Деревенская жизнь деется на земле особенным образом. Милые, ушастенькие-лопушастенькие коровушки вечером возвращаются домой в родные дворы. И уж слышишь, как хозяйки доят своих коровушек. Парное молочко – это живая сказка, пьют дети, пьют взрослые, а как не пить такое вкусное, полезное хлёбово. Сколько разных трав коровушка за день пощипала, и всё это немалое количество трав переработалось на этом живом заводе под названием «корова». Бурлит чего-то в брюхе у коровы, но разве до этого хозяйке, на это действо она внимания не обращает.
И вот Анна наливает в глиняный горшок ещё тёплое парное молоко, подаёт в руки Семёну Андреевичу, тот за один присест выпивает целый горшок, победно крякнув, говорит Анне спасибо. Анна же в ответ:
– Ну, казак! Ну за что спасибо-то, ты на две семьи корову купил. Тебе, родненький, низкий поклон от нас. Елисеюшку уж покормила, у меня молока на двоих хватат. Спит, сердешный. Ты, я слыхала, к Нине Андревне ходил. Ты позови её в жёны, она хорошая. Жизнь она быстро пролетат, дак хошь маленько погреетесь об друг дружку. Душам любовь шибко надобна, и молодым, и в старости, ой, как подумаю, плачу.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Елисеев тихим, грустным голосом баял:
– Да что ты, Анна! Я тут давеча разговаривал с ней, дак язык онемел, едрёна корень. Она – красивая, моложе меня.
Анна, дородная русская крестьянка, крепко сложенная, уверенным голосом твердила:
– Ну, не кручинься, Семён, будет тебе, полно, будет, говорю. Ну и чего, что моложе, ты тоже красивый мужик. Только бы мой Василий не услыхал, взревнует ишшо.
Любуясь мальчонкой, самым дорогим теперь сокровищем в жизни, Елисеюшкой, Семён Андреевич думал. На государевой службе не надо было думать как жить, там приказ и исполнение приказа, а тут – свобода. Но как жить? И что надобно делать с этой самой свободой? Ничего, подрастёт парнишечка, помогать будет, там всё легше будет. Нина Андреевна, Нина Андреевна…
Так устроен человек, что ежели живёт одиноким, то и привыкает к этому, порою больно, душою болезненно, но привыкает. Привычка эта самой жизнью крепко обозначена, так и живут одинокие люди.
Дверь скрипнула, зашёл Василий. Сел рядом с Семёном на лавку:
– Я не ведаю о чём вы там с Ниной Андревной баяли, да и мне не зачем знать, не моё это дело, только ныне разговаривал с нею, душою чую, что тебе надо с нею ишшо потолковать. За один разговор ничегошеньки не решить, но, главное, понимаешь, Семён, она к тебе хорошо относится. С этой стороны беды не будет…
…Свадьбы большой не было, деревня махонька, семь дворов всего, но люди были рады за Семёна и Нину. Дед Афанасий, пригубив браги, баял:
– У мальца теперь полна семья будет, ежели б не Андреевич, загиб ба, во земле сырой лежал робёнок, одне косточки ба и остались, да и их зверь может прибрать.
Две старухи затянули песню, а после, когда замолчали, сказала Анна:
– В жизни чего не быват, Семён Андреич, вот спас дитё, а кто и бросат. Вы живите с Богом, Семён с Ниной, Елисеюшка уже у вас есть, надобно ещё кого народить, этого и желаю.
Так и стали жить. Семён Андреевич с Ниной Андреевной были счастливы, таковое не спрячешь, шибко радовались за них Василий с Анной. «Не надышусь ей, вот дева! Ну, баба, знамо дело, а для меня всё одно – дева. Встанет рано утром, к печи идёт, домашние хлопоты, а я вот любуюсь, за кажинным движением слежу, гоже на нутре. Упахался вчерась до упаду, а ныне гляжу на жёнушку любезную, и нет устали, чудно», – размышлял Семён.
Ещё одну корову купил Андреевич, но уже для своей хозяюшки. Анна как узнала, прибегла со словами:
– Я всё понимаю Семён, забирал бы у нас, твоя корова, а ты ишшо купил.
Елисеев степенным голосом ответствовал:
– Вам, Анна, корова надобна, а деньги я на государевой службе скопил, покуда хватит. Зато ко мне вы с Васильем хорошо относитесь, важно энто дело для жизни, шибко важно.
У Анны на глаза выступили слёзы, да такие крупные:
– Святой ты, Семён.
Елисеев засмеялся:
– Святые, они не женятся. Богу молятся за нас грешных.
Родила Нина Семёну дочку, назвали Настенькой. Елисеюшке уж на ту пору было семь годков. Бабы да старухи после баяли, ну надо же такому статься, сама жена дохтора бывшая, а рожала тута, в деревне. Но дело было вот как: наломался в лесу Андреевич до смерти, вспотел, знамо дело, а тут ветер прохладный. Словом, простыл мужик, занемог, да сильно. Лежал на печи, даже бредил в беспамятстве, старухи его травами лечили. В начале дело совсем плохо шло, не пил, не ел ничего, бил озноб, свалила мужика лихоманка, силком кормили по ложечке. Вот в это времечко и приспело Нине Андреевне рожать. Словом, не успели опомниться, а уж родилась дочка. Семён, когда отудбил, радовался дочурке – ох, радовался, плакал. Выпил два ковша браги, на руках носил Нину, целовал, самые нежные слова пытался говорить. Казачья жизнь эти самые словеса почти повыбила, неколи там было, а тут откуда что бралось: «Любавушка ты моя ненаглядна», «Свет очей моих», «Андревна ты моя, Свет-месяц в салазках, у нас тяти Андреями были, апостол Андрей, был таковой святой, может, и за это нам Бог радость жизни послал, любовь едрёна-матрёна, ух»!..
А наутро совсем здоров стал. Это Нина по работе его поняла. Воды в дом натаскал, баню истопил, двор убрал, дрова поколол, сам и корову подоил, нехитро это дело в деревенской жизни.
С малых лет Елисей всё с отцом. Сенокос ли, заготовка дров, по грибы, ягоды, само собою это выходит в жизни. Василий отдал Семёну старое ружьё со словами:
– Я, вишь, крестьянин, не научился стрелять. А ты – воин, может, подстрелешь в лесу глухаря, рябчика или ещё кого, поедим, и слава Богу.
И вот заметил Елисеев такую примету: ежели не возьмёт с собою сынишку в лес, то и глухари, рябчики вроде как попрятались все, а возьмёт, тут они, родимые. Бегает по лесу мальчонка Елисеюшка, а у отца радость. Он её на вид не выставляет, в душе, для укрепа жизни держит. Не выходило по-другому выживать, зачахнешь, одеревенет нутро, без радостного духа и жизнь не в радость бывает.
А парнишонка всё любуется на мир Божий, радуется:
– Гляди, тятя, зайчик побёг, испужался; вон, вон белочка, ой, вон оне, глухари, ты тятя только для еды стреляй! А то протухнут, выбросим, пусть лучше живут. Вот маманя давеча не успела сварить глухаря и протух, а так бы летал себе, хорошо, хоть сварили собаке, чего добру пропадать.
Елисеев ответствовал сыну:
– Да я ить, сынок, жалею их, думку думаю, но раз Боженька их создал, значит, надо таковое. А мы для еды только, верно говоришь, лишнего стрелять не станем. Слава Богу, не голодны. А знаешь ли ты, что у глухаря тоже жена есть? Копылуху давеча видели с тобой с выводком, такую голодным буду, стрелять не стану.
Поглядит на отца Елисей, дивно на душе у него: какой тятя бравый, только маленько похворал на печи, и снова вон какой ловкий. Семён глядел на сына, видел, радуется мальчонка, и ему радостно, да так, что Богу хочется молиться непрестанно, и тут же себе думает, а как непрестанно, надо семью кормить. Бог это понимат. Мы, люди, кто? Букашечки на белом свете, ползам, трепыхамся. Я вот службу казацкую тянул, и вот кака оказия случилась жизненна. Он точно, Елисеюшка, мне Богом дан. Рожь, пшеницу продаю на базаре, как с сынишкой, так и махом раскупят! Солнышко ясно в жизни моей. Нина моя любезная его любит, видно же.
И тут снова сын бает:
– Ой, тятенька, родненький, гляди скоко черники, давай мамане с сестрёнкой наберём.
Улыбается Андреевич:
– Настенька ишшо маленька, кроха, будет ли есть? Ладно, давай собирать, добытчик ты мой.
– Не, тять, энто ты добытчик, я ишшо маленький.
– Да какой же ты маленький? Где не возьму тебя с собою, тоды и гоже всё деется, стало быть, помощник.
– Ну, может быть, помощник, но не добытчик ишшо.
Рассмеётся Семён Андреевич от души, крепко обнимет Елисеюшку, воронёнка своего.
– Ой! Тятенька! Ты пошто так крепко обнимашь, кости изломашь мне, я на печи буду хворать, а тебе без меня скука будет.
Снова смеётся казак Елисеев. Бывший, правда, казак, а разве бывают бывшие? В деле и помыслах казак всегда казак.
Елисеев крепко думал: «Надо, коли подрастёт мальчонка, свозить на материну могилку Елисея. Али не надо?.. Он Нину мамой зовёт. Ой, голова лопнет, надо в другу деревню сходить, с батюшкой поговорить, он и Елисеюшку крестил, старый священник, всяки людские судьбины видывал, что скажет, так и сделаю...»
Глухари были огромными, подстрелит парочку бывалый казак, сынишка уж кричит – хватит. А Елисеев ишшо одну птицу подстрелит, для одной старухи с дедом, немощны оне, надо помогать. Несут домой. Один глухарь, это уж как по закону Василию с Анной, а та бает:
– Ну теперь-то уж вижу, не святой ты, Семён, раз по птицам стреляшь. Ой, а каки вкусны птички-то, спасибо, добытчик.
Готовила огромного глухаря, а ели две семьи вместе, Нина после родов не поспевала за хозяйством, слабая ещё была. Поедят, помолятся.
А Семён вторую птицу несёт:
– На, Анна, завтра готовь, моя с робёнком, слабая ишшо, скусно ты готовишь, эх и поедим. А то Елисеюшка переживат, протушим, мол.
Анна всплеснёт руками, покачает головою, и в этих простых жестах обозначена жизненная круговерть, традиции, суета русской бабы.
Нёс Елисеев большого, лохматого глухаря к одиноким старикам, Дарье и Семёну. Дети были у них, да и есть, только разбрелись, так бывает в завсегда суетной жизни. Они уже не держали корову, только курочки кудахтали во дворе, да и то сказать, и это крохотное хозяйство по-настоящему радовало стариков. А как не радоваться коли яичко своё свежее есть. И когда Семён в очередной раз приносил птицу, Дарья, бывало, говаривала:
– Андреич! Земляк наш золотой! Ты кваску хлебни, оне, кто помоложе не умеют так делать, у меня ядрёный, слезу напрочь вышибат, в голове пьяно маненько деется. А и ладно. Яйцо, сколь раз предлагала, не ешь, ну хлебни, родимай земляк, тоды кваску.
– Да какой я земляк! Я не так давно живу у вас в деревне.
Дарья, добродушно глянув на Семёна, продолжала городить огород разговора, и создавалось впечатление, что она не разговаривает, а поёт:
– Земляк! Как не земляк! У нас на Руси все люди земляки! Чё тут баять. Вон, мой Семён, глухой сидит, он бы тебе то же сказал.
Сидевший старик ожил, будто слышал:
– О чём, бишь, разговор?
Старуха на ухо прокричала мужу, что сказала давеча.
Дед крякнул:
– Пошто так кричишь? Индо ухо оглохло, я и так плохо слышу, а ты глушишь. Да, сколь не цепляйся к словесам, а всё одно всё важно в жизни нашей. Ты, Семён, живи со своей Ниной, люби. Понимаешь, хоть и ругает меня моя старуха, а я без неё и дыхнуть не могу. Вот навроде вдох, раз, и нет его! А я каждый вдох счастлив со старухою своей. Вот те крест.
Дед дрожащей рукою осенил себя крестом, глаза его смотрели вниз грустно. Дарья всплакнула, вытерла обратной стороной фартука слёзы:
– Болет он у меня, Семён.
И более весёлым голосом произнесла:
– Щас эдаку большу птицу сварю, сольки добавлю, поедим. А, дед? Чего нос повесил, перед гостем неудобно.
Дед поглядел на глухаря, улыбнулся, молвил:
– Ну тоды пока не буду помирать, птицу надобно отведать.
