Она выглядела королевой. И имя у нее было королевское: Елизавета. Когда эта женщина вплывала в аудиторию, хотелось встать и поклониться. Или упасть на колени. Грише даже мерещился шуршащий шлейф, отделанный горностаем, поддерживаемый расторопными слугами.
В Елизавете было прекрасно все: и лицо и фигура. Но быть красивой доступно многим, а быть царственной – доступно единицам. Григорий влюбился в Елизавету с первого взгляда. Он, двадцатилетний парень, зеленый совсем, хотя и не обделенный девичьим вниманием, робел перед ней и преклонялся.
Как эта дива очутилась среди старых стен известного на весь мир университета? Из каких времен она пришла? Григорию мнилось: да не ее ли царственная пра-прабабка, будучи юной девой с крылышками на спине, обозревала сей храм науки легкомысленным взором – не до учения, о любви грезилось...
Нет. Елизавета была всего лишь тезкой персоне, принадлежащей династии великих Романовых. Но чувствовалась кровь, та самая, что текла в аристократичных жилах потомков королей. Иначе как объяснить божественную осанку, острый взгляд умных глаз, высокий лоб и красивой лепки кисти рук?
Высокая прическа Елизаветы, вьющиеся золотые волосы, убранные в строгий пучок сотней невидимых шпилек, манили, молили – выдернуть эти чертовы шпильки, распустить локоны по спине, пройтись по ним драгоценным гребнем, чтобы шелк волос заблистал на солнце, украсить их живыми цветами и целовать завитки так, как воин целует полковое знамя.
Она была строга. Она была наглухо застёгнута на все пуговицы. А Григорий жаждал увидеть ее улыбку, жаждал расстегнуть эти проклятые пуговицы, одну за другой, чтобы увидеть ее кожу, чтобы коснуться ее высокой груди. О, Боги, почему вы так жестоки! Почему она так далеко от меня!
Он писал стихи, он рисовал ее образ, он сходил с ума.
Случилось то, что случилось.
Елизавета проверяла срезовые работы. В одном из клетчатых двойных листочков она вдруг прочла:
Заходишь в глаза. Глаза, как хрустальный зал. Такими глазами смотрят на образа. В прожилках ресниц холодная бирюза. Ныряешь в зрачок, и свет остается за тяжелой портьерой… А ты — у нее внутри. Пустых коридоров путаный лабиринт, под каменным сводом лучина едва горит, ты слышишь своих шагов напряженный ритм, спускаешься ниже — в опасную глубь ее, и воздух почти осязаем, гудит и бьет, и вдох проникает медленно, как копье…
Ни имени, ни фамилии…
Она забрала листочек домой, и дома, в гулкой тишине оставшейся от покойных родителей квартиры, долго перечитывала текст, боясь коснуться его тонкими пальцами. От жалкого листа тянуло жаром, и Елизавете казалось, что вот-вот, он вспыхнет и сгорит дотла.
Ей никто и никогда ничего подобного не писал. Она пожелала узнать имя автора. Она не совсем понимала, зачем ей это надо. Что ей надо? Кого она может найти среди юных студентов? Она с ума сошла совсем?
Нет, Елизавета не была сухой воблой, думающей только о работе. Но любовь, случившуюся в ее жизни один единственный раз, вряд ли повторишь заново. Она молчала об этом долгих двадцать лет. Потому что – запретили. Потому что – разлучили, оторвали их друг от друга. Потому что внушили: советской девушке запрещено пачкать свою репутацию связями с приезжими из капиталистических стран. Ей дорого далась эта любовь. Слишком дорого. Она не желает вспоминать о последствиях.
Она массировала тонкими королевскими пальцами виски: вот, приступ скоро начнется. В голове, сжатой тисками боли, вновь шумело и выло…
У него было такое красивое имя. Вильям Миллер, желанный… У него были проницательные и при этом бесконечно задумчивые глаза. В этих глазах отражался его океан и статуя свободы, такая далекая, враждебная и чужая. Но сам Вильям был бесконечно родным и близким. Он тоже писал ей стихи… Елизавета переводила их и смеялась, угадав, что стихи не принадлежат любимому… Их написал другой человек.
Он смеялся в ответ и говорил, что да, не написал, но почувствовал точно так же. Что он не виноват перед ней. Что на свете столько дураков, одинаково думающих. И только один считается поэтом, потому что первый написал…
В полях, под снегом и дождем,
Мой милый друг,
Мой бедный друг,
Тебя укрыл бы я плащом
От зимних вьюг,
От зимних вьюг.
А если мука суждена
Тебе судьбой,
Тебе судьбой,
Готов я скорбь твою до дна
Делить с тобой,
Делить с тобой.
Пускай сойду я в мрачный дол,
Где ночь кругом,
Где тьма кругом, —
Во тьме я солнце бы нашел
С тобой вдвоем,
С тобой вдвоем.
И если б дали мне в удел
Весь шар земной,
Весь шар земной,
С каким бы счастьем я владел
Тобой одной,
Тобой одной.
И она смеялась. И потом он касался ее губ, распускал ее вьющиеся волосы, перебирал пряди пальцами и дул на них нежно. Они не хотели, не желали строить будущее. Потому что у этой любви не было будущего.
Холодная война. Этим все сказано. Комитет активно работал против Агентства. Агентство активно работало против комитета. Серьезные люди не терпели, когда под внушительными стопами двух колоссов сновали мелкие людишки со своей мелкой любовью. Их надо или давить, или заставить работать на себя.
