Предыдущую главу читайте здесь.
Авторское название: 1925 год. Сретенье
Вчера Сорокин получил от Элеоноры телеграмму: «15 ФЕВРАЛЯ БУДУ ХАРБИН ТЧК ВЕЧЕРОМ НАДЕЮСЬ УВИДИМСЯ ТЧК» — и записку от Суламанидзе: «Завтра в 7 часов п.п. у Софии на Пристани! Твой Д. С.».
Сегодня было 13-е.
«Как кстати! — Подумал он про записку Суламанидзе. — Расспрошу его про мушкетёров и покажу письма!» Про телеграмму Элеоноры подумал так: «Ну что ж, пятнадцатого так пятнадцатого, вечером так вечером!» Михаил Капитонович был обижен: после её неожиданного отъезда в ноябре прошлого года от неё не пришло ни одной весточки. Только один раз при случайной встрече с Всеволодом Никаноровичем Ивáновым тот шепнул, что Элеонора в Кантоне у Чан Кайши. Оказывается, он про неё всё знал.
Давид уже ждал, он стоял и на цыпочках заглядывал через строительный забор. Церковь Святой Софии была заложена в позапрошлом году.
Сейчас стройка замерла. Он увидел приближавшегося Сорокина и цокнул языком:
— Красивый храм будет! Ну что, дорогой, сколько врэмени прошло, когда мы с тобой последний раз виделись?
Михаил Капитонович пожал ему руку и вспомнил:
— Третьего сентября прошлого года, когда провожали Вяземского!
— Так давно! Аж в прошлом году! Какие новости?
— Особых нет вроде бы!
— Как нет? — Давид, как всегда, был оживлённый, шумный, жестикулировал, но Сорокин разглядел в его глазах заботу. — А как же твоя англичанка? Скоро она приедет? Когда я её увижу, наконец? Когда познакомишь?
Михаил Капитонович был не рад этому вопросу, но соврать или ответить уклончиво он не мог.
— Завтра! Пятнадцатого февраля!
— Ты сматри, как угадала, как раз на Срэтенье! Во сколько? Какой поезд?
Это было самое больное, из-за чего Михаилу Капитоновичу не хотелось отвечать.
— Я не знаю. Я не знаю, какой поезд… — И тут он не сдержался. — И даже откуда — толком не знаю!
Суламанидзе стоял удивленный, но промолчал, они одновременно повернулись и пошли в «Тавриду». Они уже долго не виделись, однако пересылались записками, поэтому Сорокин знал, что Давид основательно развил своё дело, что он уже сам не коптит окорока и колбасы, а нанял двух китайских работников, что его копчёности продаются в магазинах, а в «Тавриде» он всем другим поставщикам «перебил масть» и стал главным. Сейчас дело шло о том, что если он с хозяином ресторана поделит паи, то есть он добавит денег, то может стать совладельцем. Суламанидзе был отлично одет: в крытую шубу с бобром, бобровую шапку, лайковые перчатки на заячьем меху и тёплые ботинки на цигейке. Он купил пенсне в золотой оправе, но не пользовался, потому что зрение у него нисколько не испортилось.
— Она что у тебя, шпионка?
Сорокин косо глянул на него.
— Извини, я так просто спрашиваю! — И Суламанидзе стал жестикулировать. — Она вдруг приехала, вдруг уехала, просто странно, не по-нашему, не по-русски! Я уже только поэтому хочу пасматрэть на неё!
Сорокин и сам хотел посмотреть на неё.
Сразу после её отъезда в его жизни произошло такое, что он сказал себе: «Бог дал жизнь, и надо жить! Надо просто выживать, или не жить совсем!» Об этом они говорили с Миронычем, когда их выпустили из тюрьмы, а перед тем на глазах убили их самого способного товарища. Тогда Сорокин решил об этом больше не думать, а плыть по течению, покуда куда-нибудь не прибьёт. Тогда, после неожиданного ареста и такого же неожиданного освобождения Мироныч весь следующий день молчал, потом полдня говорил, потом на неделю запил. Всё, о чём он говорил, сводилось к тому, что надо или «тикать отседа», или «не показывать носа». Он отказался слышать про Ремизова, а соответственно и про Изабеллу, он сказал, что «отныне будет топать только от сих до сих», а Номура действительно оказался главным японским жандармом в Харбине на нелегальном положении, но, как понял Сорокин, все китайцы об этом знали.
Однажды, это было на следующий день после ареста, он увидел Ремизова. Николай Павлович стоял недалеко от его дома, как будто бы поджидал. Стоял так, чтобы было видно любое движение: и на тот случай, если Сорокин пойдёт по Маньчжурскому проспекту, и если по Железнодорожному. Сорокин уже осознал всю степень вероятности, что за ним самим следят, поэтому сделал вид, что не заметил Ремизова, и ушёл. Их просьбу он так и не выполнил, передавать прошение и взятку оказалось некому. И жизнь пошла ровно. Однако он уже осознавал, что ему сильно не хватает письма от Вяземского с вызовом. Если он получит вызов, то для него нерешённым останется только один вопрос: увидит или не увидит он Элеонору.
А третьего дня от Штина поступил пухлый пакет, который передал сослуживец, приехавший в Харбин по интендантским делам.
— Давай, давай, не тяни! — торопил Суламанидзе, когда они заказали ужин и прямо выхватил пакет от Штина из рук Сорокина.
— Ты погоди, это уже второй, я вот тебе и первый принёс, ты пока его читай, а я ещё раз прочитаю этот!
«Здравствуйте Мишель! Доброго Вам дня!
Пишу, как тунгус — то, что вижу. И правда что получается на вид дневника. И х@рен с ним! Сохраните, хотя сам не знаю для чего это!
10 ноября 1924 г. Выступили. Я со своей ротой — в авангарде. Пока противника не видно, но возможно, скоро с ним столкнёмся. Никак не угадаешь, как к нам относятся китайцы — вероятно, не очень-то приветливо, но по их лицам этого не понять. Ясно только, что их здорово грабят и свои, и враги, и «друзья».
Ночевали в какой-то китайской деревне. Выставил сторожевое охранение, а сам со своими офицерами расположился в фанзе какого-то крестьянина, в которой живет только он сам со старухой-женой. Все их дети давно умерли, кто от чего. Некоторые — от голода, который бывает чуть ли не ежегодно, то в одном месте, то в другом.
Кроме пампушек да каши из чумизы или гаоляна ничего достать нельзя. Фанзы словно вросли в землю — низкие, серые и земляные. Внутри — полутьма, потому что бумажные окна едва пропускают тусклый желтоватый свет. Запах чем-то кислым. Пол — глиняный, потолка нет, просто крыша из гаоляна, замазанная глиной. У одной стены — возвышение — кан, застланный циновками. С одной стороны кана — печурка у стены из глины, с другой — глиняная же толстая труба, выходящая на крышу. Печурка топится гаоляном, дым идет под каном, нагревает его и выходит в трубу. Так вот на этих горячих канах и спят китайцы всей семьей.
24 ноября, Цинан. Сегодня вошли в Цинанфу. Взяли его почти без боя и без потерь. Китайцы частью бежали, частью рассеялись среди местных жителей, быстро став ими, как это у них принято. Все было так быстро, что наша обходная колонна даже не успела окружить город, т.к. броневики Кострова отчаянно смело влетели на вокзал, и Цинанфу оказался в наших руках. Остатки армии У Пэйфу бежали в город Таянфу.
Цинан — город очень большой, чисто китайский: узкие грязные улочки, заселенные торговцами, занятые харчевками. Кроме нас, нет здесь ни одного европейского лица. Жилища чисто китайские, из серого кирпича, потолки бумажные. Ночью в этой бумаге слышится визг и шуршание. Зажигаешь спичку — крысы. Раз в одной фанзе наши офицеры легли спать и провалились на наших же спящих солдат. Те подняли спросонья такой гвалт, что перебудили всех китайцев в соседних домах и дворах, и получилась целая паника.
8 февраля 1925 г., Цинанфу. Наша группа все разрастается. Кроме нашей бригады формируется конный полк полковника Бартеньева, зятя генерала Андогского, конвой Дубаня, юнкерская школа, бронедивизион Кострова и дивизион артиллерии. В общем, всего в отряде, должно быть, наберется тысячи три человек. Конечно, уже начались интриги, вражда и неурядицы. Михайлов интригует против Нечаева, последний его не признает и имеет своего начштаба — Карлова. Выходит, значит, что во главе всей Русской группы — Меркулов, начштаба у которого — Михайлов, но генерал Нечаев самостоятельно командует отрядом в строевом отношении и имеет собственный штаб, а меркуловский штаб — как бы часть хозяйственная. Школа, в то же время, подчинена не Нечаеву, а Михайлову. В общем, рознь, и как нам полагается — грызня».
Михаил Капитонович дочитал и задумался: «Китайцы убили двух наших солдат… — вспомнил он. — Китайцы улыбаются, но не поймешь, как они к нам относятся…» Он посмотрел на Суламанидзе, тот читал так вдумчиво, что казалось, подойди к нему сзади и выстрели из пушки над самым ухом, он не услышит.
Он перевёл взгляд на город за окнами ресторана: там, на тротуарах, на проезжей части, в магазинах, на рынках были приезжие и харбинцы, они толкались, разговаривали, жевали, плевали, кричали, сновали взад и вперёд и все друг другу улыбались: «Здесь китайцы улыбаются, а разве харбинские — это какие-то другие китайцы? А вот наши, русские, всё между собою грызутся… Чертовски жаль!» — осмысливал он. Суламанидзе продолжал читать, ему было много, потому что Сорокин принес ещё и письмо от Вяземского.
Михаил Капитонович налил, выпил и прикурил папиросу.
Штин писал интересно, — он перечитал его письма уже несколько раз. Он был отличный офицер и товарищ, и иногда Сорокин завидовал, потому что сейчас Штин «в своей тарелке», среди своих. После инцидента с Номурой Михаил Капитонович уже совсем было хотел бросить полицию и податься если не в Канаду, то туда же в Русскую группу, но его сдерживало желание увидеть Элеонору, чтобы понять всё же, что она такое и что за отношения у них складываются. Он злился на неё, желал её, скучал по ней, и всё это перемешалось вместе.
Он думал, курил, мысли налезали друг на дружку, он их сбрасывал, как сбрасывает сильный мальчишка — царь горы — других, лезущих на гору, но там, на горе, всегда весело и смешно, а в жизни по-другому. Жить лучше — не думая! Быть может, тогда и ему будет смешно и весело, и на память очень кстати приходили слова Мироныча: «Зачем думать? От дум кожа становится серая, как у китайцев!» Да! Зачем? Появился фацай! Об этом не только все знают, но и приветствуют: Мироныч и его бригада принимает заказы от частных лиц, когда надо узнать изменяют ли жёны мужьям и наоборот. Иногда бывают заказы от одних деловых партнёров про других деловых партнёров, а это и есть фацай. Фацай делился, и часть относилась начальникам, и тогда у начальников не было претензий. В доле был даже Номура, а это не совсем сходилось с тем, что про японцев писал Вяземский. Может быть, Номура не совсем японский японец, всё-таки он родом с Сахалина, и жена у него русская. Но Мироныч утверждал, что нет, Номура самый что ни на есть японец, только порядка в Китае, настоящего, как в Японии, нет. От Номуры поступали задания через Ма Кэпина, но Мироныч безошибочно понимал, от кого какое, и тогда работал по-настоящему, как волк, который если не догнал, то сдох. Задания поступали относительно русских политических партий. Поэтому сегодня Мироныч сказал, что, мол, «надо бы про «мушкетов» поспрошать дружка твоего, грузинского князя». Сорокин удивился, а потом подумал: «А почему и не «поспрошать»? Давид не «мушкет», хотя и дружит с их главным, а нам легче будет за ними работать!» Ему по заданию Ма Кэпина, читай Номуры, пришлось даже открыть дело-формуляр на политическую группу русской молодёжи «Мушкетёры»…
Но зачем-то же его поджидал Ремизов, и куда он пропал со своей Изабеллой?
— Э-эй! Ты где? — услышал он голос.
Михаил Капитонович вышел из оцепенения. Перед ним был накрытый стол, графин с водкой и кувшин с вином, пахло копчёным мясом и свежими овощами, горячие блюда пока не подавали.
— Ты… — Давид покрутил поднятой кистью, — где-то там? Вернись, я всё прощу!
Михаил Капитонович понял, что он только что нарушил собственный наказ — не думать.
— Да, Давидушка, прости!
— Никогда, и ни за что! — Давид засмеялся, но Михаил Капитонович никак не мог отделаться от ощущения, что в глазах его друга томится печаль. — Ты знаешь, — продолжал тот, — я прочитал… и никак не могу понять, я им завидую или нет! С одной стороны… — Суламанидзе на секунду замолчал. — Нет… Я даже сказать не могу! С одной стороны, наш друг Штин снова в родной стихии, хотя как можно считать войну родной стихией? Стихией — да, а вот родной? Мне понятно, что ему там всё ясно и не надо ни о чём думать, надо только виживать, а он это умеет, а с другой стороны, разве можно всю жизнь истратить на войну, только за то, чтобы получать жалованье? И если бы это была твоя война, так ведь это китайская война, их гражданская война! Разве мы не прошли свою? А с третьей стороны — Вяземский, Гоги и Серебрянников! В Канаде нет войны, есть семья, будет ребёнок, рядом родители, хотя и не его, но его супруги…
— А здесь тебя что смущает? — перебил Михаил Капитонович, его заинтересовала логика Давида.
— Канада — не родина! Это очень далеко! И они уже никогда сюда не вернутся! Попомни моё слово!
— А разве здесь — родина? — с сомнением спросил Сорокин.
— Ты прав, здесь не родина, но она через границу, и если мы понадобимся, то уже не надо покупать билеты, месяц плáват морской болезни и две недели сидеть на японский карантин.
— А кому мы можем понадобиться?
Давид разочарованно развёл руками и замолчал, он стал наливать водку, а Михаил Капитонович видел, что Давид на такую его непонятливость готов обидеться. И решил переменить тему:
— Как твои мушкетёры?
И тут Давид взорвался:
— Какие мои? Они такие же мои, как и твои…
Сорокин опешил:
— Какая разница — мои-твои!
Теперь Сорокин видел, что в глазах Суламанидзе — злость.
— Они дэло дэлают! Знаешь, какие отважные ребъята, хотя и совсем мальчишки!
Сорокин решил не останавливать Давида, пусть выговорится, а сам начал считать и сравнивать с тем, что о «мушкетах» говорил Мироныч, и получалось, что всего несколько лет назад Суламанидзе сам был таким же мальчишкой.
— Они в бой, хоть сейчас, за Царя, за Отэчэство! Знаешь, кого они вибрали своим шефом и кумиром?
«Знаю», — хотел сказать Михаил Капитонович, но не успел.
— Они вибрали великого князя Никиту Александровича! Я сам за него кровь отдам…
— В бой? Где? — спросил Сорокин и пожалел.
— Ю-фь! — выдохнул всей грудью Давид. — Послушай! Эсли ты не понимаешь таких простых вещэй, давай будем говорить о чём-то другом!
Михаил Капитонович растерялся, Давид смотрел в упор.
— А может быть, ты в своём политическом отделе уже следишь за нами, может быть, уже какое-нибудь дельце завьёл?
У Сорокина от услышанного на душе стало серо, ему стало тяжело. Он напрягся — если так будет продолжаться, надо вставать и уходить. И тут он вспомнил слова Штина о «зелёной тоске» и понял, что, если он сейчас встанет и уйдёт, тогда у него на душе будет зелёная тоска, как это уже бывало. Он посмотрел в глаза Давиду, тот ещё сыпал злыми искрами, но Михаил Капитонович уже видел, что и Давид тоже что-то понял, — обмяк и опустил на стол руки.
— Извини, друг, — сказал Давид. — Давай действително говорить о чём-то другом.
Постепенно, хотя и с трудом, слово за слово они разговорились. Давид снова попросил письмо Вяземского и принялся читать вслух: про Японию, про Серёжу Серебрянникова… Они смеялись тому, как живописал Гоша, какой Серёжа бабник; они заливались, читая про его похождения, и тогда Сорокин рассказал, как он встретился с Серебрянниковым в Фуцзядяне после опиекурильни, рассказал про медсестру Глафиру, про то, как стояли под дождём у витрины магазина, и даже в этом положении, через двойные стёкла, в тёмном торговом зале Серебрянников умудрился разглядеть какую-то красивую брюнетку.
— А я свэтленьких люблю! А Элеонора, извини за любопытство, она какая? — сквозь смех спросил Давид.
— Брюнетка, жгучая! — вытирая слёзы, ответил Сорокин. — А что?
– Ничего, это я — так!
Они уже съели горячее, и Михаил Капитонович стал замечать, что Давид поглядывает на часы.
— Ты торопишься?
— Да, уже! Ты сиди, выпей, завтра тебе всё равно ждать до вечера, выспишься, а меня Юля ждёт, идём в кинематограф! Давно обещал!
Давид ушёл.
Была только половина девятого вечера, возвращаться домой в одиночество не хотелось. На душе было светло, много смеялись. Михаил Капитонович огляделся и увидел, что ещё на него косо посматривают. Давид пошёл к Юле, а он про Лелю уже не вспоминает, однако сейчас он сидит за тем столом, где их познакомили и откуда она сбежала. Михаил Капитонович вспомнил, что Леля живёт около Пушкинской гимназии, той, что совсем недавно городское общественное управление передало для детей советских служащих КВЖД. Здание покрасили в слабо-розовый цвет, и стали называть «розовая школа». Что-то между взрывами смеха о советской, о розовой школе, говорил Давид. От нечего делать Михаил Капитонович попытался вспомнить. Говорили о разном, он пытался вспомнить весь разговор и двигался по его логической канве. Получалось не всегда, однако делать всё равно было нечего, и тут он вспомнил, как Давид, смешно представляя Серебрянникова, сказал, что это странно, как такой мирный человек попал в семью к настоящим военным, только и умеющим, что драться…
«Драться! — осенило Сорокина. — Завтра, на Сретенье, мушкетёры будут драться с учениками этой самой розовой советской школы, вот что сказал Давид! Ну и что? — Он пожал плечами. — И чёрт с ними, и пусть дерутся. — И вдруг он понял. — Так это здорово, значит, завтра будет чем заняться! Пойду-ка я в управление, доложу!»
Он обрадовался, налил водки, выпил, закусил влажным пресным сыром, попросил официанта завернуть остатки и вдруг понял, что мысль, которая только что пришла в голову, какая-то нехорошая: «А вдруг Давид тоже там будет? Тогда наши могут его прихватить, арестовать, нашего барса! Барсика!» Сорокин на мгновение встревожился и, пока официант заворачивал остатки закуски и переливал из кувшина в бутылку вино, думал, а когда тот принёс завернутый пакет, окончательно придумал: «В управлении ничего не скажу, а скажу только Миронычу, а дальше пусть выносит нелёгкая!»
Дома он всё допил и доел, порядочно опьянел и, пока укладывался спать, решил: «Всё, больше никаких Ремизовых с их Изабеллами и никаких Ли Чуньминей. Это их война! Мне-то что? Вот приедет Элеонора!..»
Мысль про Элеонору вытянулась длинной нотой и звучала, пока не затихла.
«Секретно
ШИФРОТЕЛЕГРАММА
Начальнику Приамурского
отдела ГПУ
Бельскому Л.Н.
Как сообщалось ранее, 15 февраля с.г. бандой белоэмигрантской молодежи, называющей себя мушкетерами, планируется провокация против детей совграждан, учащихся харбинской советской средней школы. О происходящем через наше генконсульство официально проинформированы: губернатор ОРВП Чжан Цзо-линь, начальник городской полиции Чэн Шу-лю, начальник управления железнодорожной полиции Вэнь Ин-син. Через агентурные источники сведения доведены до японцев: объектов «Ходи», «Оми», «Самур» для оказания влияния на полицию гор. Харбин. По имеющимся сведениям, к мушкетерам, которыми, как сообщалось ранее, руководит Барышников, примыкает другая группа молодежи, под руководством Покровского, в основном это студенты Юридического факультета, которые называют себя фашистами (по аналогии с известным Муссолини).
Приняты меры по предотвращению провокации.
Составлено на основании данных от источника «Барс».
Резидент ИНО ОГПУ
Нейман
г. Харбин.
15 февраля 1925 г.»
Евгений Анташкевич. Редактировал Bond Voyage.
Все главы романа читайте здесь.
======================================================
Дамы и Господа! Если публикация понравилась, не забудьте поставить автору лайк и написать комментарий. Он старался для вас, порадуйте его тоже. Если есть друг или знакомый, не забудьте ему отправить ссылку. Спасибо за внимание.
Подписывайтесь на канал. С нами интересно!
======================================================