На обочине старой дороги сидел казак. Дорога та повидала много, а те, кто её торил, уже давнёхонько лежали на погостах Руси. А чего не лежать, коли времечко пришло, у каждой махонькой былиночки свой срок отмерен Богом, а тут человек. Отслужил Семён Андреевич Елисеев на государевой службе двадцать лет, и теперь шёл не ведомо куда. Родные его тятя, мама давно уж сгорели в своём дому, полдеревни тогда погорело. Как получилось? Нет ответа, две сестры не ведомо где живут, поди, замуж вышли, я им точно не нужон. Урал большой, Сибирь больше, найду, где помереть, но покуда живой – в могилу не ляжешь, так родители баяли.
Кругом пение птиц, в котомке и сало, и хлеб, лук, сахар, пшено. Нет, не зря Елисеев служил, скопил-таки немного на жизнь, можно и дом небольшой срубить, хватит денег государевых на год иль может больше. «Еежели не помру, избёнку срублю, корову куплю, на земле, слава Богу, работать могу. Пошто это я о смерти-то? Ну, об этом хошь не хошь, думаешь порою».
Был уже вечер, стало темнеть, казак зажёг костёр, бросил в котелок немного крупы, и вдруг отчётливо услыхал плачь дитяти.
– Да, поди, не умом тронулся! Всамделишно дитя плачет.
Пошёл на плач и увидал молодую, лежащую на сырой земле женщину, рядом трепыхалось дитё. Взгляды их встретились. Немного удивило бывалого казака, что женщина, хоть и молодая, совсем не испужалась его, а болезненным голосом молвила:
– Я убегла из деревни. Там бы мне не жить, родила вот, а он – не признал дитё, у него семья.
Голос задрожал, но всё одно Семёну казалось, что не боится никого молодая эта баба. А она молвила:
– Ты, служивый, не бросай дитё моё. Я ныне помру, а ты не бросай, Богом тебя молю. Хотела удавиться, про грех вспомнила, доносила, родила, но чую, помру, мочи нет, отхожу.
Семён взял дитё на руки. Надо же, тряпицы промокли, вот и плачешь, только подумал, а мать шепчет:
– Возьми узелок, там всё есть, у меня сил нет, вишь, помирать собралась, грех на мне.
В этой вмиг ставшей кромешной тишине дитё казалось Елисееву маленьким, чёрным, трепыхающимся воронёнком:
– Ничего, воронёнок! Ты только потерпи маненько.
И вдруг он заорал:
– Ты чего удумала? Ему молоко надобно, титьку твою, я чего буду делать! Моя не подойдёт, бабья надобна.
Семён несмело обнажил грудь молодой женщины, как мог приложил дитя к матери:
– Покорми, сердешная, покорми, как сможешь. Вишь плачет сынок твой.
Но женщина уже не дышала, дитё пыталось сосать грудь уже мёртвого человека.
Елисеев сел на землю, обхватил крепко голову руками:
– Ну баба! Чё, теперя хошь в петлю полезай, надо же было энтой дорогой идти.
Дитё, которое бывший служивый казак называл теперь «Воронёнок», то плакало, то затихало.
Мёртвая, красивая молодая женщина лежала, и так жаль стало её Семёну:
– Ну вот чего ты наделала? Жить бы тебе. Любимой быть, хотя бы для дитя свово. А теперь улеглась, не встанешь.
«Весь день не жравши, – подумал Андреевич, – надо бы горячего, силы только коли поешь появятся, а теперь хоронить надобно». Ведомо дело, сколь родненьких казачков предавать земле пришлось, а молодые все, такие красивые, жить да жить, а он вот живой остался, сроду не объяснишь жизнь.
Семён сварил крупу, и хоть не доварил её немного, поскрипывала крупа на зубах, всё съел. Горячее жгло нутро, и будь всё по-другому, Андреевич был бы доволен.
Утром, когда ещё и не светало, казак вырыл могилку, поглядел на молодую женщину. Красивая, будто спит, но нет, не спит, померла, не дышит, сама уж холодная, закоченела мученица. Как мог похоронил женщину, поставил крест из больших веток, осенил себя летучим крестом, помолился.
Шёл, глядел окрест, та же дорога, лес, а всё уже не то, даже птицы кажись по-другому поют. Нёс дитя и думал. Вот дитё, не успел родиться, а уж никого у тебя на всём белом свете нету. Как же тебе без материнского молока, бедовай? Поди, рядом деревня, а чего делать, заявлюсь туда. День перевалил за половину, чем кормить дитя, орёт, индо охрип, мать честная. Христос, укажи чего делать? Ежели б коня запрячь, сразиться в бою, а тут… Всю ночь почти не спал, чуть пошевелиться дитё, чуть закричит, Семён уже качает, напевает старую, материну колыбельную песню. Дивится: надо же, запомнил, сёстрам мама её пела, а я слушал.
А мальчонка – то затихат, когда пою, да хлебный мякишь насасывает. Цепляйся за жизнь, бедовай, цепляйся.
Только чуть засветало, казак уже шёл по дороге. Дитя плакало, но казалось Андреевичу, что и сил плакать у такого крохотного кончаются. Семён уж последние сухие тряпицы извёл, глядел на воронёнка, думал: вот те на, трепыхат ножонками, и не ведат, где мне суху тряпицу взять, где бабу, кормящую младенца, отыскать. Чтобы выстирать и высушить тряпки, привал надобен и речка.
Показалась маленькая деревня. Вроде не пригрезилось, деревня. Из этой убегла, не из этой? В первом же дому хозяева встретили хорошо, подивились, как это казак с таким махоньким дитём. Елисеев всё обсказал как было, в надежде, что, может, из этой деревни та молодая женщина, и кто из сродников пожалеет и возьмёт к себе воронёнка. В дому был тоже маленький, и добродушная крестьянка Анна покормила грудью Елисеева воронёнка. Женщина вдруг обратилась к казаку:
– Дитю без имени нельзя, надобно назвать, вам и называть. Вы спасли, он бы без вас возле матери от голода и холода помер. Так что называйте с Богом.
Семён Андреевич глянул на дитя, воронёнок, наевшись, мирно спал. Господи! Спит мученик! Как, бывало, говаривала его маманя «сопит в обе норочки». А теперь ему, стало быть, имя давать.
– Елисеем назову.
Хозяйка улыбнулась:
– Ну вот и слава Богу. Ишшо один русский человек будет жить на белом свете.
Воронёнок заснул. Анна положив его в большую зыбку, рядышком со своим дитём. Достала из печи хлёбово:
– Садись, казак, хлебай вон, поди, долго домашнего не едал.
Семён жадно ел с кисленькой капустой горячее хлёбово. Поглядывал на Анну, наблюдал за её работой по дому, о чём-то с волнением думал, и вдруг спросил:
– Хозяйка! Забирай дитя себе, вырастет, помощником будет.
И, взмолившись взглядом, прошептал:
– Я никого окромя Бога не боюсь, ну, сама посуди, куды я с им, без титьки он подохнет, чё мне тоды, снова могилу копать. Я их знашь, сколь вырыл, страх! Привал надобен.
Анна села на широкую избяную лавку, глубоко, как только и могут русские бабы, вздохнула:
– У меня двое сынов на улице бегают, третий в зыбке, муж Василий с утра до ночи работат, трудно живём! Корова околела, совсем беда без неё, сам, поди, ведаешь, о чём баю. Раз тебе Бог дитя послал, значит, так надо.
Видя, что казак совсем поник головою, Анна уверенно сказала:
– Хошь, оставайся с нами, будешь с Васильем моим пахать, а я кормить дитя твово, покуда маненько подрастёт, чтобы сам хлебушек ел.
Елисеев оторопел, в это мгновение кажись вся жизнь перед глазами пролетела, он с трепетом в душе сказал:
– Спасибо, Анна! Ты не думай, я не стесню, я всё умею делать, сгожусь. И то, правда, куды я с им? Коли кашу есть научится, другое дело.
Так Семён и остался в чужом дому. Работал с утра до ночи, спал в амбаре, подружился с Василием крепко. Казацкая его доля много повидала, разные были казаки. Однажды с девкой удумали казаки поганое дело сотворить. Разодрался Елисеев сразу с троими, а потом верёвкой всех троих крепко связал. После стало ясно, что девица та дочь богатея одного. Ох и благодарили Семёна после казаки, в ноги кланялись. А он их наставлял как мог:
– Я вас, олухи царя небесного, ничему не научу, большие уже дураки. Только думаю, счастье – это коли дева по своей воле даёт согласие на любовь. Понимаю, охота вам, служба. Только погано дело не след нам делать. Всю жизнь потом как жить? А так, даст Бог, отслужим, женщин одиноких немало. Ну вы всё поняли, али нет?
Слушали казаки сотоварища крепко, не раз он их выручал, не раз, бывало, говорили Семёну: не в казаки тебе на службу надо было идти, а в священники…
После, как отсеялись, Семён с Василием срубили небольшую избу. Андреевич купил корову и привёл с базара к Анне. Та ахнула, а он баял:
– Я мужик! С Васильем твоим работам, а корова – твоё дело.
Анна громко заговорила:
– Да ты что!.. Понимаешь ли, казак?.. Нам такого никто отродясь не делал. Ты святой что ли, не пойму.
Семён улыбнулся:
– Вот и казаченьки баяли, мол, священником мне надо было быть. Но кем стал, тем стал, а молоком и меня будешь поить, и Елисейку. Так что какой я святой?!.. Святые – оне другие, сама, поди, ведаешь. Они за нас, грешных, молятся, потому как понятие имеют о грехе, а люди все грешны, знамо дело.
Жила в деревне баба вдовая. Детей у неё не было, да и не в этом было дело. Семёну она по нутру пришлась, а как сердце открыть?! Тут лучше в бой сходить. «Она моложе меня лет на десять… Кто знат, как ей довелось крест свой нательный несть, у всех по-разному выходит», – думал не раз Андреевич.
Однажды робко спросил Василия:
– У вас на деревне вдовая Нина живёт. Как, есть у неё кто?
Василий грустно улыбнулся:
– Да откуда взяться-то, деревня наша, сам видал, махонька. Одна живёт. Глянется дева?
Семён Андреевич покраснел лицом. Василий заметил это и тихо сказал:
– Жизнь она, сам знашь, какая. Что у человека на душе – сроду не поймёшь. Нина тихая, хорошая. А как подойти к ней, посвататься тебе, не ведаю. Не обидеть бы.
Слова эти до того смутили Семёна, что он быстро поднялся с земли и даже, чего себе позволял редко, выкрикнул:
– Да ты что, Василий? Рази я хочу ей плохого? Я и сам не ведаю, чего делать.
Много чего повидавший в жизни казак после этих слов вмиг скукожился, постарел и телом, и лицом, сгорбившись, снова присел на землю. Всё это действо не ушло от глаз Василия, ему до смерти стало жаль Семёна. Ну, в самом деле, двадцать лет на государевой службе, вроде отдохнуть приспела пора, а дитё чужое теперь воспитывает. Ну, жаль, ясно дело, шибко жаль мужика, а свались на меня таковое, я бы как бы трепыхался по жизни?! Василий тихо сказал:
– Понимаешь, Семён! Ты только спокойно прошу выслушай. Думаю надо, чтобы не обидеть человека с добром к ней подойти, по совести всё обсказать. Но это, брат, самое трудное, известно. Самому тебе надо тут думать.
Человек, живущий один, бывает, замыкается в себе. А тут деревня, каждый человек на виду. Хоть на толику, но легче перемогать окаянное одиночество. Поговорит Нина с деревенскими, и вроде легче деется. Только когда наступала ночь, давила грусть. Тогда молилась на образа, это помогало, но человеку от тоски всегда уйти сложно…
Семён Андреевич всё же решился идти к Нине. Как Елисеюшку ростить одному? Ловко дрыгат ножонками, сердешнай, грудное молоко – дело великое. Эх, Анна! Низкай поклон тебе! Да ведь он всю службу мечтал, что, даст Бог, встретит желанную. Как об этом не мечтать?!
Как постучал, что ответила Нина, как переступил порог избы, тут у Андреевича память отказ взяла. Стоял казак лицом весь красный, волнение его было видно сразу. Нина предложила сесть на лавку. Первым заговорить никто не решался. «А чего тогда я припёрся?» – думал Семён. «Нет! Надо начинать разговор, что на душе, а там – как Бог даст». Нина сидела рядом и казалась Семёну такой красивой, что он снова заробел, подумав: «Да что же это деется? Тут с ума можно спятить. Ой! Господи!» Медленно он начал разговор, и казалось, что и язык во рту еле-еле шевелится, онемел, едрёна корень. Но всё же говорил:
– Нина Андреевна! Я с приёмным сынишкой Елисеюшкой живу. Избу новую срубил. Мать у него, сердешного, при мне померла, наказала ростить. В деревне все уж знают, и вы, наверно, знаете об энтом. Простите меня.
Нина улыбнулась:
– Господи! Да за что ж прощать?
Семён Андреевич снова глянул в глаза Нине. Боже! Ну что делать? Создал же Господь! Ну как с такою красотою разговаривать? Тихо-тихо, прошептал:
– Простите меня!
Нина снова улыбнулась и, видя, что от смущения Семён собрался уходить, вдруг с волнением сказала:
– Вы сядьте на лавку-то. Пожалуйста!
Елисеев неуклюже от волнения присел на лавку. Она произнесла:
– Вы правильно, что стесняетесь, это хорошо. Дитё чужое взяли себе, молодец, истинная правда, молодец. Я давно вдовая, я и забыла, как с мужиком разговаривать. Вы вот волнуетесь, и я волнуюсь, только виду не подаю. Мы с мужем приехали в эту деревню, ему покой надобен был. Работал в городе доктором, да вот заболел тяжко, долго болел. Вот мы и переехали в деревню, он сам её выбрал, и пожил ещё целый год. В городе я никому не нужна, вот и осталась, сажу огород. На могилку к мужу хожу. Деревенские жители добрые, но одиноко, конечно, бывает. Вот видите какая я, и вы боялись совершенно напрасно.
Семён Андреевич внимательно, уже без утайки посмотрел на Нину Андреевну, что-то происходило у него в душе, и он тихо, но уже уверенней заговорил:
– Я почему прощения просил. Знаете, жизнь казака военная, всяко бывало. А тут как увидел вас, простите, я не хочу вас обидеть, ради Бога, простите, нравитесь вы мне, полюбил я вас.
Лицо снова покраснело у Семёна, но покраснело лицо и у Нины, и он заметил это. Так прошёл первый их разговор…
Продолжение здесь
Project: Moloko Author: Казаков Анатолий
Другие истории этого автора этого автора здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь