В СССР фантастическая литература в связи с особенностями советской идеологии (исходящей из идеи безграничных перспектив технического прогресса и построения в будущем общества социальной справедливости) играла огромную роль — не только развлекательную, но и идеологическую, передавая определённый посыл на счёт реального мира. Братья Стругацкие, Борис и Аркадий, были, наряду с Иваном Ефремовым, возможно, самыми значительными (и уж точно — самыми востребованными) фантастами СССР 60-80-ых годов, и их творчество затрагивало важные социальные проблемы. Например, в повести «Трудно быть богом» (относящейся к циклу произведений об утопическом будущем — Мире Полудня) описана деятельность «под прикрытием» представителей коммунистической Земли двадцать второго века на отсталой средневековой планете.
Конфликт вращается вокруг того, что ключевой антагонист повествования — министр короля Арканара (одного из государств, расположенного на планете, где ведут свою деятельность герои) дон Рэба — в своём королевстве с опорой на отряды «серых штурмовиков» (прозрачная аллюзия на фашизм) завёл порядки, ставящие своей целью уничтожение всего образованного слоя общества («грамотеев») или, во всяком случае, той его части, которая сколь-либо способна к самостоятельной мысли. Как формулирует один из его прислужников, отец Кин — «умные нам ненадобны, надобны верные». Процесс уничтожения «грамотеев» приспешниками Рэбы автор красочно описывает устами главного героя — дона Руматы (он же земной агент под прикрытием Антон):
«А по темной равнине королевства Арканарского, озаряемой заревами пожаров и искрами лучин, по дорогам и тропкам, изъеденные комарами, со сбитыми в кровь ногами, покрытые потом и пылью, измученные, перепуганные, убитые отчаянием, но твердые как сталь в своем единственном убеждении, бегут, идут, бредут, обходя заставы, сотни несчастных, объявленных вне закона за то, что они умеют и хотят лечить и учить свой изнуренный болезнями и погрязший в невежестве народ; за то, что они, подобно богам, создают из глины и камня вторую природу для украшения жизни не знающего красоты народа; за то, что они проникают в тайны природы, надеясь поставить эти тайны на службу своему неумелому, запуганному старинной чертовщиной народу... Беззащитные, добрые, непрактичные, далеко обогнавшие свой век... <…> Если ты умен, образован, сомневаешься, говоришь непривычное - просто не пьешь вина наконец! - ты под угрозой. Любой лавочник вправе затравить тебя хоть насмерть. Сотни и тысячи людей объявлены вне закона. Их ловят штурмовики и развешивают вдоль дорог. Голых, вверх ногами... Вчера на моей улице забили сапогами старика, узнали, что он грамотный. Топтали, говорят, два часа, тупые, с потными звериными мордами...».
Нарисованная автором картина вызывает вопросы. Если брать религиозные общества домодернового периода или идеологические диктатуры XX века, то они обычно не ставили своей целью уничтожения наук и искусств как таковых — они хотели установить над ними свой идеологический контроль. Скажем, католическая церковь в Средневековье и раннее Новое Время преследовала, разумеется, не «науку вообще», а конкретные неугодные ей научные теории. Стругацкие же рисуют ужасающий, но неправдоподобный с точки зрения достоверности образ враждебности к культуре в целом — тот же Антон говорит, что, мол, «Одним словом, в Арканаре скоро не останется ни одного грамотного. Как в Области Святого Ордена после Барканской резни <…> Под Святым Орденом не развернешься. Вероятно, Будах — это последний человек, которого я спасаю. Больше спасать будет некого». Кстати, агентом того самого Святого Ордена (в итоге убравшего со сцены и короля Арканара с его семьёй, и исполнителей-«серых штурмовиков»), разумеется, оказывается и дон Рэба, стремящийся подчинить Арканар Ордену.
Нарисованная Стругацкими картина вызывает ряд вопросов даже «изнутри» произведения. Скажем, утверждается, что «серые штурмовики» хотят истребить всех «грамотеев» — но отец Киры, любовницы Антона-Руматы, служащий дону Рэбе, сам «помощник писца в суде». Святой Орден, где якобы истреблены все грамотные, обладает развитым бюрократическим аппаратом (существование которого требует хотя бы элементарной грамотности), хотя и рисуемым автором с нескрываемой злой иронией:
«Чиновник вел по списку длинным желтым ногтем.
