– Да моложе он Инны-то... Чего не знаешь, что ли? Как Симка переживала, как убивалася тогда... Скандалить в школу прибегала. Парень-то ведь – красавец у ней! А теперь ... Теперь и что делать-то не знаешь! Не его ведь дочка, так зачем забирать? Пускай настоящий отец и забирает, есть ведь. Или бабка родная. Я так считаю...
***
Село Сомово стояло на двух речушках, разбегающихся рогатиной. И по ту, и по другую сторону, и по третью. Потому что Речка Сомань и речка Мерянка, ее приток, образовали три берега.
Конечно, основная часть домов располагалась на пологом берегу – там, где старое село. Там, где церковь, где центральная площадь, откуда ходит автобус в город. Но и остальные два берега рогатины рек тоже уж давно обжились. Были перекинуты через речки деревянные мостки, сносимые порой водами, но восстанавливаемые колхозом и жителями.
Обычные мостки – бревна с настилом в две доски и шаткими перильцами. А под мостами – речушки в плавном своём, медленном, но таком живом течении, тени ив над берегами и кувшинки. Один мостик через Мерянку, другой – через Сомань. Был и третий мостик, узенький, пешеходный меж частями села за речками.
Вечера здесь были влажные, комарливые, травы высокие, вокруг колхозных полей – еловые и лиственные грибные леса.
Место удивительной красоты. Может именно поэтому село разрасталось. На новых берегах росли избы, сложенные из крепкого сочащегося слезой сосняка, просторные и добротные.
Хотя, возможно, и не поэтому. Просто располагалось село прямо по дороге в райцентр. Да и было Сомово удобно для проживания тех, кто работал на машиностроительном заводе – в получасе езды. И в последнее время сюда, по утрам и после смен, ходила машина – возила рабочих.
Мужики и женщины вылезали из кузова, усталые, но веселые. И по домам сразу расходились далеко не все. На площади их уж поджидали местные старушки. Нужно было узнать новости, погутарить – глотнуть молодого задора и полноты жизни.
В общем, и покой, и кипучая жизнь – всё рядом.
Надо ли говорить, что здесь знали всё и обо всех.
Володька, сын Симы, местной почтальонши, вдовы, женщины уважаемой в селе, тоже устроился на машиностроительный. Отслужил, и буквально сразу стал на заводе бригадиром. Сима гордилась, сына встречала с работы каждый день на центральной площади. Тем более, что и почтамт и их большой дом стояли от площади недалеко.
– Ох, красавец он у тебя, Сим! Невесту б ему хорошую. Вон Таньку Ефимову берите. До чего хороша девка...
– А Светлова? Светловых дочка тоже хороша. Много у нас девок – выбирай, не хочу. За Соманью вон – одни девки, – хвалили Володю бабы.
Но тогда Сима считала, что даже эти невесты – не чета ее сыну. Кого ждала? Принцессу? Сейчас бы кивнула, а тогда на кумушек рукой махала – мол, успеется.
Лишь когда, в начале осени, узнала, что сын бегает за Мерянку к новой учительнице, запереживала.
– Вовк, думаешь ли, а? Башкой своей! Ведь старше она тебя. На целых пять лет старше! – Серафима нервничала, стучала тестом по разделочной доске.
– На четыре, – исправлял Володька с дурацкой улыбкой влюбленного на лице.
Он в последнее время просто пропадал от любви.
Впрочем, Инна, молодая учительница влюблена была тоже. Сначала она боролась с этим своим чувством, отталкивала Владимира, гнала, закрывала перед ним двери, рассказывала то, что отвадило б любого. Но, в конце концов, сдалась...
Сюда привели ее жизненные обстоятельства. Была уверена, что ненадолго – была у нее причина, были свои планы, но эти отношения были столь цельными, столь настойчивыми со стороны Володи! Захватили, устоять не смогла.
Они гуляли в низинах, прятались в вечернем тумане, целовались в рослом березняке. Может это место во всем виновато – место удивительной красоты? Божественный осенний лес, шаткий мостик над рекой, немножко тихой воды и луч заката — что ещё нужно влюбленным?
Серафима кусала губы, пыталась на сына повлиять. Но уж понимала – бесполезно всё.
В середине сентября на почту к Серафиме заглянула Татьяна Ефимова. Глаза огромные, ресницы длиннющие, стрелками подведенные. Красивая... Серафима уж поняла, что мнется девка, журнальчики разглядывает, квитанции перебирает – ждёт когда посетительница тетка Лена уйдет. А та, как назло – не спешит, всё у нее вопросы. Серафима, как могла скорей, закруглила Елену, и как только та перешагнула порог, к Серафиме подошла Таня.
– Тёть Сим, мне вот этот журнальчик.
– Бери. Пятнадцать копеек.
– Как дела-то ваши? Здоровье как?
Сима понимала чем интересуется девушка. Здоровье Симы ее не волновало.
– Ох, Танюша! Здоровье, как выяснилось, целиком зависит от обстоятельств. Как бы хотела я, чтоб Вовка с тобой встречаться начал. Мечтала! А вот смотри, как выходит. Ведь постарше нашел... И ничего уж и не сделаешь. Я ему все уши про тебя прожужжала...
– Что Вы, тёть Сим! Зачем? Он ведь вон как влюбился. Жениться уж планируют. Счастья молодым только желаю. Вот только удивляюсь: это ж надо – на себя хомут...
Серафима знала о предстоящей женитьбе, только досадливо махнула рукой, наморщила лоб. Но слова про хомут почему-то резанули. Обидно стало за сына.
– Плани-ируют. Отвяжись, худая жизнь, привяжись хорошая! – вздыхала она, – Ну, почему сразу хомут-то? Ведь не угадаешь, где найдешь, где потеряешь. Может и сложится у них...
– Так ведь чужой ребенок, разве не хомут? И зачем ему это..., – Татьяна уже шла к выходу.
– Какой ребенок? У нее нет детей. Я Вовку спрашивала... Ты чего это?
– Так ведь ... Так ведь на сносях она. Беременная, – Татьяна взглянула на застывшую собеседницу, – Вы чего, тёть Сим, не знали? Уж рожать к весне. Не пугайтесь, не пугайтесь – не от Вовки. По сроку-то ... Он только с армии ж пришел, – Татьяна наклонила голову набок, распахнула глазищи, – Правда, не знали?
Девушка наблюдала, смотрела на Серафиму, деланно наивно хлопая ресницами, а Сима оцепенела, застыла с открытым ртом... Татьяну реакция удовлетворила, она попрощалась и удалилась.
Серафима пришла в себя, тут же засобиралась, несмотря на ворчащего деда Витю, который пришел за лотерейкой, отмахнулась, закрыла почту и побежала в школу. Отдышалась перед лестницей и решительно вошла в здание. Деланно улыбнулась знакомой – Катерине уборщице, спросила – где класс Инны Сергеевны.
Направилась туда, вдоль по коридору, а Екатерина со шваброй следом – там ведь тоже потереть надо за углом, срочно. Все уж знали – Инна с Симиным сыном встречается, а беременная приехала. Не иначе как мать скандалить пришла.
Екатерина была права. Поставила швабру на пол, встала в позу, превратилась в слух. Сначала Серафима и Инна просто разговаривали, стоя перед классом. А потом Екатерина услышала отрывистые реплики:
– ... Я сама решу, как жить мне! – голос Инны, – Вы урок мне срываете!
– Урок? Урок! Да ты всю жизнь сыну моему срываешь, и мне заодно!
Екатерина еле успела ухватиться за швабру, имитировать уборку, когда Сима пролетела пулей мимо нее – красная, раздосадованная и бормочащая ругательства себе под нос.
Сколько мать ни убеждала сына, сколько ни плакала, а Володя с Инной вскоре просто расписались. Сима о новой жене, беременной от другого, и слышать не хотела, с сыном почти не разговаривала – лишь по делу, когда прибегал он домой. О новой семейной жизни не спрашивала. Страшная обида поселилась в сердце. Лишь поглядывала с тоской в сторону мерянкиного моста.
А жили Инна с Володей в длинном двухэтажном бараке, на низком первом этаже в девятиметровой комнатке. Бараки эти стояли за Мерянкой. Эту комнатку дали Инне, как учителю, когда приехала она сюда. Тонкие перегородки не мешали их счастью. Оба уходили рано на работу, а возвращаясь, радовались друг другу, как радуются дети.
Инне Владимир перевернул все представления о мужчинах. Она уже столкнулась с подлостью и обманом, успела разочароваться и даже хотела наложить на себя руки, но удержала жизнь, зародившаяся внутри.
А ведь поначалу пыталась она своей беременностью его отвадить, напугать.
– Владимир, я никому особо не говорила, а Вам откроюсь, – они стояли на мосту, – Я долго думала и решила. Откроюсь, потому что вижу, что иначе будет поздно. Владимир, я не могу ответить Вам взаимностью, понимаете. Я жду ребенка.
– Ребенка? – замешательство было недолгим,– Ну, ребенка так ребенка. Я согласен.
– На что согласен? Что Вы говорите!
– Согласен на ребенка. Я так люблю Вас... Не знаю, можно ль любить ещё больше, но я постараюсь ребенка любить ещё больше. Или нет... Или не получится? Или...
Владимир и сам запутался, но главное Инна поняла – ее беременность Володю не испугала. Ее саму поначалу очень испугала, мать ее – испугала, а его – нет. Конечно, она понимала, что он ослеплён чувством, что не осознает, что взваливает на себя обузу, что молодой, немного наивный, но ведь и она была не умудренной жизненным опытом. И ей хотелось любви, понимания и опоры... Поняла она, что он тот, на кого может она положиться.
И горя им не было, и сплетни им были безразличны.
Утром, едва забрезжит рассвет, были они на ногах... Вставать, ой, как не хотелось! Они нежились ещё в постели. Дружно топили комнату, осень уже холодила, завтракали и разбегались по работам.
Володька заботился о жене. К колодцу ходить ей не разрешал – сам воду натаскивал. И пол в комнате мыл, и даже щи порой варил сам. Всё ему было в радость – для любимой же. Они обустраивались. Где-то неумело, некому было подсказать, но им хорошо было вместе.
Вечером Владимира на центральной площади встречали поначалу двое – мать и жена. Вот только мать стояла в толпе кумушек, рядом с остановкой. Все привычно встречали своих, обсуждали новости дня. А Инна – в сторонке, под берёзами. Иногда к ней подходили родительницы поговорить о чадах-школьниках, но чаще стояла она одна.
Раньше Серафима уходила с площади вместе с сыном. Знала – в спину смотрят односельчанки, чувствовала взгляды. Дома сына кормила, слушала заводские новости. И так на душе было хорошо.
А теперь Володька спрыгивал с грузовика, помогал спуститься женщинам, и уже поглядывал в сторону берёз, махал рукой жене и улыбался. С матерью здоровался на скорую руку и бежал к своей Инне. А Серафима смотрела в спину ненавистной невестке. Она шла домой одна, скрепя сердце. Глаза заволакивала пелена слез, она шмыгала носом.
А думы... Ох, тяжёлые думы...
" Это ж надо, как устроилась бабёнка... Хитрющая! И ребенка нагуляла, и нашла на кого свалить. И ведь на кого! На такого парня! Лучшего в селе! Стерва какая! Какая стерва!"
А в селе начались картофельные будни. Длинные рядки ждали и Серафиму. Владимир знал – без него мать не справится. В субботу рано утром, поцеловав жену, направился к матери – она уж на рядках. Кули с картошкой росли, уродилась она знатная.
Через пару часов мать присела на ведро, вздохнула:
– Тяжко. Уж не та я. С каждым годом тяжелее всё. И помощи нет. Втрое б рук быстрее, – она смотрела на соседнее поле, где картошку убирала семья Золотиных из семи человек. Они уж заканчивали.
– Сажать будем меньше на следующий год, да и всё, – ответил сын.
– Меньше?! Ага, меньше... А кормить свою семью ты чем собираешься? Чужого ребенка взвалил на шею ... А ведь теперь их кормить надо. Инна твоя дома сидеть будет, один ты – кормилец. А если б на Таньке женился... Ты подумай, – Серафима распылялась, – Ты подумай – их картошка, наша... Да и хлопот бы не было, и ребенка б своего родили, а мы б помогали, две бабки, дед. Я ведь реву ночами, Вов, реву – все об этом думаю! Испортил ты жизнь себе! Как испортил...
– Не начинай, мам! И запомни впредь: ребенок Инны – мой ребенок. И больше мы об этом не говорим. Мой! – он тряхнул тяжёлый мешок, взвалил его на спину и потащил на обочину.
Серафима запястьем утирала слезу.
А вскоре на картофельном поле появилась Инна с холщовой сумкой и кастрюлькой отварной картошки в руках – принесла перекусить. Володя побежал на край поля, а потом позвал мать – иди, мол, отдохнем, перекусим.
Но Серафима отказалась, махнула рукой прямо с поля, к невестке не подошла – изжога, мол, будет. И Владимир подумал, что изжога у матери начнется не от съеденного, а от вида ненавистной ей Инны: они так ни разу и не поговорили с того самого дня, когда прибегала мать в школу.
В ноябре выпал первый снег.
