Настоящая цель СВО и войны: дезападнизация Украины и России

Статья кандидата философских наук, доцента, преподавателя МГУ им. М. В. Ломоносова Юрия Владимировича Пущаева из сборника философского собора «Великое русское исправление имён».

I

Очередной парадокс русской истории сегодня может состоять в её своеобразном закольцовывании: в месте, от­куда есть пошла Русская Земля больше тысячи лет назад, она подвергается теперь опасности там же и закончиться. Либо — получить новый импульс исторического развития. Киев — мать городов русских, но как бы эта непостоянная мать не стала бы и их могилой. Ход событий после распада СССР вполне логично дошел до точки «или — или». Наибо­лее проницательным людям было видно сразу, еще 30 лет назад, что до этого дойдет. Однако, как известно, где опас­ность — там вырастает и спасительное.

Создать карусельДобавьте описание

Хотя это закольцовывание во многом объясняет важность украинского вопроса и харизматичность южнорусского се­паратизма, который мутировал в украинский национализм. Украина — не просто окраина (отсюда слово «украина») исторической России, это не стандартная провинция. Это та окраина, которая ранее была истоком и центром всей Рус­ской земли. Это маргиналия, которая претендует на замеще­ние всего целого, у нее просматриваются поэтому претензии быть не просто Анти-Россией, но и вместо-Россией. В том числе отсюда черпает внутреннюю энергию сегодняшний украинский национализм. Сегодняшняя Украина — это та самая другая Россия, альтернативная, о которой говорили и говорят российские оппозиционеры. Но рисуемая в меч­тах другая Россия на деле вышла тёмной стороной России, анти-Россией.

Желания у новой, так называемой независимой Украины никогда не совпадали с возможностями, претензии — с на­личными силами. Поэтому ни одного дня, никогда (как и во всей прежней истории украинского сепаратизма) она не могла опираться на свои силы, но всегда искала и требовала чужой поддержки как необходимого условия своего суще­ствования. Поэтому и сегодняшняя война — это не только и не столько война с Украиной, сколько удивившее многих своей вдруг вспыхнувшей яростью и непримиримостью ци­вилизационное столкновение с Западом.

Но подобные судьбоносные войны не выигрываются ограниченными средствами и в щадящем режиме. Это требу­ет напряжения всех сил. 24 февраля 2022 года Россия пошла на действие, которое находится где-то на границе между дерзновением и дерзостью. Почему речь идёт о дерзости? Один мой мыслящий друг, известный православный публи­цист Андрей Рогозянский высказал любопытное и одновре­менно тревожное, задевающее наблюдение. Мы в России живем, сказал он, уже одной ногой в эпохе постмодерна. А это предполагает соответствующий тип личности, не го­товый пойти на страдания и лишения за какие-то идеалы. Так готовы ли мы сегодня к войне по-настоящему?

Действительно, война — это не прогулка по Невскому проспекту или Тверской, это максимум общенародных стра­даний, проходя через которые, народ имеет шанс очиститься и выйти на новый уровень исторического существования. Вообще человек по-настоящему учится только страданием. Вот единственное реальное средство преобразования себя, а не «головные» знания и тем более не голая эрудиция. Что­бы действительно узнать себя и мир, нужно пострадать. Достоевский говорил в набросках к роману «Преступление и наказание»: «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты <...> Человек заслу­живает свое счастье, и всегда страданием. Тут нет никакой несправедливости, ибо жизненное знание и сознание (т.е. непосредственно чувствуемое телом и духом, т.е. жизненным всем процессом) приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить на себе»*.

Сегодня, пройдя через настоящие страдания к будущей победе (а иных путей к настоящей победе нет), мы име­ли бы шанс исправить те грандиозные ошибки, которые понаделали с конца 1980-х гг.

Однако современный человек в России сформировался в эпоху, когда на него вовсю действовали убивающие дух гедонизм и игривый постмодернизм. Способен ли он после этого на обучение страданием? Готов ли он по-настоящему платить страданием, расширяющим душу и сознание? Воз­можно, современного человека, если он слишком пропитался этой идеологией, страдания уже ничему научить не могут. Он уже не способен принять на себя серьезные обязатель­ства. И тогда скорби и страдания — это не путь научения и внутреннего преобразования, а скорее путь к саморазру­шению и гибели. Он просто не сможет понести возложен­ное на него судьбой бремя, начнет винить всех вокруг себя и изберет в итоге саморазрушение.

Отсюда — тревога. По силам ли стране и народу пред­приятие 24 февраля? Как будет, если война вдруг коснется каждого? Поэтому и были такие сомнения с мобилизацией, поэтому она только частичная.

Мне кажется, в глубинном смысле волна неприятия СВО и эмиграция отчасти была вызвана в том числе неприяти­ем самой мысли, что страдание допустимо в современном мире. Тем более, что и я необходимо должен и обязан буду ему подвергнуться. Слишком многие не выносят уже самой мысли, что для счастья нужно пострадать, что земное беспро­блемное счастье — это иллюзия. Как иронично говорил поэт Иосиф Бродский, вы вообще замечали, чем эта жизнь закан­чивается? Что мир на самом деле во зле лежит и просто глупо требовать от него продолжительного личного благополучия.

Событие 24 февраля — это на метафизическом уровне бунт России против мира постмодерна, который не при­знает страдания как необходимой составляющей жизни, как условия, на котором человеку вообще дана жизнь на Земле и счастье.

Это смелое дерзновение вопреки, казалось бы, уже почти убившему дух виртуально-потребительскому миру социаль­ных сетей и торговых центров. Характерно, как воюет так называемый коллективный Запад. Воюют по-настоящему только украинцы и русские. Примем, что, хотя бы в этом смысле мы один народ. Запад же воюет по-постмодернистски: дистанционно, чужими руками — «до последнего украинца», поставляя оружие и организуя медийные информационные кампании. Это, казалось бы, очень умно, но это вызывает и глубокое отвращение, как что-то ненастоящее, как признак нежити, признак необратимо изменившихся людей, кото­рые уже не готовы на настоящий риск и страдание во имя чего-то большего.

