Таков был исторический, политический и семейный фон в 1939 году, на котором меня забрали из частного детского сада Веры Филипповны и Маргариты Карловны. Забрали потому, что настала пора учить меня музыке. Кто будет учить, если, конечно, не обнаружится, что мне медведь на ухо наступил, сомнений не было – старинный приятель моего деда-германофила – Альфонс Оскарович. Естественно, немец. Фамилия его, к сожалению, в моей памяти не удержалась; а скорее всего я её и не знал – мне, ребёнку, она была не нужна.
Хорошо помню торжественный день, когда мы с дедом впервые отправились к этому таинственному Альфонсу Оскаровичу, о котором я уже столько слышал. Идти было недалеко, даже по понятиям деда, который после инсульта прихрамывал и при ходьбе опирался на палку: мы жили на Патриарших Прудах, которые тогда официально назывались Пионерскими, хотя так их называли только приезжие, а мой будущий, вернее, возможный наставник – на Пушкинской площади (после падения коммунизма ей возвращено исконное название – Страстная). Квартира, как я сразу понял, была отдельная, торжественная и тихая, без привычной детской беготни в коридоре. В большой комнате стоял рояль (первая моя ошибка состояла в том, что я рояль я назвал роялем, а надо было – инструментом), а у окна – фундаментальное кресло, в котором сидел величественный старик в костюме с жилеткой и в пенсне; это был отец учителя, Оскар Фридрихович. И по всему чувствовалось, что он здесь – верховный авторитет. Даже мой дед разговаривал с ним почтительно – для меня это было необычно.
Сначала все трое взрослых говорили по-немецки и по-русски на скучную для меня тему – о политике (ах, дорого бы я дал сейчас за стенограмму этого разговора!). Моя память сохранила очень немногое, в основном знакомые фамилии, причём Оскар Фридрихович перед каждой немецкой вставлял слово «герр» (герр Геринг), а перед русской – «геноссе» (геноссе Ворошилофф); и ещё он несколько раз произнёс понятное мне словосочетание «дойче-руссише фройндшафт», а сын его почтительно поправил – «дойче-советише»…
Потом дело дошло и до меня. И я одержал полную победу – именно так я воспринял то, что у меня нашли очень хороший слух (сам Оскар Фридрихович сказал: зер гут) и что я принят в ученики! Домой я бы полетел, как на крыльях, если бы не надо было приноравливаться к медленной ходьбе деда.
…Так я начал учиться музыке; вернее – регулярно учиться, до этого мне уже все кому не лень что-то показывали, и я мог сыграть и «Чижика-пыжика», и «В лесу родилась ёлочка», и что-то ещё, и даже во дворе ко мне стала прилипать кличка «пианист». (Она мне не нравилась, так как – я нутром это чуял – отдаляла меня от ребят; раньше у меня была кличка «китаец», ничуть не обидная, она просто отражала особенность моей внешности – у меня был желтоватый цвет лица, хотя я никогда не болел малярией.) Учился музыке я не только прилежно, не только с удовольствием – с величайшим наслаждением. Если раньше у взрослых не находили понимания мои постоянные просьбы отпустить погулять, то теперь меня нельзя было оторвать от инструмента и заставить пойти «подышать свежим воздухом». Я уже называл пианино инструментом…
Через две-три недели я, придя с дедом на урок, увидел в комнате кроме неизменного Оскара Фридриховича еще девочку моих лет. Она меня совершенно поразила – прежде всего своей полной непохожестью на всех знакомых мне девчонок. А их было немало – и в нашей многонаселённой коммунальной квартире, и во дворе, и на Патриках (так мы, местные жители, называли Патриаршие Пруды), и у родственников, и тем более на даче. Девочка в учительской квартире отличалась от них какой-то невероятной чистотой и аккуратностью. И необычностью наряда – примечательно, что даже в том возрасте я это уловил. На ней было белое кружевное платье – пышное, из одних кружев; в жизни я таких не видел, но я сразу узнал Лорелею* из немецких сказок, которые читал мне дед (бабушка языков не знала, и дед часто лишал её удовольствия почитать внуку сказку, говоря, что ребёнку в процессе засыпания полезней слушать немецкую речь – для лучшего усвоения). *При первом издании эти воспоминания проходили через руки литературоведа-германиста, и он сделал мне замечание – Лорелея в германском фольклоре совсем другая, она злодейка, погубительница мужчин. Но я не стал править рукопись: ведь я передаю моё детское восприятие, а оно формировалось, видимо, на основе каких-то адаптаций, пересказов, а может быть и дедовской вольной трактовки немецких сказок.
Как и положено Лорелее, у девочки были длинные белые волосы, перехваченные голубой лентой, за которую был заткнут синий цветок. Из-под платья у девочки торчали длинные панталоны – тоже кружевные. Таких нарядов я раньше никогда не видел. Словом, я был поражён и, видимо, уставился на это белокурое чудо, разинув рот. Девочка тоже молча смотрела на меня. Тут в комнату вошел Альфонс Оскарович и весело сказал: «Грета, поздоровайся с новым мальчиком!» И произошло ещё нечто необычное: девочка взялась пальчиками за свою пышную юбку и сделала мне книксен. До этого никто со мной так не здоровался. Да и после – тоже. Бывало, конечно, что кто-то из женщин делал мне книксен – в шутку. Но в том-то и дело, что книксеном всерьёз, потому что так полагается, меня приветствовала только Грета. Только она одна.