Дарья с укоризной в голосе:
– Я те дам помереть, хоть ты его, Семён, дрыном огрей, чтобы не нёс околесицу несуразную.
Дед ответствовал:
– Да ежели меня дрыном, я и птицу не успею отведать. Враз дух испущу.
Разохотился дед на разговор да выпалил:
– Федул! Федул! Пошто губы надул? Кафтан порвал. Велика ли дыра-то? Один ворот остался. Вот и от меня теперь как у Федула, один ворот остался. Не будет меня Семён дрыном гонять, не таков он человек.
Дарья, взяв птицу, подивилась весу, сказала:
– Да рази тронет тебя кто, ненагляднай мой.
Дед встрепенулся:
– Вот погляи, чё деется, покричала старуха моя в ухо, и лучше слышать стал. Дарья ишшо покричи, а?
Семён шёл от стариков всегда бодрой походкой, душа пела, придёт домой, а там родные люди, вот она, сказка моей жизни…
Настеньке шёл восьмой год, росла крепенькой, не болела на радость матери с отцом вовсе. Елисею шёл пятнадцатый год. Старухи деревенские переглядывались, шептали, но надо же, не родной, а как похож на Семёна, ну тута без Боженьки не обошлось. Настенька приставала к матери с вопросом:
– Мам! А давай я сама кашу в печи спроворю, напрет, поедят тятенька с братиком, а ты им скажешь, что я сготовила.
Нина Андреевна всё удивлялась, как любят друг дружку Елисей и Настенька. Чуть нет Елисея, дочка раз сто спросит мать, где мол, братик, и в сотый раз мать ответит где, а всё одно умолку нет в словесах у ненаглядной Настеньки.
И вот возвращаются Семён с Елисеем, усталые, а Настенька уж бежит, щебечет, маманя и скажет:
– Ты пошто такая неугомонная дочка?
Настенька с великой радостью в глазах и в душе ответит мамочке:
– Да как же, мама, тятенька с братиком вернулись, ух теперь, не один веник берёзовый исхлешут об спины свои в бане.
И тут же спросит отца:
– Тять! А правда берёзовый веник спину лечит, а?
Приоткроет дочка рот, ловит кажное движение отца:
– Лечит, Настенька, только вот силы нет хлестать.
Елисей тут как тут:
– Батя, я отхлещу. Чего ты!
Парятся мужики в бане долго, в избу заходят, лица красные, садятся за стол, едят кашу, пьют кисель, а Нина Андреевна бает:
– Эт, ведь, отец, дочка твоя кашу-то спроворила.
Настенька хоть и не была ещё в бане, красная лицом вся стоит, шибко по нраву ей, когда мужики едят. Семён с Елисеем удивлены.
Бает отец:
– Ну, дочка!
– Ну, сестрёнка! – Твердит брат.
А Нина Андреевна, смеясь, говорит:
– Чего занукали, лошадь, что ли, погоняете. Али других слов не знаете?
Андреевич, встав из-за стола, перекрестившись на иконы, обнял жену, шепчет, потому как сил нет громко разговаривать:
– Ведомы словеса ласковые, ведомы, сама, чай, знаешь.
Человечья жизнь, явление сложное, слава Богу и радостные моменты в ней бывают, но как порою тяжело, Боже, как тяжело, ежели выпадает человеку на долю его, как выпало у Семёна. Он так и не сказал Елисею, что тот неродной его сын, мучился все эти годы этим. А что, как невзлюбит меня? Всяко может статься, а что, как уйдёт куды? Сходил к старому священнику, исповедался, а батюшка сказал ему:
– Долго ты шёл ко мне. Я бы, может, и не дожил, пока ты соберёшься. Но и то сказать, чего в жизни не бывает. Вот дожил же, хотя думал, что помру, уж не упомню сколь раз. Ты главное скажи сыну-то.
Андреевич встрепенулся после этих слов, а батюшка спокойно продолжал:
– Сын он тебе, сын, истинный Бог, сын. Свози его на могилку материну, помолитесь там, и запомни: всё будет у тебя хорошо, не крути в башке дурные мысли. Али жизнь тебя ничему не научила?
Видя, что Семён растроган, да к тому же плачет, священник успокоил:
– Полно, полно, ступай с Богом!..
Продолжение следует Начало здесь
Project: Moloko Author: Казаков Анатолий
Другие истории этого автора этого автора здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь