Из воспоминаний княжны Варвары Николаевны Репниной-Волконской
В первый раз я увидела Николая Васильевича Гоголя в Баден-Бадене. Нас с ним познакомила Варвара Осиповна Балабина, милая, умная, добрая и смиренная женщина. Её старшая дочь была замужем за моим братом; вся семья Балабиных была со мною коротко знакома.
Её отец, Петр Иванович, был оригинального характера, честный и прямой человек. По настоянию императора Николая Павловича он надел жандармской мундир, но кажется, недолго носил его.
Я помню, что на вопрос Натальи Кирилловны Загряжской генеральше Мёрдер (которая воспитывалась вместе с Варварой Осиповной у княгини Варвары Александровны Шаховской) почему Балабин подал в отставку, она отвечала: "Parce que cet uniforme lui pesait"(потому что мундир тяготил его).
У Балабиных было три сына и две дочери. Старший Иван Петрович был женат на моей двоюродной сестре Уваровой (Наталья Сергеевна); он был милый, веселый человек. Второй, Виктор Петрович был умён; я помню, что в Одессе у графини Остен-Сакен я про него сказала, что "у Виктора ум беса и сердце ангела", и Озеров (Александр Петрович), который возвращался с посольства из Константинополя, нашел мое мнение о Викторе Петровиче справедливым.
Я очень была дружна с Виктором. Третий брат Евгений, не знаю как и кем, был увлечен в католичество. Меньшая дочь Марья Петровна, очень красивая и даровитая, была замужем за доктором Вагнером (Александр Львович).
В Бадене Гоголь читал нам "Ревизора". Я не бываю в театре, но могу сказать, что я присутствовала на "представлении Ревизора": потому что Гоголь представил всех действующих лиц, переменяя голос, разнообразя мимику каждого лица. Он читал изумительно хорошо; он тогда же прочитал нам "Записки Сумасшедшего", которые под конец вызвали слезы у Варвары Осиповны.
В Кастелламмаре у нас было две дачи, потому что нас было большое общество: родители мои, Глафира Ивановна (Псёл) и я, брат мой с семейством и Павел Иванович Кривцов со своею женою (моей меньшой сестрой Елизаветою).
Когда брат мой уехал, Гоголь оставался на его даче, где находилась одна из наших горничных, очень больная, для которой мать моя наняла сиделку; она же служила и Гоголю. Обедал он на нашей даче; обе принадлежали одному хозяину и разделялись дорогою.
Гоголь часто сидел в моей комнате, где мы жили с Глафирой Ивановной. Туда приходил также молодой архитектор Дмитрий Егорович Ефимов, с которым Гоголь постоянно спорил. Гоголь тогда страдал желудком, и мы постоянно слышали, как он описывал свои недуги; "мы жили в его желудке".
Но когда он получил письмо от своего друга Александра Семеновича Данилевского о том, что он в Париже болен, без денег и не может, поэтому, вернуться в Россию, то Гоголь бросил свое лечение, занял у моего зятя Кривцова и у меня денег (который он нам возвратил, приехавши из Франции) и поспешил выручить из беды Данилевского.
В Кастелламмаре он читал нам первый две главы второго тома "Мертвых Душ" и тогда, или позже немного, говорил, что первый том , - "грязный двор, ведущий к изящному строению".
В Риме он ухаживал, как сердобольная сестра, за умирающим молодым графом Виельгорским (Иосиф Михайлович) и однажды после его смерти, на вилле Фальконьери, где мы жили, я застала Гоголя в моей комнате с книгою в руках и спросила его, что это за книга; он мне ее передал.
Это была Библия; на первом листе, дрожащей рукой покойного Виельгорского, написано было: "другу моему Николаю. Вилла Волконская"; числа я не помню. Гоголь сказал мне: "Эта книга вдвое мне святее".
В Риме Гоголь часто к нам ходил и был очень забавен; я тогда была смешлива и от его рассказов хохотала во все горло. Между прочим, он рассказывал, что в Нежинском Лицее был у них профессор греческого языка грек.
Он читал студентам Гомера, которого никто из них не понимал. Прочитав несколько строк, он подносил два пальца ко рту, щелкал и, отводя пальцы, говорил "чудесно", с сильным греческим выговором. Потом, прочитав о каком-то сражении, он перевел греческий текст словами: "и они положили животики свои на ножики", и весь класс разразился громким смехом.
Тогда профессор сказал: "по-русски это смешно, а по-гречески очень жалко".
Кажется, по возвращении из Иерусалима, Гоголь был у нас в Яготине, куда мы с моею матерью приезжали на время из Одессы. Гуляя со мною по саду, Гоголь восхищался деревьями и сравнивал их с мизерной растительностью Одессы. Ивы, клены, липы и пирамидальные тополи восхищали его.
В Одессе, где Гоголь прожил довольно времени, он почти ежедневно бывал у моего брата (здесь Василий Николаевич), который отвел ему особенную комнату с высокой конторкой, чтобы ему можно было писать стоя; а жил он не знаю где.
У моего брата жили молодые люди малороссияне, занимавшиеся воспитанием его младших сыновей. Жена моего брата была хорошая музыкантша; Гоголь просил ее аккомпанировать хору всей этой молодежи на фортепиано, и они под руководством Гоголя пели украинские песни.
К матери моей (Варвара Алексеевна Репнина-Волконская) (мы жили в другом доме) он приходил довольно часто, был к ней очень почтителен, всегда целовал ей руку. Он рекомендовал ей проповеди какого-то епископа Иакова и однажды, застав Глафиру Ивановну, которая читала вслух матери моей "Мёртвые Души", он сказал: "Какую чертовщину вы читаете, да еще в великий пост!".
У матери моей была домовая церковь. Гоголь приходил к обедне, становился в угол за печкой и молился "как мужичок", по выражению одного молодого слуги, то есть клал земные поклоны и стоял благоговейно. Этот же слуга доложил нам однажды, что "пришед сочинитель", что Гоголя и нас рассмешило.
К портрету Гоголя Владимира Александровича Рачинского
Прилагаемый офорт, изображавший Гоголя в гробе, - точный снимок с литографии, изданной несколько дней после смерти Гоголя. Вот история этой литографии.
Вскоре после смерти Гоголя, тело его было положено в гроб и перенесено в церковь Московского университета. Тут около гроба, до самого погребения, постоянно дежурили студенты. В одном из таких ночных дежурств участвовал мой брат (здесь от лица Сергея Александровича Рачинского), Владимир Александрович Рачинский, тогда студент 4-го курса юридического факультета.
Обладая немалым талантом в рисовании и желая сохранить воспоминание об этом скорбном и торжественном бдении, он, во втором часу ночи, принялся рисовать профиль покойного, надеясь, что успеет окончить рисунок без свидетелей.
Но в это время вошла в церковь графиня Евдокия Петровна Ростопчина, задрапированная "по-испански" в черные кружева, все еще прекрасная.
Долго молилась она перед гробом, а затем обратила внимание на рисующего юношу, взглянула на его набросок и была поражена достигнутым сходством и передачею "печати вечного покоя", лежавшего на чертах усопшего.
На другой день она рассказала о портрете Владимиру Ивановичу Назимову, тогдашнему попечителю Московского университета. Он также пожелал на него взглянуть и настоял на том, чтобы он был воспроизведен и пущен в продажу. Так и сделали. Портрет был налитографирован в ограниченном количестве экземпляров, и в несколько дней раскуплен.
Рисунок воспроизведен с безусловной точностью искусной иглой Николая Захаровича Панова.
Другие публикации:
1. Вообразите, Рожалин не хотел идти к Гёте, как переводчик Вертера (Из письма С. П. Шевырева к А. П. Елагиной, 1829 (об общем друге Н. М. Рожалине и о посещении И.-В. Гёте)
2. Управление Лицея сделать независящим от постороннего влияния (Из воспоминаний В. Е. Энгельгардта)
3. К преданиям об "Арзамасском обществе" и вместе с тем к истории русской литературы (Письма Дмитрия Васильевича Дашкова к князю Петру Андреевичу Вяземскому, 1813-1825)