Следующий за мной ученик почему-то не пришёл, дед был рад задержаться и поболтать с друзьями, а нас с Гретой усадили пить чай. Оказалось, что она – дочка Альфонса Оскаровича, задержалась у родственников на Волге, где она проводила лето, теперь приходится навёрстывать и музыку, и танцы. Грета уже выбрала бесповоротно свой путь в жизни – она намерена стать балериной. Иные профессии её совершенно не увлекают. Правда, одно время она подумывала об астрономии, но теперь поняла, что это не для неё: начиная с девяти часов вечера её клонит в сон, и просидеть целую ночь в обсерватории за работой она не смогла бы…
Скоро Грета будет поступать в балетное училище. Она хочет стать прима-балериной и со временем затмить саму Ольгу Лепешинскую. Поступить в училище при Большом театре нелегко, но Грета много работает (помню чётко – она так и сказала: работаю), укрепляет мускулатуру и следит за гигиеной: говорят, в училище не возьмут, если заметят малейшую царапину или прыщик. Грета пожурила меня, узнав, что я не занимаюсь физкультурой и даже не делаю зарядку. Так нельзя, втолковывала она мне, у пианиста должно быть сильное, тренированное тело, иначе ты не просидишь за инструментом двенадцать часов в день (очевидно, Грета уже сделала за меня выбор профессии). Папа знаком с Софроницким, продолжала она, Владимир Владимирович работает очень много, но зато играет Скрябина лучше всех. Правда, он женат на его дочери, может быть, это помогает… Тут в наш разговор вмешался Альфонс Оскарович, который, казалось, был целиком поглощён беседой с моим дедом: «Грета, не говори глупости, не подражай сплетницам…»
Из всего сказанного Гретой мне, помнится, больше всего понравилось упоминание о придирках при поступлении в балетное училище: выходит, не для форсу такая чистюля эта девчонка, а для того, чтобы иметь сценический вид. Значит, она вовсе не задавака. И точно не задавака – через пять минут Грета уже начала показывать мне танцы, которые она разучила. По дороге домой дед выговаривал мне за то, что я «совсем разошёлся» в чужом доме.
Когда же мы пришли на следующий урок, Альфонс Оскарович насмешливо приветствовал меня словом «концертмейстер», а деду сказал: «Вот, Василий Иванович, молодежь выступила со встречным планом* – Гретхен предлагает обучать вашего внука не на скучных упражнениях, а на аккомпанементах для её танцев».
*Я отчётливо помню эти слова. Они не должны удивлять в устах музыканта того времени. Дело в том, что к кинофильму «Встречный» (имелся в виду встречный план – одна из форм социалистического соревнования) Дмитрий Шостакович написал музыку, ставшую очень популярной. Фамилия этого композитора часто звучала в разговорах деда с Альфонсом Оскаровичем и Оскаром Фридриховичем.
Дед засмеялся: «По-моему, идея хорошая. Но надо её дополнить – упражнения упражнениями, а сверх того пусть учит и танцы». А Оскар Фридрихович, тоже почему-то развеселившийся, посоветовал купить двум семействам вскладчину шарманку – пусть, осваивая профессию, дети ходят по дворам и танцами Гретхен под юрочкин аккомпанемент зарабатывают деньги…
…Не прошло и двух лет, как всё рухнуло. В конце мая 1941-го я должен был сдавать Альфонсу Оскаровичу «экзамен» – «ответственно» сыграть сочинение общего нашего любимца Моцарта (а вот что именно – не помню, хоть убей). Затем учитель с дочкой собирался уехать на каникулы к родственникам в Республику Немцев Поволжья, а у меня оказывался свободный месяц в Москве. Грета просила не тратить его на всякую ерунду, а подготовить для неё «концертную программу». А 24 июня мне предстояло впервые увидеть море: с этого числа отец получил путевку в Сочи.
Но экзамен не состоялся: Грета заболела дифтеритом и умерла. Со смертью я ещё не сталкивался и, видимо, просто не понял, что же случилось с моей подругой. А жалко мне было себя. Я столько раз воображал, как я «ответственно» сыграю экзаменационное сочинение, как меня похвалит сам Оскар Фридрихович и как мне будет аплодировать Грета. Ведь экзамен должен был проходить «на публике», то есть в присутствии всех учеников и их родителей. И вот нá тебе, такая незадача! Я хорошо помню свои ощущения; я даже досадовал на учителя – отменил экзамен только потому, что Грета умерла! Но ничего – вот опять соберёмся осенью все вместе и всё станет по-прежнему хорошо. А пока нужно выполнить просьбу Греты и готовить для неё концертную программу. Только вот – какие именно вещи нужно учить? Я попросил деда позвонить Альфонсу Оскаровичу и уточнить, но дед странно посмотрел на меня и отвернулся; мне даже показалось, что он заплакал, хотя это было совершенно непредставимое – плачущий дед…
Продолжение здесь Начало здесь
Author: Баранов Ю.К. Книга "Купола Кремля" здесь Книга "Три власти" здесь и здесь Книга "Встреча с жизнью" здесь Книга "Честь таланта" здесь