Хотя нынешний киевский режим многому уже у Запа­да в этом смысле научился. Взять того же Арестовича, этого игривого пропагандиста-постмодерниста, который созна­тельно сделал ставку на «постправду» в своей деятельности. Или взять трагические фейки вроде Бучи. Про нее уже все забыли, ведь не названо было ни одной фамилии пострадав­ших киевскими властями! Случай Бучи дает верный признак лживой информационной кампании — никакой конкретики post factum, никакие фактические данные не приведены (как и в случае с расстрелом Майдана не было никакого рассле­дования).

Хотя, возможно, тут к западному постмодерну приме­шиваются и элементы гоголевской украино-малороссийской фантасмагории, и создается редчайшая смесь русского (юж­норусского или украинского) упрямства, игривой нежити и страшной сказки.

*Достоевский Ф. М. Преступление и наказание. Рукописные редакции // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений. Том 7. Ленинград, 1973. С. 154-155.

II

Однако невозможно закрывать глаза и на то, что дей­ствия России вызвали волну морального возмущения в за­падном мире и среди тех граждан России, кого принято называть либералами. И надо честно сказать, оно не всегда является проявлением лицемерия. Более того, эти действия вызвали шок и ступор у многих людей, которые, скажем так, несут в себе русско-украинское двойничество, у тех, кто причисляет себя и к тем, и к другим. Та же волна эмиграции из России была во многом вызвана моральным возмущени­ем, а не только желанием бежать из и от мира, в котором возможна и даже законна война, что она по-прежнему отец и царь всех вещей, как говорил Гераклит.

Это моральное возмущение вызвано тем, что Россия яко­бы первой напала на независимую страну и начала с ней за­хватническую войну. Не стоит отрицать распространенность таких настроений. Отрицая их и стараясь их не замечать, оказываешься в заведомо проигрышной позиции, потому что оставляешь за противником моральное превосходство, даешь ему право считать, что это он ведет справедливую войну.

И правда, спросим, напала ли Россия первой в феврале 2022-го года? И да, и нет. Нет в том смысле, что война и об­стрелы Донбасса украинской армией шли уже почти 8 лет. За эти годы, согласно статистике ДНР, погибло более 14 тыс. человек, в том числе 200 детей.

Еще в 2015 году бард Игорь Сивак, родом из Одессы, на­писал песню «Горловка» (город Донецкой области примерно в 40 км. от Донецка, в котором шли интенсивные боевые действия), где были такие слова:

Прилетело и в больницу и в клуб,

И в хрущёвках по убитым скорбят.

А с экрана покупной «правдоруб»

Говорит, что это сами себя.

И опять на блокпосты мужики Потянулись, кто откуда, кто с чем,

Карабины, топоры, кулаки,

Супротив артиллерийских систем.

<...>

По ком, по ком, по ком?

Звонит от осколков колокол?

В горле - кровавый ком - Гор-лов-ка.

За что? - За то, что другие!

• За то, что, не шапито.

Когда мы пойдём на Киев,

Не спрашивайте: «за что?»*.

То есть, например, у жителей Донбасса вопрос о спра­ведливости действий 24 февраля не возник. Кто посеял ве­тер, пожал бурю. Поэтому их не смущает то, что в феврале 2022-го именно Россия первой нанесла удар, не дожидаясь прямой атаки со стороны ВСУ на Донбасс. Был ли этот удар упреждающим или прямо атакующим, мы не знаем и знать по-настоящему сейчас не можем. Однако пока можно гово­рить, что, как минимум, именно Россия, взяв под офици­альную защиту ДНР и ЛНР, перевела в феврале 2022 года вялотекущий конфликт, не имевший никаких перспектив мирного разрешения, в его горячую фазу.

Этого почти никто не ожидал. С этим и был связан шок значительной части так называемого креативного класса. Но он во многом объясняется тем, что эти люди, как и боль­шинство населения Украины, все 8 лет были равнодушны к войне на Донбассе и гибели там мирного населения, не следили за этим и не воспринимали это как нечто важное и актуальное.

В то же время надо признать, что американцы и Запад были правы, когда многократно предупреждали, что «Пу­тин нападет на Украину в феврале 2022-го», и западные страны спешно вывозили свои посольства и своих граждан. У нас в России это породило ураган остроумных шуток, но в итоге всем очень скоро стало не до смеха.

В связи с этим мне, однако, вспоминается один случай из жизни философа Л. Витгенштейна. Однажды Витген­штейн и его более молодой коллега, друг и ученик Норман Малькольм, обсуждали сообщение немецких газет о том, что английское правительство причастно к покушению на Гитлера в 1939 году. Витгенштейн сказал, что он бы не удивился, если бы это оказалось правдой. Малькольм на это возразил, что такие неджентльменские приемы не в на­циональном характере англичан, что британцы слишком порядочны и цивилизованы для того, чтобы заниматься подобными закулисными делами. При этих словах Витген­штейн пришел в негодование от слов Малькольма, посчитав их проявлением полной некритичности и шаблонности его мышления, и даже на время прервал с ним общение. Суждение последнего он расценил как величайшую глу­пость и доказательство того, что занятия философией под его, Витгенштейна руководством, ничему Малькольма не научили. Позже, правда, отношения между ними восста­новились, хотя и не без трудностей**.

Тем не менее, этот случай показывает, что наивно ду­мать о выдающихся нравственных качествах своего прави­тельства, даже если поддерживать его действия. Все пра­вительства играют в принципе по одинаковым правилам. Прав был выдающийся русский мыслитель К. Н. Леонтьев, когда считал, что христианская политика (за её возмож­ность и даже необходимость выступал другой выдающий­ся русский мыслитель В. С. Соловьев) вещь невозможная и фальшивая. Ведь политика, скажем от себя, это мирская забота о мирских делах, она в принципе не может быть во­обще без примеси греха, который неотделим от мира сего.

Великий реалист К. Н. Леонтьев говорил, например, что «известная степень лукавства в политике, замечу, есть обязанность; ибо политика есть дело механическое; это есть ничто иное как естественная взаимная пондерация общественно-государственных сил... Старомосковские кня­зья и бояре наши были все очень искренние православные люди и, вместе с тем, очень лукавые и очень искусные политики»**.

Называть ли действия России в феврале 2022-го военно­политической хитростью или злостным коварством, — дело вкуса и партийно-политических пристрастий. Как известно, у нас разведчики, у них — шпионы. Но приходится конста­тировать: успешная политика (и война как ее продолжение другими средствами) невозможна без хитрости, обмана и коварства. Представляется поэтому, что с христианской точки зрения любая политика, любая война, и особенно война гражданская, всё же сущностно связаны с грехом, с греховной природой человека. Даже так называемая спра­ведливая война — в том числе потому, что из-за боевых действий обеих сторон гибнут мирные люди.

В то же время реальная невозможность нелукавой, чи­стой христианской политики, необходимость военной хи­трости и политического обмана не означает, что не остается вообще нравственных преград в борьбе с врагом. Конечно же, остаются. Недопустимы садизм, издевательства над пленными и пытки, сознательное причинение вреда мир­ному населению, и т.д. Два главных качества для конечного успеха войны, чтобы была одержана победа, и чтобы она считалась заслуженной по праву, — это превосходство в му­жестве и стремление остаться человеком, не переступить на войне нравственную грань, отделяющую воина и солдата от преступника и мародера.

*Живой Журнал Игоря Сивака. URL: https://i-sivak.livejoumaL com/52567.html

**Малькольм Н. Людвиг Витгенштейн. Воспоминания // Людвиг Вит­генштейн: человек и мыслитель. М.: Издательская группа «Прогресс» «Культура», 1993.

***Леонтьев К. Н. Мои воспоминания о Фракии / / Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство. Том 1. М., 1885. 312 с.

III

Не оспаривая правомерности провозглашённых в са­мом начале СВО целей демилитаризации и денацификации Украины, следует внести поправку, что это на самом деле производные задачи.

Главная цель — дезападнизация Украины.

С нашей стороны поэтому речь должна идти не только и не столько о денацификации, сколько о дезападнизации и делиберализации Украины, потому что первое предпола­гает второе как свое условие и причину.

Исторически значительнейшая часть территории бывшей советской Украины всегда была обширнейшим пограничьем, фронтиром между нашим Востоком и их Западом. Граница между ними на протяжении столетий была под­вижной. Украина была окраиной империи, её границей, краем, хотя и непростым.

Своего рода центральная маргиналия, что и дало в итоге сегодня такие силы вызревшему в зверя украинскому на­ционализму. После 1991 года Западу, казалось бы, удалось поглотить не только Украину, но даже и Россию, лишить их субъектности. Но теперь, в условиях вернувшегося исто­рического противостояния между Западом и Россией сно­ва идёт война за украинские земли. И украинский нацизм здесь — это лишь вспомогательный инструмент в борьбе Запада с Россией, наподобие того, как НАТО и западные спецслужбы, государственные ведомства ФРГ после Второй мировой войны брали себе на службу немецких нацистов, верно служивших Гитлеру.

Власть крайне хрупкой домайданной Украины держа­лась худо-бедно на балансе между Украиной Восточной (прорусской) и Украиной центральной и западной (циви­лизационная партия Запада). В этом смысле киевский «Бер­кут» на Майдане, как ни странно, был последней зримой преградой, которая удерживала хлипкую украинскую го­сударственность от будущего краха и сваливания в граж­данскую войну, что было неминуемо в случае нарушения этого баланса.

Но баланс был непоправимо нарушен. Времена ради­кально изменились. Теперь нужно отдать себе элементарный отчет в том, что идеологический мейнстрим постмайданной Украины, конечно, всегда был радикально прозападным, за безоговорочное вхождение в ЕС и вступление в НАТО. В ней победило в 2014 году стремление безоговорочно вой­ти в либеральную Европу, западный мир. И это воля боль­шой части украинского общества, особенно городского, так называемого креативного класса, надо это признать. Того общества, которое сейчас с нами воюет за свою западнизацию — которая, конечно, иллюзорна. Ведь Украина не может и не готова быть Западом, и не только потому, что ее там не признают как равную. Но, тем не менее, это диктует то, что наша реальная задача — это дезападнизация Украины.

Украина стремится в западный мир, но при этом во многом представляет собой ухудшенный, карикатурный вариант России, ее антилиберальных черт. Если говорят, например, что в России по-прежнему сильно некое подобие монархических настроений, что у нас народ послушно идет за авторитарным лидером, то на Украине те же тенденции выступают в пародийном виде, сопровождаемые регулярной карнавальной сменой гетмана, который всегда оказывался ненастоящим. Украинское общество сначала было влюблено в Ющенко, потом в Тимошенко, потом поверило Порошенко, потом Зеленскому. И эта любовь всегда была несчастной, по­тому что на Украине не умеют выбирать настоящего лидера.

Безусловно, на постсоветской Украине были и есть за­метные, просто бросающиеся в глаза элементы неонацизма: люди и организации, видящие себя как наследников ОУН и УПА, Бандеры и Шухевича, полк «Азов» и прочие нацба­тальоны со свастиками на татуировках их боевиков, но не в их парадигме определялся официальный политический курс Украины. Не в их риторике и символизме писались и пишутся официальные политические документы.

Коллективный Запад поддерживает нынешнюю офи­циальную Украину и ее нацистскую составляющую как таран против России. В его бесстыжих глазах очевидные проявления неонацизма на Украине — это нечто второсте­пенное. Там предпочитают этого не замечать, замалчивать. Украинский неонацизм для них серая зона умолчания и «орудие орудия». Если современная Украина — это орудие для нанесения решающего поражения России, то украинский неонацизм — это самое отточенное и самое мотивированное орудие этого орудия.

И в то же время наиболее его дискредитирующее. Дол­гая история неразрывной связи украинского национализма с нацизмом, плотная инкорпорация второго в первый — причина, почему украинский национализм всегда будет нелегитимен в глазах России, всегда будет восприниматься как непримиримый враг.

*Характерный пример тут Теодор Оберлендер. Нацист, оберштурмбаннфюрер СА, по совместительству специалист по «восточным вопросам» и профессор Кенигсберского университета. Перед войной был назначен политическим руководителем бандеровского батальона «Нахтигаль». С осени 1941 года до июня 1943 года командовал ба­тальоном «Бергманн» (укомплектованном выходцами с советского Кавказа). По данным советских историков, был одним из организато­ров «среднего звена» многочисленных преступных акций нацистов на территории СССР, нередко лично принимал участие в пытках и казнях. После непродолжительного пребывания в американском плену после войны стал депутатом бундестага, а 20 октября 1953 года федеральный канцлер Аденауэр даже назначил Оберлендера мини­стром по делам перемещённых лиц, беженцев и жертв войны (!). После того, как Оберлендер в Советском Союзе в 1960 году был обвинен в собственноручных убийствах мирных граждан, а в ГДР был заочно приговорен к пожизненному заключению, всё же подал в отставку. Потом спокойно жил в Западной Германии, занимался политической и научной деятельностью, дожил до 1998 г.

IV

Исторические корни идущего конфликта и Drang nach Osten на этой территории очень глубокие и давние, им прак­тически уже 800 лет, если отсчитывать их от того времени, когда Галицко-Волынское княжество во главе с Даниилом Галицким перешло в унию. Поэтому изначально крайне наивны и несерьезны были первые представления о том, что СВО должна была быстро двигаться к победе, что за несколь­ко месяцев можно решить проблему, которой столько лет, и у которой такая непростая и запутанная история. То, что эта война затянулась, то, что для победы требуется гораздо больше средств и ресурсов — это шок для тех, кто плохо знает или не хочет знать историю. Я убежден, что сегодня именно история должна быть главной наукой, или одной из главных. Но только честная история, достойная того, чтобы действительно называться историей.

Но дезападнизация Украины как подлинная цель войны предполагает и дезападнизацию России, которая сейчас отчасти идет стихийно.

Однако возможна ли она у нас сейчас как осознанный культурно-исторический и духовный процесс? Либерализм, западный образ и строй жизни слишком глубоко пустили корни в России. Мы уже начали с того, что современный че­ловек у нас слишком пропитался идеологией постмодерниз­ма. Возможна ли у нас реальная, осознанная и сознательная дезападнизация? Пока нам в этом больше всего помогают наши враги — в том смысле, что благодаря им этот процесс идет стихийно, как бы силою самих вещей. Идущая вой­на подсказывает и будет подсказывать формы выживания и поведения. Возможно, ситуация потребует нового и более глубокого консервативного поворота, просто чтобы сохра­нить страну. Потребует чего-то похожего на события лета 1999 года, когда к власти стал двигаться Путин в условиях новой разгоревшейся войны на Кавказе. Возможно, из-за украинской ситуации к власти придет преемник Путина — ещё более жёсткий государственник. По крайней мере, это не будет слишком удивительно и неожиданно.

Что значит сам термин дезападнизация? Ведь у этого термина, если судить дословно, отрицательное значение: имеется в виду избавление от западных форм духовной, политической, культурной, социальной и экономической жизни. Но что должно прийти взамен?

По нашему убеждению, российскую ситуацию нельзя адекватно описать средствами теории археомодерна А. Г. Ду­гина. Хотя действительное положение дел эта концепция отчасти описывает верно, но лишь отчасти. Действительно, общество у нас представляет собой смесь традиционных (архаических) и модерновых черт. Однако их распределе­ние по обществу имеет место не так просто, как по Дугину. Дескать, носителями модернистской прогрессисткой иде­ологии являются лишь так называемые элиты, правящий слой, а народ в глубине по-прежнему и по-хорошему ар­хаичен, и надо только надстройку привести в соответствие с глубинным народным базисом. Но в действительности и сам народ, все мы практически без исключения уже вполне себе перепаханы модерном и даже отчасти постмодерном, линия между модерном и так называемой архаикой прохо­дит у нас сегодня внутри каждого человека, как и в случае с либеральным содержанием. Достаточно посмотреть на количество абортов и разводов в обществе, на число тех, кто регулярно ходит в храм, чтобы понять, что и народ уже стал во многом необратимо модерновым, хотя в то же время и со­храняет некоторые прежние традиционные (архаические в терминологии Дугина) черты. Эрозии подвергается сам традиционный русский характер с его приоритетом обще­го над индивидуальным. Русская женщина становится все более эмансипированной, все больше отказывается видеть в мужчине естественного главу семьи, все более стремится к карьере и самовыражению, а не к семье, и т.д. В то же время и мужской характер начинает терять свои прирожденные мужские свойства: мужественность, смелость, ответствен­ность, воинственность.

Поэтому считать, что мы выполняем сегодня в Европе консервативную роль, что наконец-то сбылось тютчевское представление, когда он видел Россию как единственную силу, противостоящую либерально-революционной Европе с ее апофеозом человеческого Я, можно лишь отчасти. Этот разлом между идеальной консервативной Россией и Европой проходит и по самой России тоже с идущей в ней сегодня холодной гражданской войной. Горячие формы этой войны как бы вынесены на Украину, и Украина в этом смысле — своего рода «русское поле экспериментов».

Значит, в нашей ситуации, в новых условиях, речь, к сожалению, может идти лишь о том, чтобы увеличить удельный вес и значение традиционных черт в обществен­ной и личной жизни. И уменьшить, соответственно, вес и значение черт модерновых, либерально-прогрессистских. Но реализм не позволяет надеяться на то, что России удастся вернуться к полноценной единой культурно­исторической форме.

Поэтому мы сегодня обречены на эклектизм в идео­логии. Да, эти события могут восприниматься как призыв и шанс вернуться к цивилизационным, историческим исто­кам, к устоям дореволюционной, монархической, докрасной России. В русской истории XX века имеет место трагический разлом, разрыв. И сегодняшняя антирусская Украина — это во многом последствия украинизации как целенаправлен­ной политики в советское время. Тем не менее, прошедшая история советского времени необратима, оставленные ею следы слишком значительны, они в нас и, их не удалить. В контексте идущей войны ни в коем случае нельзя отре­шиться от советского наследия. Враги целью поставили декоммунизацию Украины.

Стоит посмотреть также и учесть, под какими знаменами и в свете каких символов вел борьбу Донбасс предыдущие 8 лет. Это было Красное знамя, это были советские сим­волы, это был символ Дня Победы 9-го мая. Для людей на Донбассе идущая война — это война за право уважать себя как наследников в том числе и советской истории.

Мы имеем, как минимум, две идейные колонны, просо­ветскую и ориентированную на наследие досоветской Рос­сии и на ее ценности. И при том, что на идейном уровне они впрямую не совместимы, а надежды на непротиворечивый синтез иллюзорны, речь может идти хотя бы о тактическом союзе. Политика, в том числе идейная, — это искусство воз­можного.

Сегодня Украина — это место примирения красных и бе­лых, если те и другие будут достаточно умны, и не будут понапрасну дразнить и задирать друг друга, объявят хотя бы временное перемирие.

Раскол на «красных» и «белых», нестроения и война умов по поводу оценки советского периода истории силь­но ослабляют позиции патриотического лагеря. Как бы ни относиться к советской эпохе, XX век стал для России в ее истории пиком геополитического могущества, а также пи­ком противостояния России с Западом. Правда, по итогам этого противостояния она добровольно сдалась на милость победителям (сказался секулярный и западный характер марксизма, его во многом буржуазно-материалистический характер), но победитель попался негуманный, и в итоге все равно пришлось расстаться с розовыми иллюзиями пе­рестроечного времени.

V

Тем не менее, практическая политика — это одно, а по­нимание политики и общества — другое. Да, сегодня при­мирить оппонентов невозможно, но исследователи, учёные, мыслители всё равно должны искать что-то объединяющее эти две половины исторической России, которые сегодня обе идут каждая из своего прошлого и опираются на него.

Историческая Россия всегда понималась как наследни­ца Византийской империи. 150 лет назад великий русский мыслитель Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) выдвинул концепцию византизма. Этим термином он на­звал культурно-исторический тип России, то, чем она, как наследница Византийской империи, отличается от осталь­ного мира.

Общепринятое представление, что Россия — преемница Византии в религиозном смысле, К. Н. Леонтьев углубил и всесторонне продумал в цельном культурно-историческом и религиозно-политическом плане. Опорными столпа­ми в его концепции византизма, вкратце содержащимив себе её всю, было три пункта: Православие и Царь, вос­точное христианство и самодержавие, и их религиозно­политический союз. Вот как Леонтьев с его художественно­феноменологичным мышлением на конкретных примерах характеризует византизм в своей центральной работе «Ви­зантизм и славянство»:

«Представляя себе мысленно византизм, мы, напротив того, видим перед собою как бы строгий, ясный план обшир­ного и поместительного здания. Мы знаем, например, что византизм в государстве значит — самодержавие. В религии он значит христианство с определенными чертами, отличаю­щими его от западных церквей, от ересей и расколов. В нрав­ственном мире мы знаем, что византийский идеал не имеет того высокого и во многих случаях крайне преувеличенного понятия о земной личности человеческой, которое внесено в историю германским феодализмом; знаем наклонность византийского нравственного идеала к разочарованию во всем земном, в счастье, в устойчивости нашей собственной чистоты, в способности нашей к полному нравственному совершенству здесь, долу. Знаем, что византизм (как и во­обще христианство) отвергает всякую надежду на всеобщее благоденствие народов; что он есть сильнейшая антитеза идее всечеловечества в смысле земного всеравенства, земной всесвободы, земного всесовершенства и вседовольства.

Византизм дает также весьма ясные представления и в области художественной или вообще эстетической: моды, обычаи, вкусы, одежду, зодчество, утварь — все это легко себе вообразить несколько более или несколько менее ви­зантийским»*.

Обратим внимание, что и сегодня в России присутству­ют, пусть в сильно ослабленном виде, эти черты: автори­таризм центральной власти, православное христианство и Церковь как важный авторитет для большой части обще­ства, правда, плохо на самом деле с ними знакомых. Однако с отсутствием «преувеличенного понятия о земной личности человеческой», как и с «разочарованием во всем земном, в счастье» дело обстоит ещё сложнее. Сначала марксизм с его материализмом и отрицанием духовной природы человека, а потом идеология гедонизма и либерального индивидуа­лизма слишком пропитали общество, хотя и не захватили его все. Иначе не было бы добровольцев на Донбассе, иначе Россия вообще бы не вступила в эту войну.

Но сейчас скажут — какой византизм? Архаика! Казалось бы, византизм как доктрина может сегодня иметь только исторический интерес. После революции 1917 года и круше­ния традиционной, исторической России, после советского периода истории, а потом и победы либеральной революции 1991 года о каком византизме как действующей доктрине может идти речь?

Тем не менее, можно говорить о парадоксальной без­надежной актуальности концепции византизма у К. Н. Ле­онтьева. Безнадежной в том смысле, что, действительно, монархия и православие как официальная и единственная государственная религия остались в безвозвратном про­шлом. Это прошлое не вернуть, как нельзя затолкать вы­давленную пасту обратно в тюбик. Актуальности — в том смысле, что и в современной России в очень ослабленном, размытом виде продолжают действовать и хранить её былые византийские начала.

Своего рода негласный и гибридный, неосознаваемый нами византизм продолжает хранить и определять Россию. Это союз, во-первых, квазимонархической президентской власти, когда президент как бы демократически приходит к власти, но не может демократически, путем выборов быть смещён. В демократические формы, существующие в зна­чительной степени лишь на бумаге, влито некое монархи­ческое содержание. При этом крепкая авторитарная власть невозможна без внутренней готовности народа повиновать­ся партии власти, если той удается поддерживать свой ав­торитет. В этом находят свое выражение христианские по своему происхождению ценности терпения и смирения, которые далеки от рабского безвольного повиновения. Это добровольное согласие подчиняться власти, если она тоже руководствуется высшими идеалами и способна позвать на великие дела, если власть способна выступать как нравствен­ный авторитет.

Крепкая авторитарная власть необходима в том чис­ле для того, чтобы держать вместе разные народы, этносы и регионы России с их разными культурами и традициями. Эта национальная пестрота, с одной стороны, грозит Рос­сии распадом, а с другой является залогом ее жизненности, сложного цветения.

Во-вторых, это важная общественная роль традицион­ных для России религий — в первую очередь Православия и Русской Православной Церкви, а также ислама и буддиз­ма. Русская Православная Церковь наряду с армией среди общественных институтов является лидером по доверию среди жителей нашей страны, ей доверяют около двух тре­тей граждан. Примерно такой же процент себя причисляет к православным. Хотя реальных прихожан, а не «захожан», гораздо меньше. Тем не менее при определенных услови­ях, в кризисной ситуации этот ресурс может превратиться в значительную политическую силу, и власти это понимают.

Этим мы сильно отличаемся от современной Европы, отрекающейся от своих христианских корней. Как однажды сказала автору этой статьи болгарский ученый и публицист Дарина Григорова: «Я знаю, насколько нехристианская сей­час Европа, на её фоне вы просто Дивеево, Афон. Когда на военном параде в честь 9 Мая Шойгу осенил себя крестным знамением на весь мир, он не постеснялся показать осталь­ному миру, что вы другие. Для вас это обычно, вы даже не обращаете на это внимания. Это был такой мощный символ, что вы, видимо, просто представить не можете. Западный политик побоится это сделать. Но для вас это нормально, вы этого даже не замечаете»**.

Если посмотреть, какие претензии со стороны Запада и внутренней «прогрессивной общественности» предъяв­ляются современной России, то это именно упреки в ав­торитаризме (исторически развившаяся самодержавная традиция) и приверженности «отсталым традиционным ценностям» — неприятие ЛГБТ и так называемых толерант­ности и политкорректности. То есть, это во многом тот же византийский союз государства и Церкви, только сегодня это крайне ослабленная связка также гораздо более слабых опор по сравнению с тем, что было ранее.

Мне кажется, что Россия сегодня отличается от осталь­ного мира как раз своим сегодняшним бледным подобием византизму по К. Н. Леонтьеву. Это византизм, сильно из­менённый и искаженный модерном и его ценностями, но что-то ещё сохраняющий в своём ядре и хранящий Россию. Без этого византийского содержания, даже в его ослабленных модерных или модерновых формах, искаженных современ­ностью, она падет, погибнет.

*Леонтьев К. Н. Византизм и славянство // К. Н. Леонтьев. Полное со­брание сочинений. Том 7 (1). СПб. Владимир Даль, 2005. С. 300-301.

**Россия и Болгария: есть ли у нас общее будущее? Беседа Д. Григоро­вой с Ю. Пущаевым. — Православие.га. — 2019. — 18 декабря. — URL: https://pravoslavie.ru/126467.html (дата обращения 20.10.2021).

VI

Внешне византизм в леонтьевской концепции выглядит как деспотически стесняющая человека несвобода. Также и путинскую Россию часто упрекают в несвободе: нет по-настоящему свободных выборов, нет свободы ЛГБТ, свободы прессы и т. д.

И правда, когда современники пытались анализировать общественный идеал, который отстаивал К. Н. Леонтьев, ос­новное внимание и акцент, как правило, делался на том, что внешне византизм носит принудительный и стесняющий человеческую личность характер. Как определял С. Н. Тру­бецкой основную идею литературной деятельности К. Н. Ле­онтьева, это «византизм как совокупность принудительных начал в общественной жизни, возведенный в принцип охра­нительной политики; византизм как принцип русской, а за­тем, может быть, и всемирной реакции»*. Многочисленным критикам свободолюбивого XIX века крайне не нравилось, что леонтьевский идеал предполагает стеснения и ограниче­ния для индивида и его свобод, что народ по К. Н. Леонтьеву «должен быть ограничен, привинчен, отечески и совестли­во стеснен. Не надо лишать его тех внешних ограничений и уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нем смирение и покорность. Эти качества составляли его ду­шевную красу и делали его истинно великим и примерным народом»**.

И правда, многие оппоненты К. Н. Леонтьева в истории русской мысли как бы стучались в открытую дверь и упре­кали его ни больше ни меньше в пропаганде рабства и мра­кобесия. Один из самых остроумных упреков, адресован­ных К. Н. Леонтьеву, принадлежит, пожалуй, славянофилу И. С. Аксакову, который попрекал его «культом сладостраст­ной палки».

Впрочем, действительно, отстаивая свои общественно­политические и историософские взгляды, К. Н. Леонтьев и правда постоянно использовал негативно окрашенную терминологию. Если внимательно посмотреть на используемую им понятийную лексику, то начинает бросаться в глаза боль­шое количество таких терминов, как «деспотизм», «рабство», «стеснение», «насилие» и т.д., причем парадоксальным об­разом он их использует с положительной нагрузкой, как не­что желательное. Он говорит о «созидательном стеснении», о «спасительном насилии». «Насилие не только побеждает, оно и убеждает многих, когда за ним, за этим насилием, есть идея»***. Леонтьев понимает определенные виды стеснения и даже насилия как созидательные и спасительные.

Или взять хотя бы знаменитое определение К. Н. Леон­тьевым формы из «Византизма и славянства»: Форма есть «деспотизм внутренней идеи, не дающей материи разбегать­ся. Разрывая узы этого естественного деспотизма, явление гибнет»****. Здесь деспотизм возводится на уровень онтоло­гического и космологического начала, как нечто сущностно присущее внутренней идее любой вещи.

Или также К. Н. Леонтьев говорит, что коммунизм при­ведет к «новому юридическому неравенству, к новым при­вилегиям, к стеснениям личной свободы и принудительным корпоративным группам, законами резко очерченным; ве­роятно, даже к новым формам личного рабства или закре­пощения (хотя бы косвенного, иначе названного)»*****. Здесь ожидания от коммунистического будущего, которые катего­рически неприемлемы для либерально, по-европейски мыс­лящего человека, коммунизму К. Н. Леонтьевым, напротив, ставятся в заслугу.

Однако это «деспотическое» содержание — лишь одна сторона леонтьевского идеала. Бросающаяся в глаза своим устрашающим и вызывающим характером, она скрывает другую, менее заметную, но гораздо более важную. Эта по­следняя, на самом деле, лежит в основе первой и оправдыва­ет её существование, является ее фундаментальным услови­ем. И её не могут увидеть те, у кого для этого не настроено соответствующим образом внутреннее, духовное зрение, у кого нет «глаз веры». Но обе эти стороны, явная и скры­тая, на самом деле предполагают друг друга, являются двумя неразрывными сторонами одного целого.

Эта иная, более глубокая причина (вторая, скрытая сторона леонтьевского византизма) имеет отношение к об­ласти личной духовности людей, живущих в данном, «византийском» обществе. Внешние ограничения и стеснения при наличии религии как духовного фундамента данного общества нужны для формирования и высвобождения вну­тренних человеческих энергий, их направления по нуж­ным, правильным каналам, чтобы человек имел большие шансы приобрести правильную внутреннюю духовную форму, направление развития. Чтобы человек не увлёкся внешним и не расплылся в нём.

Конечно, не всякий деспотизм является таким: необхо­димым дополнением к главной, стержневой — духовной — стороне. Мы имеем здесь прежде всего в виду собственно византизм в леонтьевской оптике — союз монархии и Пра­вославия, церковного христианства.

Таким образом, византизм как общественный идеал предполагает сковывание, различного рода стеснения для внешней социальной активности, чтобы дать большую воз­можность человеческим энергиям направиться в сторону интенсивной внутренней, духовной жизни. Стеснения об­щественной жизни и разного рода социально-юридические ограничения нужны по причине слабости человеческой природы, испорченной грехом и предоставленной самой себе. Отпущенный на внешнюю свободу, человек рано или поздно теряет меру, оказываясь игрушкой своих и чу­жих страстей.

Также человек, озабоченный преимущественно социально-экономическими и политическими проблема­ми, вопросами своего личного жизненного успеха, измеря­емого в земных, материальных приобретениях, и который при этом как бы собой свободно располагает, забывает о приоритете духовного начала. Активная социально­политическая жизнь (предполагающая либерально­демократическое устройство в противоположность деспоти­ческому как пространство своего свободного действия) с её перманентными тревогами и заботами о всегда изменчивом дне сегодняшнем относится к области несущественной с религиозной точки зрения.

Но внешние социальные подпорки и институты, соот­ветствующие византизму как полноценному культурно­историческому типу, могут быть выстроены только если есть соответствующее ему внутреннее духовное условие. В конечном итоге византизм опирается на личностно­индивидуальные глубины, корнями уходит в них, суще­ствуя, прежде всего, «на уровне душ». Это живая и ис­кренняя ортодоксальная вера, преданность Православию, которую на личностном уровне должно разделять боль­шинство населения. Это должно быть условием обществен­ного консенсуса. Она является фундаментом и необходи­мым условием, чтобы существовал полноценный византизм как духовно-политический или церковно-государственный строй или режим. Это, так сказать, самый первый и суще­ственный признак, главное условие вообще, чтобы визан­тизм имел место в реальности:

«Первым существенным признаком византинизма нужно считать искреннюю и твердую преданность визан­тийцев св. Православной вере и Церкви. Ортодоксия, Пра­вославие — вот главное отличие Христианского Востока от Запада, мира византийского от романского... Пеструю этнографическую смесь населения в Византии связывала и скрепляла религия, в форме Православия, так как поч­ти все подданные византийского василевса были право­славными. Православие было не только весьма прочным объединяющим началом для византийского населения, но и, можно сказать, господствующей национальностью византийского государства, основной стихией народной жизни в Византии, ее глубочайшим, самым чутким жизнен­ным нервом. Византийцы по преимуществу были верными сынами Св. Православной Церкви, строгими ортодоксалами в своих религиозных воззрениях, ревностными сто­ронниками и выразителями общецерковного богословия, точными исполнителями церковной дисциплины, обрядов, церковно-богослужебной практики. Учение Святой Церкви, как оно раскрыто в определениях семи Вселенских соборов, признавалось у них божественным и непогрешимым, его исполнение почиталось делом обязательным, необходимым условием нравственного совершенства и спасения»******.

Как говорил в этой же работе дореволюционный ученый-византинист И. И. Соколов, в случае с византиниз­мом или византизмом речь идет об оцерковлённом госу­дарстве, в котором «государственный принцип становится действенным лишь в той мере, в какой проникается уче­нием Церкви, а носитель светской власти не может стоять впереди представителя власти церковной». Оцерковленное государство есть государство христианское, говоря уже нашими словами. Но оно может иметь место лишь при том необходимом условии, что большинство его граждан явля­ются, как сейчас говорят, практикующими (действенными) христианами, которые не знают и не хотят другой веры.

Не может поэтому существовать православная мо­нархия, если в государстве не осталось православных монархистов: вот главный ответ о причинах катастрофы февраля 1917 года, повлекшей за собой октябрьскую рево­люцию. Так и Советский Союз перестал существовать, когда коммунисты-ленинцы в СССР остались в ничтожном мень­шинстве, когда у подавляющего большинства людей ушла вера сначала в коммунизм, а потом вообще в социализм.

Византизм можно с известной долей условности назвать православным этатизмом, когда приоритетным является не внешняя социальная активность, направленная на земное преуспеяние, а внутреннее духовное делание. В условиях византизма «государство тянет людей к Богу, отодвигая на второй план их материальные устремления».

Таким образом, внешний деспотизм нужен как подспо­рье для правильного направления внутренней духовной жизни, как её огораживание и защита. Он выступает в роли своего рода её аккумулятора — хранителя, накопителя и ка­нализатора человеческих энергий — для направления их по правильному руслу. Такова идеальная собственно консерва­тивная роль византийского, т.е. православно-монархического государства. Оно своими внешними ограничениями, несво­бодой, пониманием человеческой жизни как служения, со­ответствует святоотеческому учению о необходимости идти в жизни узким, а не широким путем.

Конечно, как часто правильно замечают, в Евангелии не указан какой-либо предпочтительный политический ре­жим: просто отдай Цезарю цезарево. Ведь «Царство Божие внутри вас есть» (Лк. 17:21). Однако это всё же не исключает вопроса, какие общественные условия более благоприят­ны для возможности обрести спасение, для прочного су­ществования Церкви в обществе. Они не предопределяют его, потому что это невозможно по определению. Тем не менее, неслучайно эпохи господства христианской Церкви политически выливаются в монархические и самодержавные формы, а республиканское начало и республиканский образ мысли предполагают и влекут с собой секуляризацию и даже ожесточенную борьбу с религией и Церковью. Определен­ные социально-политические и общественные институты совсем не случайно возникли и держались более тысячи лет, пока христианство было господствующей религией. Вера оказывается важнейшим фактором, формирующим общественно-государственный режим, а последний в свою очередь становится её внешней опорой и защитой.

Деспотизм в леонтьевском понимании полезен и для культуры, хотя это может показаться очень странным и па­радоксальным. Как, например, он проницательно замеча­ет, представители «золотого века русской культуры», луч­шие русские поэты и писатели, мыслители-славянофилы, были людьми 40-х годов. Они все росли при крепком, сословном, крепостническом строе, и спокойное течение жизни при Императоре Николае I дало им возможность не спеша развиваться и духовно созревать. При этом очень многие из них роптали на этот строй, ненавидели его и же­лали его ниспровержения. И правда, например, М.Н Кат­кову, А. И. Герцену, славянофилам, Ф. М. Достоевскому, Н. Я. Данилевскому — всем им было уже за 40 или под 40 лет в 1861 году. Л. Н. Толстому чуть больше 30. А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, М. Ю. Лермонтов и не дожили до падения крепостничества. Во всех них, как говорит К. Н. Леонтьев, «со­вершилось одно из тех таинств психического развития, ко­торые наука еще не в силах до сих пор удовлетворительно формулировать; в идеале, в сознании — они все более или менее ненавидели этот крепостнический и деспотический строй (и напрасно, конечно), но в бессознательных безднах их душ эпоха эта, благоприятная досужной мысли, свершила свое органическое независимое от их воли дело»********.

*Трубецкой С. Н. Разочарованный славянофил // К. Н. Леонтьев: PRO ET CONTRA. - СПб: РХГА, 1995. - Т. 1. - С. 135.

**Леонтьев К. Н. Над могилой Пазухина // К. Н. Леонтьев. Полное со­брание сочинений. Том 8 (1). СПб. Владимир Даль, 2007. С. 457.

***Леонтьев К. Н. Передовые статьи «Варшавского дневника» // К. Н. Ле­онтьев. Полное собрание сочинений. Том 7 (2). СПб. Владимир Даль, 2006. С. 65.

****Леонтьев К. Н. Византизм и славянство // К. Н. Леонтьев. Полное со­брание сочинений. Том 7 (1). СПб. Владимир Даль, 2005. С. 383.

*****Леонтьев К. Н. Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения // К. Н. Леонтьев. Полное собрание сочинений. Том 8 (1). СПб. Владимир Даль, 2007. С. 211.

******Соколов И.И. О Византинизме в церковно-историческом отношении. — URL: https://azbyka.rU/otechnik/Ivan_Sokolov/o-vizantinizme/1.

*******Козлов А. С. Современная англо-американская историография о поли­тике СССР в 20-30-х гг. как проявлении «византизма // Эпоха соци­алистической реконструкции: идеи, мифы и программы социальных преобразований: сборник научных трудов/ — Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2017. — С. 40 —48.

********Леонтьев К. Н. Записки отшельника. Владимир Соловьев против Ни­колая Данилевского // Леонтьев К. Н. Полное собрание сочинений и писем в 12 томах. — СПб: Владимир Даль, 2007. Том 8 (Кн. 1). С. 387.

VII

Тем не менее, повторимся, сегодня мы никак не мо­жем рассчитывать на то, что в результате идущих событий в России восстановится и возродится цельный культурно­исторический тип. Русский консерватизм сегодня вынужден­но может носить лишь эклектический характер, он представ­ляет собой просоветско-неовизантийскую смесь, во многом противоречивую внутри себя. Надо честно признать, что дезападнизация может происходить только на этом эклек­тическом основании.

А значит, что она скорее всего примет достаточно умеренные формы, можно говорить лишь о большей или меньшей степени желательных мер в ее рамках. Она пред­полагает, наверное, следующие шаги:

• Еще большее огосударствление экономики, ког­да все сырьевые отрасли оказываются в собственности го­сударства.
• Суверенизация науки, культуры и искусства. Повышение в их развитии роли государства.
• Мягкая цензура, в том числе на ТВ и в интернете, насколько это возможно.
• Умеренная клерикализация в рамках возмож­ного. Поскольку исторические корни конфликта носят религиозный характер, Православие в цивилизационном смысле остается как исходный и центральный (хотя, по- настоящему, почти неосознаваемый обществом) фактор культурно-исторической идентичности.

В целом желательны и нужны более строгие формы жизни, сдерживание личности и общества, сегодняш­ней распущенной жизни через традиционные духовно­культурные формы.

Возможно, война, пусть и не сразу, вернет ценность мужского начала в общество. Более патриархальное об­щество при прочих равных — значит более традиционное и строгое, а значит, и более нравственное, где игра личных и общественных страстей сдерживается и заключается в бо­лее прочные рамки.

Разгоревшийся конфликт очень сложный и многослой­ный. В нем сразу несколько измерений. Одно из них заклю­чается в том, что на Украине и в украинском конфликте имеются очевидные элементы и признаки гражданской войны. Это так хотя бы потому, что сегодня друг с другом воюют люди, которые или родители которых еще 31 год назад жили в одной стране. Разумеется, раскол внутри са­мой Украины на прорусскую и прозападную, из-за чего она и стала полем столкновения между Россией и Западом, тоже носит характер гражданской розни.

Это в том числе гражданская война еще и потому, что это война России не только с внешним Западом, но и с Запа­дом внутренним, вынесенная вовне, на территорию Укра­ины.

Поэтому этот раскол прошел внутри семей, между друзь­ями не только на Украине, но и в России. Я лично знаю уже, к сожалению, массу примеров подобного рода.

Что же из этого следует?

Мы должны понимать, что гражданские войны длятся долго, и еще дольше их раны залечиваются и затягиваются. Надо готовить себя к этому. Кроме того, в гражданских вой­нах не бывает абсолютных победителей. На обеих сторонах грех, пусть в разной степени. Он, вероятно, есть и на нас. Мы, в частности, расплачиваемся за бездумный распад СССР и тогдашнее наше предательство исторической России, за невнимание к Украине в течение постсоветских лет. Поэтому после максимальных усилий и безусловной победы, в той мере в какой это гражданская война, нужен будет некий компромисс, как он был заключен с Чечней, теперь уже и с украинской составляющей нашей страны-цивилизации, включение ее прорусской части в наше общее духовное, политическое, общественное и культурное пространство.

В том числе мы в ответе за тех мирных людей, которым эта война причинила страдания. На нас перед ними теперь лежит долг восстановления их мирной жизни.

Юрий Владимирович Пущаев