И их давили. Со вкусом, с азартом, будто случайных тараканов в идеально чистой кухне. Их ловили на приманки, а потом, когда поймали, долго разглядывали, как интересных насекомых: ай что делают, паршивцы, погляди! Еще и кусаться пытаются, лапками шевелить… А мы их тапком, тапком…
Миллера депортировали в двадцать четыре часа. Он ей и сказать ничего не успел на прощанье. Ее оставили на «сладкое». Слава Богу, не избивали до смерти, не калечили и не уродовали физически (не то время) и не отправили на Колыму (время не то). Зато с преогромным удовольствием уродовали морально. Определив перед Елизаветой широкие перспективы «взаимовыгодного сотрудничества» заставили работать на государство, а чего такой красоте зря пропадать?
Она работала. Как – не стоит спрашивать. Взамен - почет и уважение. А после выбраковки по возрасту – престижная должность в университете – страна награждает своих героев по совести. Но! Бдит! Бдит за героями, как бдит коллекционер за своими бабочками, разглядывая особо ценные экспонаты!
Она не смела больше никого любить. Она была пустой, словно выпотрошенная курица. Каждый день лекции. Лица студентов представляли собой размытую массу. В голове все эти двадцать три года одно: долг, честь, совесть. Она так привыкла к своему состоянию, что гордилась этим. Долг. Честь. Совесть.
Только история так часто меняется, так резко поворачивает в совершенно противоположную сторону, что диву даешься. И в девяносто первом Елизавета вдруг поняла, что «Долг. Честь. Совесть» ничего теперь не значат. Что она не на алтарь священной войны свою единственную жизнь бросила (заставили бросить), а просто выкинула на свалку (так говорили теперь все). Ей стало невыносимо больно. Невыносимо горько. И жизнь не отмотаешь в то время, когда
Ей было двадцать, а ему всего сорок три.
Он уже умер – она узнала.
***
А теперь из всего, что может быть счастливым, только этот листочек со стихами. И автору этих стихов всего двадцать, не больше. Правда, ей уже сорок три.
Потом на работе она вычислила таинственного влюбленного. Просто методично откладывала листочки с фамилией. Осталась пара имен и фамилий. Одна девичья. Да, всякое бывает. Сейчас, так сказать, свобода нравов. Но смутно верится. Девочка обыкновенная. Рядом с ней всегда сидит один и тот же молодой человек. Они – пара. Вряд ли девочке взбредет в голову писать преподавателю любовные послания. Может, решили посмеяться? «Приколоться». Тоже ерунда. Елизавета слыла жестким преподом, нарываться на нее с «приколами» посмеет редкий сумасшедший дурак. А таких в университете нет.
Значит…
Она вспомнила того мальчишку. Красивый мальчишка, ей в сыновья годится. Глаза широко раскрыты, ни одной лекции не пропустил. Ни одного неуда. Способный парень, он нравился ей, как талантливый студент. И вот, что вышло – она нравилась ему совсем не так, как предполагала.
Она не знала, как себя вести завтра. Никаких связей со студентами! Закон! Сразу оборвать его глупые мысли! Пресечь на корню! Запретить! Строгость, только строгость в отношениях и никаких задушевных бесед!
А где-то в глубине души Елизавета вдруг совершенно по-девчачьи улыбнулась… Как здорово все-таки это – получать любовные послания!
***
Она увидела его сияющие глаза. Он был красив, потому что сиял любовью, как луч солнца. И этот луч был обращен к ней. Она не стала комментировать работы. Просто принимала зачетки и предупреждала об итоговых зачетах. Мальчишка подошел к ней последним, когда студенты высыпались горохом из аудитории.
Он смотрел на нее так, что становилось страшно. Будто внутри Елизаветы находилась конфета с огненным содержимым, покрытая ледяной мятной глазурью. Этакая смесь льда и огня. Стихии обжигали одинаково, и сердце Елизаветы ухало, то взмывая ввысь, то падая вглубь земли.
- Вот что я тебе скажу, Григорий, - начала она, - мне очень приятно было оценить твой литературный слог и стиль, только, к сожалению, а может, к счастью, я преподаю другой предмет. Поэтому буду справедлива: за талант я тебе ставлю «отлично» а за срез – «неуд». Так как ты меня никогда не разочаровывал, придётся вывести среднее арифметическое. Получается «удовлетворительно» с большой натяжкой. Зачетку, пожалуйста.
Он ужасно растерялся и покраснел. Елизавета четким почерком начертала коротенькую запись и подала зачетку обратно. Он развернулся и побрел к выходу. Плечи парня опустились, словно его только что ударили прилюдно, унизили, рассмеявшись в лицо.
- Гриша, - окликнула его Елизавета.
Он повернул голову и вновь впился в ее глаза горящим взглядом.
- Не надо так, Григорий. Ты молодой юноша, у тебя все впереди. Все это – глупости. Зачем тебе понадобилось влюбляться в ровесницу твоей мамы?
Она специально сказала слово «мама», чтобы показать пропасть между ними. Слово «мама» очень хорошо отрезвляет многих. Но не его.
- Вы совсем не похожи на мою маму. Вы прекрасны, как ангел. Я люблю вас. И буду любить всегда, - сказал он.
Автор: Анна Лебедева Поддержать автора
Кого из этих авторов вы хотите читать на Книготеке? Голосование!