Пойти домой Владимир не согласился, остался в бараке, чтоб оттуда и хоронить. Но попросил он, чтоб приняла Сима дома мать Инны, которая должна была приехать на похороны. А ещё, чтоб поминки были в их доме, а не тут – в малюсенькой комнатке барака. Серафима, конечно, согласилась. Сыну нужно было помочь.
Прибежала от сына, усталая. Сколько раз за день прошла она по мерянкинскому мосту – и не сосчитать. В барак уж привезли покойную. Там мельтешил весь день народ. Сын сидел возле жены вторые сутки. Он ничего не ел, только насильно заставляли его выпить чаю. Вкуса он не чувствовал. Все притупилось за эти какие-то неправдоподобные в своем ужасе дни.
Сима и сама не чувствовала, как затекали опухшие больные ноги, как мучительно ноет поясница. Прибежала она домой, начала помогать готовить поминки и ждать сватью Нину, с которой знакома и не была.
Но и свои цели были у матери – уж очень хотела поговорить по душам она со сватьей. Мысль о том, что сын собирается забрать из роддома чужого ребенка не давала Симе покоя.
Сейчас в ней боролись две внутренние сущности, и обе основывались на мудрости житейской: черная и белая. Их семья сейчас была на пике Сомовских сплетен. Ещё бы – молодая учительница умерла при родах.
По косточкам разобрали всю их ситуацию. И, конечно, Серафима выставлялась в этой ситуации совсем не в лучшем свете – молодым не помогала, с невесткой и сыном – в контрах. Молва уж готова была и вину за смерть молодой женщины свалить на свекровь.
Но горе село сплотило. Соседки помогали готовить поминки. В этом отношении село было дружным – поминки готовили всем гуртом. В доме Серафимы крутились помощницы.
– Ох, пусть земля ей будет пухом. Жить бы да жить, молодая совсем..., – вздыхала Ирина, шинкуя капусту.
– Чай, меня винят все? – Серафима утирала слезы – резала лук.
– Ну, что ты! Судьба, видать, у девки, – отводила глаза Ирина, – Не готовила б ты, нельзя ведь...
– Аа, – отмахивалась Серафима, продолжая помогать.
– Так ведь, Сим, нашему народу платок на роток не накинешь. Погутарят и кончат, – добавляла старая тетка Альбина, – Сиротинку вот жалко. Родилась девчонка, а уж и матери нету.
Черная Симина сущность кричала:
"Ну, что? Что привело сюда эту Инну? Зачем она оказалась именно в их селе? Зачем попалась на пути именно ее сыну? Зачем навела на них это горе и почему это горе расхлебывают именно они?"
Близкой Инна для Серафимы так и не стала, никак она не могла понять – за что и зачем эта канитель ей и ее сыну? Похороны эти взбаламутили всю общественность – правление, школу, районо. Помогали, конечно. Но суеты и молвы было гораздо больше.
А после на место черной приходила белая Симина суть. Смотрела глазами Инны с фотографии. И была в них такая глубина и что-то ещё, непонятное Симе. И грызла душу боль и чувство вины. Может зря она так настроилась против невестки?
Но эти мысли Серафима отталкивала, черная сущность брала верх, потому что то, что прошло, не вернёшь, а вот то, что будет ещё впереди, можно и подправить.
Надо....надо было сделать так, чтоб девочка росла с родней! Не согласна она растить чужого ребенка. Зачем? И при чем тут ее Володька? Молодой, красивый. Вся жизнь впереди.
Но, чтоб убедить его, нужны основания и действия. Он парень податливый, мягкий. Нужно, чтоб девочку забрала бабушка или родной отец. Тогда уступит.
Именно за этим, для душевного разговора и поджидала Серафима Иннину мать. Поговорят наедине по-женски, обсудят, может все благополучно и решится. Ведь дочь она потеряла – горе необычайное. Значит должна душа возжелать забрать себе внучку. Серафима представляла себя в этой ситуации – она бы именно так и поступила, случись, не дай Боже, такое. Неужто бы ребенка Вовки не забрала? Ухватилась бы, никому б не отдала.
Знала она, что у Инны есть ещё старший брат. Но приедет он или нет, пока никто не ведал.
Нина приехала вечером. Вели ее под руки – таксист и мужчина, приехавший с ней. Мать Инны была худощавой, с черными подглазинами, и в черных одеждах, совсем обисселившая от горя, почти висела на руках мужчин.
– Друг, – представился мужчина.
"Сожитель" – догадалась Серафима.
Проводили ее сразу в постель. Павел, друг, бегал туда-сюда, носил ей воду, суетился. Подключилась и Серафима, и бабёнки, мочили тряпки на голову Нине, поили лекарствами. Бегали, пока Нина не уснула. Так и осталась Сима над нетронутым столом, что приготовила к приезду сватьи. А сколько хлопот было.
Серафима поняла – не до разговоров ей. Да и сама она еле уж ноги носила.
Утром приехал и брат Инны с юной совсем девушкой – невестой. Тоже остановились у Серафимы в доме.
В день похорон мела метель. Черные платки, грустные лица и слова. Владимир безучастный, застывший, с туманом в глазах, только изредка машинально отвечающий на вопросы.
Инна – красивая и безмолвная.
Шел март, наст от подтаявшего на оттепели снега сверху замела вихрастая позёмка. Мостки были скользкие. Мать Инны метнулась к шатким перилам, перегнулась к реке в горькой своей беде – жить не хотела, заскользила ногами по обледеневшие доскам. За плечи подхватил ее Павел.
Серафиму это лишь раздосадовало. Почему-то не верила она в горе матери. Сима видела, как подошла Нина к ее трельяжу, думая, что никто ее не видит, оглядела себя со всех сторон, поправила одежду и выбившую прядь. А потом буквально натянула скорбь и уселась на диван. Иногда Нина вдруг начинала живо обсуждать что-то со своим сыном, горе снималось в одночасье. А потом вдруг театрально падала на руки своему сожителю в слезах. Было в этом что-то искусственное и капризное.
Дорога раскисла и замелась поземкой, а сверху похоронную процессию накрыли темные тучи. На кладбище не задержались – снег вдруг превратился в косой дождь. Мокрые, замерзшие направились все в дом Серафимы. Прибыв к дому, сбросив верхнюю мокрую одежду, шли умываться, кто под рукомойник, кто под колонку. Сени были завалены плащами и дождевиками, заставлены грязными сапогами, поминали в доме по очереди.
И лишь поздно вечером, после поминок, когда остались в доме лишь родственники Инны, Серафима заговорила о ребенке с Павлом. Нина уже легла, поговорить с ней так и не удалось.
– Павел, – села она устало, положила руки на фартук, – Внучку Нина должна забрать. Нехорошо это – ребенок без родни остался.
– Внучку? Да что Вы, Сима! Вы же видите Ниночку, она сама очень больной человек, а горе так вообще подкосило. Мне б ее выходить, сейчас на лечение в больницу ее определю.
– А девочка как же?
– Ну, думаю, определится как-нибудь. Но Ниночка точно не может ребенка забрать, даже речи не может быть...
– А Евгений? Может он с новой женой заберёт племянницу.
– Кстати, да. Надо у него спросить, но... Евгений, знаете ли, живёт у своей девушки, алименты у него на двоих детей от первого брака. Он разошелся с год. Но Юленька у него добрая...
– Павел, а отца ребенка Вы знаете?
– Отца? Не-ет! Вернее, слышал историю Инны, но там точно ребенка никто не заберёт. Был какой-то учитель, работали вместе, готовились к свадьбе уж. Инночка белое платье шила. Говорили ей, что ловелас, но влюбилась, никому не поверила. А в начале прошлого лета поехали в пионерлагерь оба воспитателями, там у них все и случилось. Но, и ладно, свадьбу же планировали. Да однажды у Инны в отряде ребенок поранился сильно, кровь хлещет, а она в медпункт, сломя голову, побежала. Влетела без стука в кабинет, а ее жених с медсестрой – того самого... Нина тогда очень переживала. Поссорились они даже с Инной. Вот теперь Нина себя и винит...
– А коль сообщить ему, отцу-то, что дочка родная сиротой осталась...
– Так ведь уехал он тогда. Инна – сюда, а он в Москву, вроде. Где ж его искать? И Вы Ниночке не напоминает про девочку. А то ведь и срыв нервный может быть...
Разговор с братом и его молодой невестой тоже ничего не дал. Только слезы юной Юлечки. Она убежала за сарай, начала рыдать от жалости к ребенку и жалости к себе... Брат себе на шею вешать племянницу не хотел, у него и так двое – алименты...
А Серафима совсем расклеилась, упала в постель без ног. Вот только уснуть никак не могла, перед глазами – сын. Мокрый от дождя, серый от свалившегося горя, глядящий на свою жену больными глазами. Так и виделось, как достает он папиросу, прячет в ладонях язычок пламени, закуривает и незаметно утирает с глаз слезы, делая вид, что это капли дождя. Своего жизнерадостного сына, своего Володьку таким не видела она никогда.
Бедный он бедный...
Дня через три встретила она его на площади с работы, уговорила пойти домой на ужин. Он всё ещё жил в бараке один. Молва доносила, что в роддоме бывает часто.
После ужина завела она разговор о наболевшем.
– Как девочка там?
В глазах Владимира расплылось тепло.
– Говорят, хорошо. Сказали, подольше подержат. Может месяц. Там молоко материнское – кормят.
– Володь, может отца поищем... Раз родная бабка отказалась...
– Какого отца? – он изменился в лице, склонился над тарелкой, – Я – отец.
– Володь! А как ты один-то? Ведь ребенка рОстить – мать нужна. А работать как, а уход, а молоко...
– А ты? Ты не поможешь разве?
Серафима всплеснула руками.
– А работа? Я ведь ещё пенсию не получаю. Помнишь ли? Сколько лет уж на почте, и что? Бросить все прям перед пенсией? Сейчас каждый годок на счету. Думай, чего говоришь-то!
– Мам, ну, я же работаю... Вместе...
– Ага! А мать значит – пусть без пенсии остаётся, – Серафима распылялась,– Пусть мать чужого дитя ростит, зачем ей пенсия? Володь, одумайся. Зачем тебе этот хомут? Ребенок! Это ведь не кукла! Это ответственность. Родного-то тяжко поднять, а ты чужого взять хочешь. Ведь много бездетных-то, удочерят ее, не волнуйся. Может и похлопочем...Только не вздумай... не вздумай забирать, на шею себе взваливать.
– Я по закону ее отец...
– Записал что ли уж?
– Ещё нет..., – он поднимался из-за стола, собирался уходить.
– Вот и хорошо, вот и молодец, не записывай. Все ж знают, что нагулена не от тебя девчонка, все...
Сын резко встал, грохнул стулом, быстро надел фуфайку, сунул ноги в сапоги.
– Моя это дочь, мам! Не поможешь, значит? Ну что ж...
И тут Серафима бросилась к сыну в ноги, обхватила за грязные голенища сапог:
– Володька-а! Володька-а! Как мать прошу – не взваливай ты на себя обузу! Не взваливай! Пожалеешь ведь, ох, сто раз пожалеешь, да поздно бу-удет! Умоляю ... умоляю тебя...
Она ещё что-то говорила, хваталась за полы его ватника в материнском порыве. Владимир срывал материнские руки, отталкивал ее, наблюдал горькую истерику с негодованием, а потом хлопнул дверью сеней и размашисто ушел.
А Серафима так и осталась сидеть на холодном полу. Она утирала фартуком слезы, плакала и копила в себе обиду на сына. Это ж надо! Ты посмотри! Вот так мать отпихивать, чуть ли не ногами... От мягкотелого своего сына такого она не ожидала.
"Ну, хорошо-хорошо... Спасибо, сынок! Посмотрим, как один-то ты справишься. А я палец о палец не ударю, раз вот так..."
***
Дальше уж молва доносила матери сведения о сыне: в отпуск пошел на заводе в конце марта – девочку из роддома забрал, как свою.
– Ведь плакала Вера-то, – рассказывала Надя Иванникова на почте про сестру, которая работала санитаркой в этом роддоме,– Говорит, до того нежно взял, понес. Один, а жены-то уж нету... Горе какое! А он на дочку-то смотрит, глаз отвести не может. Так и пошел к автобусу один.
А Владимир дочку вез по знакомой светлой дороге к себе в Сомово. Девочка спала, а он, когда шел с автобуса по мосткам, мысленно рассказывал ей о селе:
"Здесь будешь жить, среди этих лесов и высоких ромашек, в этих речках купаться, по этому мосту бегать в школу, под этими соснами подрастать."
Солнце светило. Ему было жарко в зимней шапке и фуфайке. И тогда он был счастлив. А когда в бараке дочка проснулась и зашлась криком, запереживал, побежал к многодетным Савельевым – соседям по бараку. Тетя Люба Савельева помогла по-соседски. Но после трёх бессонных ночей, Владимиру хотелось убежать из дома – дочка была беспокойная. Сейчас, после материнского молока роддома, никак не могла она приспособится к питанию смесями.
Пеленки, одеялки, кормления и купания – если б не Савельевы, Владимир бы не справился. А уже через неделю он заправски пеленал, купал и кормил.
Нюра Савельева выручала часто, шестнадцатилетняя старшая дочка многодетной семьи. Она давала отоспаться, бегала в магазин, забирала вечерами после дойки девочку к себе, смотрела на Владимира преданными глазами, а он делал вид, что не замечает – мала ещё.
– Как назовете-то, дядь Вов?
– Назову? А... Забегу в правление. Машей будет. Инна так хотела – Мария.
– А мне вот имя Эльвира уж больно нравится. Не хотите?
– Нет. Маша...
Владимир искал – куда устроить дочку. В районе, недалеко от завода, ясли были. Владимир знал, ему помогут, возьмут. Но брали детей туда только с трёх месяцев. А на работу уж через три недели. А ещё эту комнату в бараке нужно было к осени освободить, комната эта для школьных учителей, и, хоть время ещё и было, нужно было думать, как устроиться с дочкой дальше.
Маша смотрела на него большими красивыми глазками, он выносил ее на весеннюю благоуханную улицу, клал в люльку, которую дала ему на время тетка Люба Савельева, укачивая и щурясь от весеннего солнца, размышлял...
Сейчас все на огородах, и мать, конечно, тоже. Картошку сажает одна. А он тут... привязан. Владимир перебирал в голове последние события и понимал мать уже немного больше, чем раньше.
Да...ребенок – это обуза. Столько трудностей! Но самое главное, ребенок – абсолютно беспомощное создание, которое не оставишь. Он так далек был от этого, а теперь упала пелена с глаз. Деньги последней зарплаты и отпускные таяли на глазах – столько расходов требовало дитя, даже несмотря на то, что соседи помогали. Но Владимир ничуть не сомневался – поступил он правильно!
А мать...
Зачем она так? Ведь все могло бы быть очень хорошо, и сейчас сажали б картошку вместе. Теперь Маша для него была самым любимым, самым близким человечком. Он смотрел на портрет Инны, разговаривал с ней, давал обещания – дочку не оставит, вырастит. А с души не уходила тяжесть – как он будет жить с дочкой дальше?
***
Материнское зрение всегда работает на опережение, чтобы соломку подстелить. Вся жизнь наша полна катастрофичных сюжетов, которых можно было бы избежать, если бы вовремя прислушаться к мудрому совету матери. В спину многих летели слова: "Я же тебе говорила ..."
Но после этих слов матери подхватывают нас в свои руки и вытягивают из бед – на то они и матери.
Владимир – парень был отходчивый. В теплый апрельский выходной денёк, завернув Машу в лучшее, что у нее было, он направился по мерянкинскому мостику к матери, в свой родной дом.
Серафима была на огороде, оглянулась на скрип калитки, увидела сына с кулем. Он тоже увидел ее и направился к грядкам.
– Здравствуй, мам!
– Здравствуй, здравствуй, – и опять наклонилась к земле.
– Чего садишь?
– Морковь!
– Я зашёл тебе сказать спасибо за похороны и поминки, а то как-то забыл.
– Да пожалуйста... Уж чего.
– А мы вот гуляем с Машей, решили заглянуть, – Владимир уж понял – мать его не простила.
– Тебе на работу-то когда?
– В понедельник...
– А дитя с кем?
– Не знаю пока. Может Нюрка Савельева выручит. Но она ж тоже на ферме...
– За этим пришел? Не надейся... Я говорила тебе – оставь, так ведь не слушаете вы мудрость материнскую... Вот и... , – Владимир не уходил, мать ведь часто ворчала, – Может поешь чего, пойдем в дом.
– Пойдем, голодный я, – кивнул Владимир, улыбаясь.
Серафима направилась в дом, стягивая с рук перчатки, следом шел сын с дочкой.
– Вот и на Машу глянешь, разверну ща, – продолжил сын.
– А нечего мне на нее смотреть. Чужая она и есть чужая...
Владимир остановился на пороге сеней, как вкопанный, посмотрел в спину матери, она взялась за ручку двери, оглянулась.
– Ну, и чего ты встал?
– Пойдем мы. Что-то расхотелось есть.
Он повернулся и направился к калитке. А Серафима крикнула в спину:
– А что ты думал? Что я на себя ее взвалю? Пенсии лишусь? Говорила же...
Теперь уж Владимир точно знал – к матери он не вернётся. Нужно было искать другой выход.
А мать рыдала, уткнувшись в высокие пуховые подушки ...
***
Спасибо, что остаётесь на канале🙏
Для вас ещё истории: