал представить Дантеса себе, и судьба его обеспечилась.
Оба вышли в отставку, потому что не хотели служить Людовику-Филиппу, и это обстоятельство, благодаря тогдашним натянутым отношениям к Франции, послужило в пользу этим молодым людям.
Дантес был красивый молодой человек, маркиз маленького роста и с незначительным лицом. Государь предложил им вступить в русскую службу. Дантес поступил на счет Императора в Кавалергардский полк, - очень важный шаг вперед; маркиз - в армейский полк, стоявший в Ямбурге.
Вскоре, неизвестно по каким причинам, голландский посланник барон Геккерен, усыновил Дантеса и объявил его своим наследником. Дантес возымел успех в обществе; дамы вырывали его одна у другой. В доме Пушкина он очутился своим человеком.
Геккерен был человек злого нрава; он писал оскорбительные, анонимные письма Пушкину и распространял их между публикой. Пушкин счел себя обязанным вызвать Дантеса на дуэль и, как известно, был им убит.
Пушкин умер в доме княгини Волконской, супруги министра двора, находившемся у Конюшенного моста. Весь город как будто оделся в траур: перестали посещать театры; густые, безмолвные толпы простонародья благоговейно вступали в печальный дом, где лежало тело Пушкина. Величие смерти отражалось в умных чертах благородного поэта.
Похороны его были народным событием. Невский проспект, вплоть до Аничкова моста был битком набит публикой, состоявшей из всех классов общества, так что едва оставалось место для проезда погребальных дрог и бесчисленных карет, сопровождавших печальный поезд.
Другие публикации:
- Высшее общество петербургское общество 1833 года (Из "Записок" Вильгельма (Василия Фёдоровича) Ленца)
- Господа офицеры, снимайте шляпы, Иверскую везут! (Из памятных записок Михаила Михайловича Евреинова)
- Приятелем ему был кавалергард, убийца Пушкина, Дантес (Из записной книжки Петра Ивановича Бартенева)