"Таёжными тропами" 86
На заводе с сочувствием смотрели на Настасью Кузьминичну. Многие знали Александра Ильича, жалели, что производство потеряло такого специалиста. Директор, Сергей Панкратович, вызвал Настасью к себе, говорил слова соболезнования, обещал поддерживать, велел держаться, сохранять стойкость духа.
- Не погиб он, - твердо ответила Настя. – Не верю я, жив.
Сергей Панкратович растерялся от такой уверенности, подумал, что женщина от горя умом тронулась. Вон как за одну ночь поседела, состарилась. Смотрел с сочувствием. Настя поймала его взгляд: «Я знаю, что вы думаете. Дело ваше. Только Шура мой жив. И бумажку эту я сожгла. Нет никакой похоронки». Она заплакала, выбежала из кабинета. Чувствовала, что считают ее потерявшей рассудок. Пусть. Даже батя глядел, как на глупенькую. Разговаривал, как с дитем малым.
Вечером показывал Саньке фотографию отца. Говорил: «Батька твой Шура от пули пал. Мы теперь с тобой два мужика остались». Настя услыхав это, схватила Саньку на руки: «Не верь, сынок. Жив, батька, жив, вернется». Прижимала ребенка к себе, целовала и убеждала, убеждала. Кузьма вздыхал, чувствовал, как сердце наполняется болью и горем. Было жалко Шуру, испытывал горькое бессилие перед лицом болезни Насти. Он пытался говорить с ней на другие темы. Она рассуждала правильно, ни в чем не ошибалась.
- Проверяешь меня? Думаешь, я с ума сошла? Нет, не сошла. А то, что Шура жив – от этого не отступлю, - ей было горько, обидно. Она решила больше никому ничего не говорить. Ни батю, ни Соню не расстраивать. Сейчас нужна была поддержка друг друга, участие. Отца тоже было жалко. С одной рабочей рукой, он чувствовал себя калекой. Прошел войну, не всю, но ему с его годами хватило лиха. Возвратился – тут Сонина любовь случилась. Принять такое тяжело, а он себя винил, позора боялся, будущего ребеночка жалел – нагулянный.
Кузьма днем, пока никого не было дома, Соньку стыдил, ругал, совестил. Та только опускала глаза и молчала. Чего тут скажешь. Но однажды не выдержала, на очередные упреки прокричала: «Паша мой – разведчик. Любит меня!»
Кузьма аж опешил, но быстро нашелся: «Где он, разведчик то твой? Наразведывались. Любовь у них. А у нас с матерью позор. Ни разу ни одной строчки тебе не написал. Видать, не соскучился».
- На задании он. Только бы жив остался, - не сдавалась Соня.
- Вот теперь сиди и кукуй одна, пока он по своим заданиям ходит, - Кузьма вышел на улицу. Взял молоток, пошел подправить коровий хлев. Дело не ладилось. Соньку было жалко. Ругал себя, что не сдержался, накричал на девчонку, обидел. А она теперь и так обиженная. Легко сказать – ребеночка в девках родить. Выстоять надо, когда пальцем тыкать будут, насмехаться, шептаться за спиной. Свищи теперь этого Пашу, как ветра в поле. И заступиться некому: сам – калека, отца и вовсе теперь нет. Да мать, словно ополоумела.
Кузьма пошел в избу: «Сонька, не серчай. Душа тревожится. От боли наговорил тебе лишнего. Не слушай меня. От людей еще наслушаешься». Соня хлюпала носом. От обиды и от жалости к деду.
Дни потекли темной чередой. Не было пока в них просвета. Только Санька звенел чистым колокольчиком, не желая окунаться в беспросветную тоску. Настасья держалась. Под конец дня чуть стояла на ногах, с трудом доходила до дома, там целовала спящего сына.
- Опять не дождался. Говорил, спать не буду, маманю увидеть хочу, а ее разве дождешься. Ты бы, дочка, пожалела себя. Чуть ноги таскаешь, - говорил Кузьма.
- Вот война закончится, Шура вернется, и отдохнем.
Кузьма качал головой, тяжело вздыхал. Не спорил. Видимо, дочке так легче было. А раз легче, то пусть думает и говорит, чего хочет, только бы её груз убавить.