Серафима накручивала себя всё больше. Она перестала встречать Володю, не выходила больше на площадь. Уже снилась невестка ей в снах – приходила в образе ведьмы, околдовавшей сына. Серафима замкнулась, перестала обсуждать сельские новости, и кумушки–соседки уж говорили о том, что Серафима совсем сдала из-за женитьбы сына.
А Серафима все же не теряла надежды, мечтала, что сын одумается. Каждый раз при встрече с ним – умоляла подумать о будущем, не писать на себя дитя, когда родится. "Ведь потом и не отвертишься". А в том, что брак этот ненадолго, Серафима не сомневалась. Неправильный это шаг. Но ведь все можно исправить... Вот только б дитя не записал...
Она увещевала, приводила примеры, Владимир злился на мать всё больше. В конце концов забрал все свои вещи, которые частично ещё оставались в доме, и приходить сюда перестал. Серафима всё ждала, что придет сын за продуктами в яму, за запасами, но Владимир не шел.
А деревенская молва зимой доносила, что у Инны Сергеевны проблемы со здоровьем, что сын ее уж всё домашнее хозяйство взвалил на себя.
– Твой-то нынче с Николаем моим проруби пробивал на плотине. Правление их нанимает. Подрабатывать сынок начал. Видать, не хватает на жизнь-то молодым, – растягивая слова качала головой Ирина Ведерникова, перебирая почту, – Говорил, что Инну-то его в больницу кладут, падает чего-то, сознание теряет. А им ведь и кроватка нужна, и коляска, вот и подрабатывает.
– Пускай подрабатывает. Сам себе такую судьбу определил.
– А к тебе-то совсем не ходят что ли? – спокойно, как бы случайно спрашивала Ирина, но навостряла уши.
– А я и не больно мечтаю, – огрызалась Серафима.
– Да-да! И то верно... Уж больно гордые все стали. Прям, приехала она, городская! Моему Костику две двойки сразу влепила, грозиться на второй год оставить. Вишь, умная нашлась... Но он взялся, выучил ей все... А то вишь ты – не переведу! Идиота нашла!
– Так ведь не пригрозила б, и не выучил, – вдруг заступилась за невестку Серафима, сверкнув глазами.
– Чего это не выучил бы? – встрепенулась Ирина, – А коли и не выучил бы, не пропал. Нужна она, эта учеба! Вон некоторые и ученые – а в бараке, да в безденежье прозябают ...
Серафиме эти разговоры приносили новый круг переживаний и поток слез вечерами. А еще злость на появившуюся у их в селе негодяйку, приманившую ее сына.
Один раз встретились они с Володей в магазине. Серафима поздоровалась с сыном сухо, обиженно. Встала через человека за ним в очередь. Брал сын крупы, хлеб, молоко.
Это когда б ее сын по магазинам за хлебом ходил! Дома жил и заботы не знал: молочко не какое-то там – голубое магазинное, а домашнее, у бабы Арины взятое, хлеб свежий – забота матери. И вид у сына другой – раньше веселый был, улыбчивый, а теперь, хоть и спокойный, вроде, но какой-то озабоченный. Да и фуфайка засаленная, весь неухоженный и усталый.
Вот и пусть! – злорадно думала Серафима. Пусть хлебнет сполна, может тогда мать ценить больше станет. Прибежит ещё домой, как миленький прибежит. Кто ж такое выдержит?
Серафима ждала.
Жизнь ее изменилась. Раньше никогда не была она столь одинока. То на почте, то в беседах с кумушками, то дома с сыном. А теперь... На площади по-прежнему собирался народ, топтал снег, но она шла мимо. Дома – тишина, а по подругам-соседкам идти нет никакого желания. Все разговоры там об одном – о несчастном ее сыне, о сыне, который натянул на себя хомут, да и тащит.
За окном поднималась метель, ветер крепчал, стучал незакреплённым куском железа на крыше, свистел где-то там наверху. А Серафима думала о сыне. Зима пришла морозная, снежная, ядрёная... Серафима думала – и хорошо, что мороз... Уж скорее бы Вовка дома оказался, убежал бы от барачного холода. Такая жизнь семейная быстро насытит, наступит точка кипения. Ютятся в барачной комнатке из досок, там холодно, только топить успевай, заготовок нет, да ещё и жена, считай, больная. А скоро ребенок родится ...
А Инна расплылась уж уточкой, но иногда встречала, уводила под руку с площади ее сына. Серафима стояла на пороге почты, смотрела им вслед.
"Господи! Да за что ж ей такое наказание!"
Глупый Вовка. Не внушила она ему жизненной науки, – думала мать, ещё не зная наперед, что вскоре эта его "глупость" стоекратно приумножится в ее глазах. Скоро сын совсем взбрендит ...
***
В начале марта, не успела Сима открыть свой почтамт, как уж прибежала Ирина Ведерникова:
– Сим, Сим! Слыхала ли?
– Чего? – Сима разогнулась над прилавком, держа в руках посылку.
– Сим, ты это... Ты не волнуйся, а ведь невестка-то твоя, невестка-то...
Сима уже разнервничалась:
– Да скажешь ты или нет! Чего невестка-то? Родила что ль? – Сима знала, что срок Инне рожать.
– Да. Родила, Сим. Так ведь и померла...
Серафима рухнула на табурет. А Ирина продолжала что-то говорить о тяжёлых родах, о больных почках Инны, о том, что в область надо было ехать, а не тут рожать в районном роддоме, и ещё о чем-то...
Серафима перебила:
– А ребенок живой?
– Живой! Живая, то бишь... Девочка. Чего теперь? – Ирина ждала ответа, но ответа не последовало. Серафима встала и молча начала дальше передвигать посылки, начинался рабочий день.
И на душе не было горя. Так, значит, так. Вот и угадай судьбу. Сын погорюет, да и кончит. Женится ещё. А сейчас к ней домой вернётся. И Серафима начала думать о нуждах сына. Неужто сам хоронить надумает? Глупо! Есть у Инны мать, пусть бы и забирала. Первое, что приходило в голову – это забота о сыне, а не жалость к невестке. Об оставшемся сиротой ребенке Сима вообще не вспомнила.
Уж только потом Серафима подумала, что Инну ей все же немного жаль. Как человека. Ведь, если б не этот брак с сыном, она б ее и не винила. Статная, умная, говорят, очень уважительная. Все в селе отзывались о ней хорошо. А тот разговор в школе ... Так ведь, по сути, ничего плохого Инна ей и не сказала. Только не согласна была с Володей расстаться, а разве Сима это могла тогда ей простить?
А сына откормить надо, одеть к весне в новое... Да и в хозяйстве ей легче будет, крышу менять надо, картошка не за горами...
В этот день с заводской машиной Володя не приехал.
– Так он хлопочет. Жена же умерла..., – ответили ей.
Серафима не нашла сына и в бараке, хоть ходила туда – сюда по мосту не раз. Лишь на следующий день нашла его там спящим у себя в комнате. Опухший, усталый и измождённый.
– Сынок! Горе-то какое! – обнялись, – Чего ты тут? Домой бы шел...
Серафима огляделась. Она и не думала, что тут может быть столь уютно. Стены хорошо утеплены фанерными листами, висит красивый ковер, возвышается этажерка с книгами. На столике – красивая посуда, на подоконнике светлые, какие-то нездешние шторы и горшки с цветущей красной геранью. Мятая, но свежая постель.
А на стене портрет – Володя стоит за стулом, улыбается открыто и беззаботно, он держит за плечи сидящую на стуле Инну. Глаза ее светятся счастьем, но счастье это не такое, как у сына – где-то, в глубине глаз, проблеск отдаленной грусти, как будто предчувствия непоправимого.
– Нет. Тут я... , – устало ответил сын, – Сюда ж ее привезут. Столько хлопот сейчас! Вот чуток посплю, да опять туда.
– Так ведь... Мать-то ее знает ли?
– Да. Сообщил. Приедет.
– Приедет... Не "приедет", а она забрать должна, Володь. Она должна хоронить. Зачем ты сам-то? – мягко говорила Серафима.
– Почему? Нет, это мое дело... Я сам. Моя жена, – он растер лицо руками от сна, встряхнулся, – И дочка тоже моя.
– Дочка? – Серафима взмахнула руками, аж захлебнулась в желании выкрикнуть, но в последний момент сдержалась, пожалела и без того убитого горем сына, спросила тихо, – Какая дочка, Володь? Ты что... Нет у тебя никакой дочки! Не твоя же она! Одумайся...
Он поднял на нее красные заспанные глаза и тихо произнес:
– Я ж говорил тебе – это мой ребенок. И больше я слышать такое не хочу. Дочка у меня.
***
А Сомово судачило:
– Да моложе он Инки-то... Чего не знаешь, что ли? Как Симка переживала, как убивалася тогда... Скандалить в школу прибегала. Парень-то ведь – красавец у ней! А теперь ... Теперь и что делать-то не знаешь! Не его ведь дочка, так зачем забирать? Пускай настоящий отец и забирает, есть ведь. Или бабка родная ... Я так считаю.
***
Пишу для вас...
А пока для вас ещё рассказы: