В августе 1939 года меня забрали из «немецкой группы», то есть из частного детского сада, где в течение двух предыдущих лет мне давали хорошее, по понятиям моей семьи, воспитание… Нет, я не оговорился, в конце 1930-х в Москве ещё сохранялись частные детские сады. Платные, разумеется – в отличие от бесплатных государственных. Моя группа (слово детсад там не употреблялось) находилась на Садовом кольце недалеко от Смоленской площади, хозяйку звали Верой Филипповной, она занималась «экономикой» (питанием и т. д.), а нам, детям, главной фигурой представлялась воспитательница, контактировали мы почти исключительно с ней. Маргарита Карловна*, немка, говорила с нами по возможности по-немецки, и в этом заключался секрет притягательности детского сада Веры Филипповны – в прямом методе обучения немецкому языку.
*После публикации этих воспоминаний в журнале «Балашиха – голоса сердец» мне позвонила Ольга Харламова, жена моего приятеля, известного художника Сергея Харламова, и рассказала, что до войны описанная мною Маргарита Карловна была её соседкой по коммунальной квартире на Плющихе. Я был очень рад этому свидетельству – потому что убедился, что память меня не подводит, а ведь имя-отчество нашей воспитательницы я мог и перепутать: с 1939 до 2003-го прошло более шестидесяти лет!
Такой «школой» был очень доволен и мой «главный воспитатель» – дед по матери Василий Иванович Свидерский, убеждённый германофил. Тут надо сказать несколько слов о нём. И потому, что он был замечательным человеком и сыграл важную роль в моём воспитании и становлении моей личности, и потому, что, возможно, эти мои записки попадут в руки какого-нибудь интеллигента из либералов, и он болезненно среагирует на слово «германофил». Скорее всего завопит: азохен вей, как же так, ведь 1939 год, в Германии Гитлер и т.д.
Но для 1939-го такие оценки не подходят. Термин «холокост» ещё не вышел из круга знатоков древности; учебники поясняли: богам обычно отдавали, сжигая, часть жертвенного животного, остальное съедали люди; более весомым, более угодным богам считалось такое жертвоприношение, когда животное сжигалось полностью, это действо обозначалось словом всесожжение, – по-гречески холокост. Ещё никто не применял термин холокост к массовому уничтожению людей, хотя подобные трагедии в истории происходили неоднократно. Например, во время Первой мировой войны немцы перебили 40 процентов карпаторусов-лемков. Но кто переживал на весь мир о трагедии небольшого славянского народа?
Что касается Третьего Рейха, то там в 1938 году были ужесточены расовые законы, однако и они предусматривали лишь ограничения прав евреев, но не их уничтожение. И только в 1942-м, на совещании в Ван-Зее, будет принят план «окончательного решения еврейского вопроса». К слову, и этот план не предусматривал поголовного истребления потомков Авраама в Германии. На второй день после падения Берлина в мае 1945 года одной из первых зарегистрировавшихся в советской комендатуре общественных организаций была еврейская община германской столицы. Евреи, притесняемые в Германии и получившие соответствующие документы, могли даже сохранять свой бизнес в Третьем Рейхе*.
*В начале 1980-х из фронтовых воспоминаний уральского писателя Вадима Очеретина мы узнали, как в небольшом немецком городе советские солдаты и офицеры столкнулись с хозяином универмага, русскоязычным евреем, выходцем из Одессы, у которого были русские и украинские работники, угнанные из СССР.
Но мы находимся, напомню, в 1939 году. Мне было шесть, и по малолетству я не принимал участия в дискуссиях, которые устраивал мой дед по поводу германских расовых законов. Нет, он их не оправдывал, он «просто» задавал вопрос: а разве не ограничивает наши права, права русских людей, известный ленинский постулат о том, что русские должны быть искусственно поставлены в худшее положение по сравнению с другими нациями нашей страны? А уж о том, как этот ленинский постулат (в отличие от многих других не оставшийся на бумаге) проводился в жизнь, мой дед, встретивший революцию тридцатилетним адвокатом, мог рассказать немало.
Расовый закон, рассуждал он, у нас применяется не так, как в Германии. Там говорят: ты еврей, поэтому тебе нельзя занимать такую-то должность, заниматься такого-то рода деятельностью. В СССР же не говорят: ты русский, а значит не можешь стать, допустим, деканом или замнаркомом, послом или начальником управления НКВД. Нет! Но в противовес былой несправедливости требуют в первую очередь выдвигать представителей ранее, при царе, угнетавшихся народов – а кроме русских по большевистским догмам никто больше в угнетателях не числится.
Попутно замечу, что эта философия сохранилась и в посткоммунистической России. Ленинские рассказы о царской России как о «тюрьме народов» не опровергаются. К ним добавились мифы о Советской России. Якобы русские «угнетали». Какой-то «учёный» в 2008 году заявил по телевидению, что «в Москве слишком много русских». Так что ленинизм продолжает окутывать Россию.
Но вернёмся в СССР 1939 года. Мой дед хорошо знал, как выдвигают представителей «ранее угнетавшихся народов». И не только потому, что на собственной шкуре испытывал национальную дискриминацию, проявлявшуюся в многообразных формах, в частности в том, что руководящий слой всех советских ведомств и структур быстро заполнился в основном нерусскими людьми. Но этого мало! Он был вынужден сам принимать участие в укреплении антирусской системы интернационал-социалистического государства.
В начале 1930-х дед был в длительной командировке в Якутии. Ковал, так сказать, национальные кадры юристов. Учил тех, кто хотел учиться. Но хотели не все, и это нормально. Однако ненормальным было то, что ставить объективные оценки дед не мог. Ему говорили: Василий Иванович, вы недооцениваете важность создания новой национальной интеллигенции; а когда упрямый преподаватель упирался, ему быстренько напоминали его чуждое классовое происхождение (польские дворяне, русские купцы и царские чиновники) и даже тот факт, что до революции он служил в Средней Азии, то есть проводил колониальную политику проклятого царизма. Не было секретом, что подобное творилось и во всех других республиках, да и в Москве, где приёмные экзамены в вузы были, в сущности, не конкурсами знаний, а смотром анкет с особым вниманием к сведениям о национальности и классовом происхождении.
Другой опасной темой были концлагеря. Когда кто-нибудь, черпая эрудицию из «Правды» или «Известий», начинал рассказывать о концлагерях в Германии, дед восклицал: эка невидаль! Вы что, забыли, как у нас в Москве появился первый концлагерь в Сокольниках – в 1918 году? В 1939-м люди ёжились от напоминаний о «революционной романтике» первых коммунистических лет, когда не совершивших никакого преступления, но «чуждых по мировоззрению» людей отправляли за колючую проволоку на срок «до победы мировой революции». А если кто-то говорил, что в восемнадцатом году те, кто выносил приговоры, думали, что назначают лёгкие наказания, ибо мировая революция ожидалась со дня на день, дед саркастически смеялся; ведь те, кого сажали, говорил он, в мировую революцию не верили.
Тема концлагерей была особо острой в нашей семье, хотя из самых близких родственников никто не сидел. А дело было в том, что в 1933 году, когда Гитлер был избран канцлером, а я появился на свет, мою мать после окончания геодезического института направили работать по специальности на строительство канала Москва-Волга. Иначе говоря – она работала «вольняшкой» в ДмитЛаге, в Дмитровском исправительно-трудовом, вернее, как говорили зеки, в истребительно-трудовом лагере (термин концлагерь к тому времени коммунисты вывели из оборота). Не думаю, что рассказы о Заксенхаузене и Бухенвальде, о Гиммлере и Гейдрихе производили особое впечатление на деда – после того, что он знал о ГУЛАГе и о ДмитЛаге, о таких руководителях учрежений, как Коган и Берман, Фирин и Рапопорт, Френкель и Кацнельсон, и, конечно, сам Ягóда (а маме довелось лично общаться с железным наркомом).
Надо думать, дед наслушался таких рассказов не только от своей дочери, но и от других людей. Одного такого человека я помню. Это была наша соседка по коммунальной квартире, учительница французского языка, которая вернулась из ГУЛАГа после того, как Берия заменил Ежова на посту руководителя НКВД и освободил значительную часть заключённых. В одном из доверительных разговоров в 1950-х, когда я уже был студентом, бывшая узница заметила, что до войны в немецких концлагерях ещё не практиковалось массовое уничтожение людей. Что она сидела, что она знала? «А у нас уже был Беломорстрой и прочее…»
Впоследствии, анализируя воспоминания родственников и знакомых о моём деде, я понял, что он, по-видимому, ожидал от национал-социалистического режима в Германии какой-то эволюции: ведь за двадцать лет изменился, да ещё как, интернационал-социализм в СССР. К тридцать девятому давно уже не было такого, как в ленинские годы, когда могли потащить в ЧК или «просто» избить на улице за один только «классово-чуждый» вид, за «пенсню», например, а дед мой любил пенсне. Не в таких хулиганских формах проявлялась уже русофобия; мне рассказывали, что дед торжествовал, когда в тридцать шестом «Правда» раскритиковала самого Демьяна Бедного, недавнего неприкасаемого, любимца Ленина и Луначарского, за выпады в адрес героев русских былин. Уже без ругани, а с уважением произносились имена Александра Невского, Суворова и Кутузова, уже провластные музыковеды не осмеливались называть мещанскими композиторами Чайковского, Рахманинова и Глазунова.
Но глупостей хватало. Никто не отменял ленинского постулата о старой России как о тюрьме народов, где якобы 43 процента русских эксплуатировали 57 процентов нерусских. И ещё смешили деда байки о свободах, которые будто бы принесла «восточным» народам советская власть. В предреволюционные годы он служил в Средней Азии, и как юрист отлично знал один из основополагающих принципов «царской» юстиции: инородцы живут по инородческим законам. «До таких свобод не доросло ещё ни одно государство на земном шаре!» – восклицал дед. И он был тысячу раз прав. Сейчас, в начале XXI века, в Западной Европе только-только подходят к этому принципу, да и то лишь в некоторых странах. Но коммунистические пропагандисты упорно вдалбливали в умы школьников и студентов: царская Россия – тюрьма народов. Они извели море чернил, доказывая, сколь оскорбителен сам термин «инородцы», но никто из них и пикнуть бы не посмел по поводу того, что Ленин – персонально Ленин, этим хвастались – одним из первых декретов грубо вмешался в личную жизнь миллионов «людей Востока», запретив многоженство. И породил необходимость массового обмана, двуличия, лицемерия.
Продолжение здесь
Author: Баранов Ю.К. Книга "Купола Кремля" здесь Книга "Три власти" здесь и здесь Книга "Встреча с жизнью" здесь Книга "Честь таланта" здесь