— Дон Кэу... дон Кэу... — бормотал он, - дон Кэу... Королевская улица, дом двенадцать?
— Да, — жирным раздраженным голосом сказал дон Кэу.
— Номер четыреста восемьдесят пять, брат Тибак.
Брат Тибак, сидевший у соседнего стола, грузный, малиновый от духоты, поискал в бумагах, стер с лысины пот и монотонно прочел, поднявшись:
— "Номер четыреста восемьдесят пять, дон Кэу, Королевская, двенадцать, за поношение имени его преосвященства епископа Арканарского дона Рэбы, имевшее место на дворцовом балу в позапрошлом году, назначается три дюжины розог по обнаженным мягким частям с целованием ботинка его преосвященства".
Брат Тибак сел.
— Пройдите по этому коридору, — сказал чиновник бесцветным голосом, — розги направо, ботинок налево. Следующий...».
Более того — Святой Орден ухитрился осуществить внезапный и практически мгновенный захват значительной части Арканара (включая столицу), для которого, по логике вещей, требовался уровень организации, превосходящий стандартный феодальный.
Всё это я отмечаю не с целью попенять Стругацким — мол, они не продумали свое произведение. Его проблема не в том, что оно не продумано (оно продумано в том смысле, что целиком подчинено одной-конкретной идее), а в том, что оно, по сути своей, обращается к голым эмоциям, которыми в дальнейшем руководствуются и основные герои повествования. Дон Рэба и Святой Орден оказываются просто злодеями с мотивацией уровня «за всё плохое», стремящимися уничтожить науку и знания (максимум рационализации их целей — они боятся, что наука-де наплодит вольнодумцев). Какой-либо содержательный социальный анализ в произведении (интересы каких социальных групп Рэба и Орден представляют и какую политику — за вычетом, разумеется, уничтожения наук, искусств и вообще «всего хорошего» — они намерены проводить) отсутствует.
Возьмём, например, споры Антона с другими землянами о личности дона Рэбы и сущности проводимой им политики. Первое, что бросается в глаза — герои (и сам Антон, и его оппоненты) не владеют каким-либо мышлением, кроме мышления по аналогии — хотя декларируется, что у них есть некая научная теория («базисная теория феодализма»), но в действии она нигде не показана (в отличие от, например, героев произведения Ефремова, довольно подробно излагающих свои теории, как к ним не относись).
Антон сетует на заблуждения другого земного агента, дона Кондора: «Дон Рэба для него — это что-то вроде герцога Ришелье, умный и дальновидный политик, защищающий абсолютизм от феодальной вольницы». В действительности Рэба, в отличие от Ришелье, политический неудачник: «Что он ни задумывал, все проваливалось. Он натравил друг на друга два влиятельных рода в королевстве, чтобы ослабить их и начать широкое наступление на баронство. Но роды помирились, под звон кубков провозгласили вечный союз и отхватили у короля изрядный кусок земли, искони принадлежавший Тоцам Арканарским. Он объявил войну Ирукану, сам повел армию к границе, потопил ее в болотах и растерял в лесах, бросил все на произвол судьбы и сбежал обратно в Арканар <…> Он упразднил министерства, ведающие образованием и благосостоянием, учредил министерство охраны короны, снял с правительственных постов родовую аристократию и немногих ученых, окончательно развалил экономику». То есть соответствующая аналогия рассыпается на самом примитивном уровне. Проблема в том, что сам Антон не особо умнее своего собеседника — если для Кондора дон Рэба это «нормальный уровень средневекового зверства» (по каким критериям выведен этот уровень?), то для Антона дон Рэба это инфернальный злодей чисто по аналогии с Гитлером («фашизм»).
Впрочем, о чем вообще речь, если, по-видимому, сама по себе «базисная теория феодализма», которой вроде бы руководствуются герои произведения, это даже не социологическая, как можно было бы подумать, а психологическая теория, интерпретирующая происходящие в обществе процессы, исходя из психологических особенностей отдельных личностей, стоящих у власти? «Базисная теория конкретизирует лишь основные виды психологической целенаправленности, а на самом деле этих видов столько же, сколько людей, у власти может оказаться кто угодно!».
Парадоксальным образом даже сам Рэба — личность довольно мелкая, руководствующаяся исключительно стремлением к власти любой ценой («Мы здесь ломаем головы, тщетно пытаясь втиснуть сложную, противоречивую, загадочную фигуру орла нашего дона Рэбы в один ряд с Ришелье, Неккером, Токугавой Иэясу, Монком, а он оказался мелким хулиганом и дураком! Он предал и продал все, что мог, запутался в собственных затеях, насмерть струсил и кинулся спасаться к Святому Ордену. Через полгода его зарежут, а Орден останется») — больше способен разумно мыслить, чем его земные противники. Например, он догадывается, что дон Румата — агент более развитого общества: «Может быть, вы дьявол. Может быть, сын бога. Кто вас знает? А может быть, вы человек из могущественных заморских стран: говорят, есть такие...».
Подобный примитивизм конфликта у Стругацких — воинствующий орден церковников как орудие «феодально-фашистской агрессии», стремящейся уничтожить всех «грамотеев» — закономерно вытекает из примитивизма той модели развития общества (сводящей всё к деятельности интеллигенции и, в сущности, игнорирующей общественную роль других социальных слоёв), которой руководствовались создатели произведения:
«Можно сколько угодно преследовать книгочеев, запрещать науки, уничтожать искусства, но рано или поздно приходится спохватываться и со скрежетом зубовым, но открывать дорогу всему, что так ненавистно властолюбивым тупицам и невеждам. И как бы ни презирали знание эти серые люди, стоящие у власти, они ничего не могут сделать против исторической объективности, они могут только притормозить, но не остановить. Презирая и боясь знания, они все-таки неизбежно приходят к поощрению его для того, чтобы удержаться. Рано или поздно им приходится разрешать университеты, научные общества, создавать исследовательские центры, обсерватории, лаборатории, создавать кадры людей мысли и знания, людей, им уже неподконтрольных, людей с совершенно иной психологией, с совершенно иными потребностями, а эти люди не могут существовать и тем более функционировать в прежней атмосфере низкого корыстолюбия, кухонных интересов, тупого самодовольства и сугубо плотских потребностей. Им нужна новая атмосфера — атмосфера всеобщего и всеобъемлющего познания, пронизанная творческим напряжением, им нужны писатели, художники, композиторы, и серые люди, стоящие у власти, вынуждены идти и на эту уступку. Тот, кто упрямится, будет сметен более хитрыми соперниками в борьбе за власть, но тот, кто делает эту уступку, неизбежно и парадоксально, против своей воли роет тем самым себе могилу. Ибо смертелен для невежественных эгоистов и фанатиков рост культуры народа во всем диапазоне — от естественнонаучных исследований до способности восхищаться большой музыкой... А затем приходит эпоха гигантских социальных потрясений, сопровождающихся невиданным ранее развитием науки и связанным с этим широчайшим процессом интеллектуализации общества, эпоха, когда серость дает последние бои, по жестокости возвращающие человечество к средневековью, в этих боях терпит поражение и уже в обществе, свободном от классового угнетения, исчезает как реальная сила навсегда».
Проще говоря, для Стругацких в «Трудно быть богом» развитие общества как таковое вращается вокруг деятельности интеллигенции (слоя, безусловно, необходимого для нормального функционирования общества — но не стоит забывать, что само это общество к нему далеко не сводится). И Рэбу Румата ненавидит в первую очередь именно за убийства «грамотеев» — хотя Рэба и без этого является вредоносным для собственной страны мелким тиранчиком, дошедшим в итоге до пособничества иностранным оккупантам. Практически вся деятельность того же Антона-Руматы по «борьбе» с доном Рэбой сводится к тому, что он (за деньги) выкупает жизни тех или иных «грамотеев» (в итоге убивать Рэбу он отправляется лишь после того, как люди Рэбы убивают его любовницу Киру — хотя ещё до этого Рэба успел развернуться на всю катушку и сделать Арканар провинцией Ордена) и переправляет их за границу, в другие государства (как говорит ему по этому поводу сам Рэба, «За спасение этих растлителей душ вы, дон Румата, по моим скромным и неполным подсчетам, потратили не менее трех пудов золота»). Сам Рэба от этого, разумеется, ничего не теряет (ещё бы он терял, ведь деньги в итоге должны были стекаться к нему!) — не случайно в итоге Антон «за специальные заслуги перед Орденом удостоен особой благодарности его преосвященства».
Поднять народ на борьбу с Рэбой и Орденом даже Антон, из всех землян к Рэбе наиболее враждебный, не то что не пытается — он не верит в наличие у этой борьбы хоть каких-то перспектив. После убийства Киры он не пошел дальше индивидуального террора — убийства Рэбы — хотя сам отмечал, что после убийства Рэбы Орден никуда не денется, то есть убийство Рэбы оказывается актом не борьбы с режимом Ордена, а личной мести Рэбе. По итогам своего разговора с простолюдином-кузнецом он делает следующий вывод: «Черта с два он чего-нибудь надумает. Рано ему еще думать. А казалось бы, чего проще: десять тысяч таких молотобойцев, да в ярости, кого хочешь раздавят в лепешку. Но ярости-то у них как раз еще нет. Один страх. Каждый за себя, один бог за всех».
Впрочем, есть одно исключение — «профессиональный революционер» Арата Горбатый, вождь крестьянских восстаний, которому Антон помогает: предоставляет золото и спасает из плена у дона Рэбы. Но эта помощь зиждется не на каком-то содержательном расчете (мол, Арата своей борьбой поспособствует изменению общества в лучшую сторону — если не победив, то хотя бы вынудив господ своим давлением смягчить положение простонародья), а сугубо на личной симпатии Антона: «Арата был здесь единственным человеком, к которому Румата не испытывал ни ненависти, ни жалости, и в своих горячечных снах землянина, прожившего пять лет в крови и вони, он часто видел себя именно таким вот Аратой, прошедшим все ады вселенной и получившим за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей...».
При этом помогать Арате поставками высокотехнологичного земного оружия Антон отказывается — потому что исходит из обречённости Араты и его дела: «Ты еще не знаешь, подумал Румата. Ты еще тешишь себя мыслью, что обречен на поражение только ты сам. Ты еще не знаешь, как безнадежно само твое дело. Ты еще не знаешь, что враг не столько вне твоих солдат, сколько внутри них. Ты еще, может быть, свалишь Орден, и волна крестьянского бунта забросит тебя на Арканарский трон, ты сравняешь с землей дворянские замки, утопишь баронов в проливе, и восставший народ воздаст тебе все почести, как великому освободителю, и ты будешь добр и мудр — единственный добрый и мудрый человек в твоем королевстве. И по доброте ты станешь раздавать земли своим сподвижникам, а на что сподвижникам земли без крепостных? И завертится колесо в обратную сторону. И хорошо еще будет, если ты успеешь умереть своей смертью и не увидишь появления новых графов и баронов из твоих вчерашних верных бойцов».
Специально отмечу — гуманиста Румату совершенно не смущает жестокость Араты (напротив, она его скорее привлекает — см. выше характеристику, которую он сам даёт Арате), который говорит: «Я выжгу золоченую сволочь, как клопов, всех до одного, весь их проклятый род до двенадцатого потомка». Он не пытается убедить его в необходимости минимизировать жестокость при совершении социальной революции, в ходе которой Арата намеревается физически истребить высшие классы общества (скажем, хотя бы оставить в живых женщин и детей или пощадить готовых сотрудничать). Он просто не верит в эту революцию как таковую, с Аратой или без него, независимо от степени её гуманности или негуманности. Не верит заранее, исходя из того, что жители Арканара, мол, «не дозрели» (что не мешает ему субсидировать Арату — то есть он не готов помочь ему победить, но в то же время не даёт его движению затухнуть, что в перспективе ведёт к новым жертвам).
Скажем, он не пытается предложить Арате идею каких-либо преобразований политических институтов — видимо, исходя из идеи, что Арата в принципе не способен их понять. В определённом смысле эта позиция выглядит как даже более высокомерная, чем, например, мировоззрение Редьярда Киплинга (колониалистское, с элементами расизма), изложенное в его стихотворении «Бремя белых» — поскольку Киплинг в нём хотя бы допускает возможность «белого человека» принести «диким» народам колоний цивилизацию (хотя и посредством подчинения и подавления силой); здесь нет даже этого. Формально подобное поведение землян оправдывается «невмешательством» в процесс развития местной цивилизации — но «невмешательство» не мешает им усыпить целый город при эвакуации Антона из Арканара: «На всякий случай сбросили на город шашки с усыпляющим газом <...> Забрали его, то есть Антона. Доставили на Базу...».
Итак, в революционное движение низов Стругацкие, насколько можно судить, не верят. Не верят они и в «революцию сверху», в реформу как альтернативу революции — хотя, казалось бы, сам же Антон рассуждает, что, мол, для укрепления собственного государства наиболее дальновидные правители вынуждены поддерживать научный и культурный прогресс. Да и кто будет проводить такие реформы — монарх Арканара, жалкая марионетка дона Рэбы, который самими же авторами охарактеризован следующим образом: «подагрический король, двадцать лет не видевший солнца из страха перед всем на свете, сын собственного прадеда, слабоумно хихикая, подписывает один за другим жуткие приказы, обрекающие на мучительную смерть самых честных и бескорыстных людей»? Или его коллега, какой-нибудь герцог Убанский, «слабый ум» которого может обостриться исключительно от «невыносимого ужаса» перед восставшим народом?
Единственного агента Земли, попытавшегося инициировать общественные преобразования, сами же земляне в итоге похитили, хотя до этого он какое-то время успешно удерживался у власти: «А незадолго до прибытия Руматы великолепно законспирированный друг-конфидент кайсанского тирана (Джереми Тафнат, специалист по истории земельных реформ) вдруг ни с того ни с сего произвел дворцовый переворот, узурпировал власть, в течение двух месяцев пытался внедрить Золотой Век, упорно не отвечая на яростные запросы соседей и Земли, заслужил славу сумасшедшего, счастливо избежал восьми покушений, был, наконец, похищен аварийной командой сотрудников Института и на подводной лодке переправлен на островную базу у Южного полюса...».
Румата вроде бы симпатизирует сыну арканарского короля: «Никому на свете не нужен был этот чахлый голубоглазый мальчик, похожий на кого угодно, только не на своего отца. Мальчишка нравился Румате. Воспитание его было поставлено из рук вон плохо, и поэтому он был сообразителен, не жесток, терпеть не мог — надо думать, инстинктивно — дона Рэбу, любил громко распевать разнообразные песенки на слова Цурэна и играть в кораблики. Румата выписывал для него из метрополии книжки с картинками, рассказывал про звездное небо и однажды навсегда покорил мальчика сказкой о летающих кораблях». Как видим, принц в теории мог бы стать хорошим королём, но Румата даже не пытается общаться с ним на более содержательные темы (скажем, о вопросах государственного управления), чем сказки о летающих кораблях.
Ещё Румата дружит с доном Пампой, которого даже включает в число немногих не пропащих людей в Арканаре: «и тогда мы вспоминаем о таких, как Кира, Будах, Арата Горбатый, о великолепном бароне Пампа, и нам становится стыдно». Эта симпатия вызывает у меня, в лучшем случае, удивление, поскольку сам Пампа описан как патологический пьяница и драчун, который вполне может попытаться продать человека в рабство («Из этого тумана всплывали то хищные морды с ножами в зубах, то бессмысленно-горькое лицо последнего безденежного дона, которого барон Пампа пытался продать в рабство в порту») и слуги которого воруют чужой скот («разухабистые егеря барона Пампы жарили на редких полянах ворованных быков»).
Какого-либо «просвещения», насколько можно судить, Пампа тоже чужд, равно как и чужд (в отличие от Араты) стремления к каким-либо преобразованиям. Но Румата без малейших колебаний включает его в число хороших людей, потому что тот с ним заодно (против Рэбы, «серых» и Ордена). Для сравнения — если пьяным драчуном Пампой Румата восхищается и именует его не иначе как «великолепным», то о министре двора, который во время переворота кричит «Спасайте принца!» (то есть хочет выполнить свой долг, спася наследника престола — которому и Румата вроде бы симпатизирует) он отзывается, мягко говоря, не слишком благосклонно: «человек глупый и крайне преданный».
Но если авторы не верят в направленные общественные преобразования снизу или сверху — может, их можно подстегнуть косвенно, благо у землян денег куры не клюют (одно синтезированное золото невероятной чистоты чего стоит!) — как говорит Румата, «Я мог бы скупить весь Арканар, но меня не интересуют помойки...»? С такими ресурсами земляне вполне могли бы попытаться, например, стимулировать развитие банков и мануфактур. Тем более что у них есть агенты в политической и экономической верхушке ряда стран планеты, на которой они действуют — скажем, дон Кондор является генеральным судьёй торговой республики Соан и вице-президентом Конференции двенадцати негоциантов. Румата утверждает в беседе с криминальным авторитетом Вагой Колесом, что «я должен основать в метрополии университет, потому что дал обет за излечение меня от черного мора», но опять же, дальше слов у него дело в этом направлении не идёт.
В итоге единственной позитивной силой в восприятии Стругацких является интеллигенция («грамотеи»), изображённая в откровенно идеализированных тонах — как абсолютно бескорыстные подвижники науки и искусств (хотя, к примеру, реальный образованный слой эпохи Ренессанса был далек от морального совершенства — Алексей Лосев, при всей своей консервативной предвзятости, в «Обратной стороне титанизма» довольно неплохо раскрыл этот вопрос). Подобное изображение соответствует взглядам Стругацких применительно и к реальной жизни — скажем, в письме от 12 сентября 1963 года к своему брату Борису Аркадий Стругацкий писал: «Для меня (да и для тебя тоже) коммунизм — это братство интеллигенции, а не всяких там вонючих садовников» («Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1963-1966 г.г.»).
Однако те же самые «грамотеи» в «Трудно быть богом» беспомощны — их преследуют и убивают, и даже спасаются они обычно с помощью вмешательства внешней силы — землян (все декларации о том, что посредством их деятельности в будущем произойдут общественные изменения, никакой иллюстрации не получают). Встаёт вопрос — откуда же тогда взялось утопическое общество Земли, где возобладали иные общественные тенденции? Показателен ответ на этот вопрос, к которому в итоге пришли Стругацкие. Речь идёт о замысле ненаписанного произведения под названием «Белый Ферзь», посвященного устройству Островной Империи на планете Саракш (на которой разворачивалось действие другого произведения Стругацких — «Обитаемого острова») и описанного в предисловии к литературному сборнику «Время учеников»:
«В последнем романе братьев Стругацких, в значительной степени придуманном, но ни в какой степени не написанном; в романе, который даже имени-то собственного, по сути, лишен (даже того, о чем в заявках раньше писали „название условное“); в романе, который никогда теперь не будет написан, потому что братьев Стругацких больше нет, а С. Витицкому в одиночку писать его не хочется, — так вот в этом романе авторов соблазняли главным образом две свои выдумки.
Во-первых, им нравился (казался оригинальным и нетривиальным) мир Островной Империи, построенный с безжалостной рациональностью Демиурга, отчаявшегося искоренить зло. В три круга, грубо говоря, укладывался этот мир.
Внешний круг был клоакой, стоком, адом этого мира — все подонки общества стекались туда, вся пьянь, рвань, дрянь, все садисты и прирожденные убийцы, насильники, агрессивные хамы, извращенцы, зверье, нравственные уроды — гной, шлаки, фекалии социума. Тут было ИХ царствие, тут не знали наказаний, тут жили по законам силы, подлости и ненависти. Этим кругом Империя ощетинивалась против всей прочей ойкумены, держала оборону и наносила удары.
Средний круг населялся людьми обыкновенными, ни в чем не чрезмерными, такими же как мы с вами — чуть похуже, чуть получше, еще далеко не ангелами, но уже и не бесами.
А в центре царил Мир Справедливости. „Полдень, XXII век“. Теплый, приветливый, безопасный мир духа, творчества и свободы, населенный исключительно людьми талантливыми, славными, дружелюбными, свято следующими всем заповедям самой высокой нравственности. Каждый рожденный в Империи неизбежно оказывался в „своем“ круге, общество деликатно (а если надо — и грубо) вытесняло его туда, где ему было место — в соответствии с талантами его, темпераментом и нравственной потенцией. Это вытеснение происходило и автоматически, и с помощью соответствующего социального механизма (чего-то вроде полиции нравов). Это был мир, где торжествовал принцип „каждому — свое“ в самом широком его толковании. Ад, Чистилище и Рай».
Закономерно, что при доведении тенденций «Трудно быть богом» до логического конца, продемонстрированного в «Белом ферзе», Стругацкие распрощались с придуманным ими самими Миром Полудня, а заодно — и с тем самым гуманизмом, к которому они в «Трудно быть богом» апеллировали в противовес «торжеству серости»: «А во-вторых, авторам нравилась придуманная ими концовка. Там у них Максим Каммерер, пройдя сквозь все круги и добравшись до центра, ошарашенно наблюдает эту райскую жизнь, ничем не уступающую земной, и общаясь с высокопоставленным и высоколобым аборигеном, и узнавая у него все детали устройства Империи, и пытаясь примирить непримиримое, осмыслить неосмысливаемое, состыковать нестыкуемое, слышит вдруг вежливый вопрос: "А что, у вас разве мир устроен иначе?". И он начинает говорить, объяснять, втолковывать: о высокой Теории Воспитания, об Учителях, о тщательной кропотливой работе над каждой дитячьей душой... Абориген слушает, улыбается, кивает, а потом замечает как бы вскользь: "Изящно. Очень красивая теория. Но, к сожалению, абсолютно не реализуемая на практике". И пока Максим смотрит на него, потеряв дар речи, абориген произносит фразу, ради которой братья Стругацкие до последнего хотели этот роман все-таки написать.
— Мир не может быть построен так, как вы мне сейчас рассказали, — говорит абориген. — Такой мир может быть только придуман. Боюсь, друг мой, вы живете в мире, который кто-то придумал — до вас и без вас, — а вы не догадываетесь об этом...
По замыслу авторов эта фраза должна была поставить последнюю точку в жизнеописании Максима Каммерера. Она должна была заключить весь цикл о Мире Полудня. Некий итог целого мировоззрения. Эпитафия ему. Или — приговор?.."».
Нетрудно заметить, что перед нами не то вариация на тему «1984» с аналогом «внутренней партии» (только не из номенклатуры, а из представителей интеллигенции — освобожденной от надзора «полиции мыслей», материальных затруднений и, важнее всего, государственного принуждения — работающего сугубо в отношении «пролов»), не то опошленная и более циничная версия «Государства» Платона (у Платона всё же не предполагалось, что жизнь одного из сословий должна быть Адом на Земле), то есть меритократическое (или провозглашенное таковым с целью самооправдания) кастовое общество. Которое выглядит неправдоподобно даже в сравнении с утопией Мира Полудня — где гарантии, что социум «трёх кругов» не пожрёт сам себя; что помешает кругу «хищников» обратиться против «Мира Справедливости», который он должен охранять?
Но важнее даже не (не)правдоподобие, а посыл (совершенно антигуманный). Руководствуясь своей идеей особой миссии интеллигенции, возвышающейся над серой массой, помноженной на эмоциональное восприятие мира через систему личных симпатий и антипатий, Стругацкие — начиная с идеи справедливого общества всеобщего равенства — пришли к замыслу, который по своей бесчеловечности стократ превосходит глупенькие прожекты дона Рэбы и его окружения по борьбе с «грамотеями». Ведь «Мир Справедливости», сознательно создающий описанное в «Белом Ферзе» общество со всеми его кругами ада, выглядит несравненно более отвратительно (особенно с учетом желания его правителей снять с себя даже моральную ответственность за творящееся в «кругах ада»), чем мелочные и ограниченные хапуги-мракобесы Рэбы из «Трудно быть богом».
Автор — Семён Фридман, «XX2 ВЕК».
Вам также может быть интересно:
