Великий лицемер и лицедей, Николай I, чья способность перевоплощаться поражала даже видавших виды людей из его окружения, в ходе допросов декабристов добивался признательных показаний то наигранной искренностью, то хитростью, то обманом, то угрозой, то пуская в ход даже слёзы. Но в лице Пушкина он встретил достойного противника-виртуоза. Один из ближайших друзей поэта П. В. Нащокин в откровенном разговоре с Бартеневым свидетельствовал, что Пушкин вышел из кабинета царя «со слезами на глазах и был до конца признателен к государю».
И ведь подобные суждения можно прочитать даже в воспоминаниях пушкинских собеседников, которым был присущ самый что ни на есть критический взгляд на Николая I:
«Пушкин был тронут и ушёл глубоко взволнованный. Он рассказывал своим друзьям иностранцам, что, слушая императора, не мог не подчиниться ему. “Как я хотел бы его ненавидеть! — говорил он. — Но что мне делать? За что мне ненавидеть его?”»
Разумеется, не только малейшей угрозы в адрес царя, но даже выражения злости по поводу неправедного, на его взгляд, многолетнего наказания Пушкин позволить себе не мог. Он сумел взять себя в руки, хотя…
Без сослагательного наклонения в данной ситуации никак не обойтись. По той причине, что года за два до этого, в первые месяцы своей ссыльной жизни в Михайловском, Пушкин полушутя, полувсерьёз набросал так называемый «Воображаемый разговор с Александром I». Конечно, прежний царь не походил на нынешнего, хоть и братом ему доводился. Но почему бы и не помечтать было о возвращении из ссылки: «Когда б я был царь, то позвал бы Александра Пушкина и сказал ему...» Какой виделась поэту воображаемая встреча с царственным тёзкой? Если бы она состоялась, полагал Пушкин, вряд ли чем хорошим обернулась. Во всяком случае, заканчивал поэт свой шуточный набросок словами: «Тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь...»
Новая метла, хоть и говорят, что метёт по-новому, но, не услышь он сразу, что его прощают, кто знает, как всё повернулось бы. Мог ведь и вспыхнуть, и тогда проявился бы настрой, который описан Ю. Струтыньским:
«Помню, что когда мне объявили приказание государя явиться к нему, душа моя вдруг омрачилась, — не тревогою, нет! — но чем-то похожим на ненависть, злобу, отвращение. Мозг ощетинился эпиграммой, на губах играла насмешка, сердце вздрогнуло от чего-то похожего на голос свыше, который, казалось, призывал меня к роли стоического республиканца, Катона, а то и Брута».
Эти строки нередко соотносят с бытующими разговорами о стихах-продолжении «Пророка»: «Восстань, восстань, пророк России...» По сию пору идут споры, находился ли тогда этот текст в кармане поэта, или «спокойно» пребывал в его памяти, или, наоборот, сходили ли вообще эти крамольные строки с пера Пушкина. Советское пушкиноведение предпочитало веровать в существование «таинственных» стихов, принадлежащих Пушкину, и о его готовности, случись новое унижение-осуждение, ответить самоубийственной дерзостью — прочесть их императору. История, конечно, не без красивости, но она не подтверждается никакими реальными фактами. Хотя ссылку на такую легенду, подтверждающую «революционность» поэта, можно нередко встретить.
Говорить о чистосердечной откровенности со стороны Пушкина в том разговоре с царём, я думаю, не приходится. Поэт тоже исполнял свою роль то с наигранной искренностью, то с хитростью, граничащей с обманом. И прежде всего это проявилось в наиболее остром месте судьбоносной для Пушкина беседы — на сложную, деликатную, крайне опасную для него тему 14 декабря. Здесь у царя была ещё одна «домашняя заготовка». Читаем в записках декабриста Н. И. Лорера (со слов брата Пушкина):
«— Вы были дружны со многими из тех, которые в Сибири, — продолжал государь.
— Правда, государь, я многих из них любил и уважал и продолжаю питать к ним те же чувства.
— Можно ли любить такого негодяя, как Кюхельбекер? — продолжал государь».
Представить, что упоминание именно Кюхельбекера здесь случайно, на мой взгляд, невозможно. Это ещё одна «домашняя заготовка» Николая I: царский «экзамен» Пушкина. Из опубликованного «Донесения Следственной комиссии» Пушкину известно, что Кюхля едва не стал шестым повешенным (14 декабря на площади он пытался застрелить генерала Воинова и великого князя Михаила Павловича). Николай I прекрасно осведомлён, что Кюхельбекер не просто лицейский однокашник поэта, но один из его близких друзей. И он ждёт, каков будет пушкинский ответ.
Выбор невелик: предать друга (тем самым показать, что ты «сломался») или честным ответом навредить себе. Пушкин находит третий вариант решения проблемы. Он пытается помочь Кюхле, нарочно представляя его странности как признак сумасшествия.
«— Мы, знавшие его, считали всегда за сумасшедшего, и теперь нас может удивлять только одно, что его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь».
Николай I (по записям Корфа) считал: «Он (Пушкин) наговорил мне пропасть комплиментов насчёт 14 декабря». Царь запомнил «комплименты» себе.
Пушкин, ещё не выйдя из царского кабинета, предпринимает первые попытки опальных защитить. А уже два месяца спустя в записке «О народном воспитании», представленной царю, поэт, признавая древние исторические корни самодержавия, не скрывает своего сочувствия декабристам. Оно у Пушкина никоим образом не сфокусировано в одну точку. Поэтому не мешает ему писать и про идеализм декабристов, и про «дум высокое стремленье», которые тем самым не отделены друг от друга.
Сложность того, что и как говорилось Пушкиным 8 сентября 1826 года о декабристах, особенно видна в книге Поля Лакруа «История жизни и царствования Николая I Императора Всероссийскаго». Французский писатель, специально призванный, как сказали бы сегодня, для формирования имиджа царя в общественном сознании европейцев (за свой труд он получил пенсию от русского двора), вынужден свидетельствовать: Пушкин пытался говорить «в пользу декабристов», что путь заговорщиков (пусть и ошибочный) был продиктован серьёзными причинами, которые не устранены, что многие задуманные ими перемены необходимы. На страницах книги любопытно соединены пушкинские «комплименты царю» и защита им опальных декабристов:
«Пушкин честно и искренне воздал его величеству хвалу за мужество и величие души, проявленные так торжественно 14 декабря, и только выразил сожаление о судьбе многих руководителей пагубного дела, обманутых своим патриотизмом, тогда как при лучшем направлении они могли бы принести деятельную пользу обществу».
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования. Не противьтесь желанию поставить лайк. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—243) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!», продолжение читайте во второй подборке «Проклятая штука счастье!»(эссе с 29 по 47).
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 193. Поездка с Раевскими, которая будет продолжаться четыре месяца, выглядит довольно странной