Статьи касательно начала Великой войны основываются полностью на создающейся мною книге «Эмиссары». В третьей части «Эмиссаров» происходят события, вошедшие в историю как Первая мировая война и Великая октябрьская революция с последующим гражданским противостоянием «красных» и «белых», которое закончилось разгромом Белой гвардии и ее исходом. Мы будем постепенно разбирать эти события, потому что я совершенно уверена, что именно недостаточное осмысление как раз Великой войны, а не ее следствия — Второй мировой, дает ответы на многие вопросы последующих кризисов христианского мира. Первая часть.
Старик Вильгельм метался по кабинету, раздираемый тысячью мыслей. Он кричал, клял всех на свете, включая себя, всех славян и Грея. Он стенал. Что мучило его? Да те самые противоречия, которых не может не быть в живом человеке. Будь на его месте искусственный, а не живой интеллект, всех этих терзаний и перетягивания каната не было бы. Было бы лишь выполнение алгоритмов. Но у Вильгельма сомнения были, и они сплелись в клубок психоза.
Во-первых, он страдал от бесконтрольной ярости. «Я ненавижу славян, — признался он одному австрийскому офицеру. — Я знаю, что это грешно. Но я не могу не ненавидеть их». Вероятно, эта ненависть была связана с фобией лишиться Восточной Пруссии. В планы немцев не входила ее сдача.
«Это была земля, где выращивали голштинский скот, где свиньи и цыплята разгуливали по обнесенным каменными заборами дворам, где создавали знаменитую тракененскую породу лошадей для германской армии <...> Далее к востоку, ближе к России, лежала земля «тихих вод и темных лесов», широких озер, поросших камышом, сосновых и березовых рощ, многочисленных болот и ручьев. Наиболее известным местом был Роминтенский лес — охотничий заповедник Гогенцоллернов, простиравшийся на площади в 90 000 акров и граничивший с Россией. Сюда каждый год приезжал кайзер, в бриджах и шляпе с перьями, чтобы поохотиться на кабанов и оленей, а то и подстрелить русского лося, перешедшего без умысла границу и ставшего прекрасной целью для императорского ружья.
Хотя коренное население было не тевтонским, а славянским, этот район находился под властью Германии, за исключением нескольких периодов польского правления, с тех пор как Тевтонский орден утвердился здесь в 1225 году. Несмотря на поражение, понесенное от поляков и литовцев в великой битве под деревней Танненберг, вошедшей в историю как битва при Грюнвальде, рыцарский орден уцелел и вырос или, скорее, переродился в юнкеров. В Кенигсберге, главном городе этого района, первый суверен династии Гогенцоллернов был коронован королем Пруссии в 1701 году».
Во-вторых, Вильгельм всерьез и не без основания страшился «русского парового катка». К началу войны Россия была готова отмобилизовать почти полтора миллиона солдат; общий потенциал мобилизационных сил ее составлял почти семь миллионов человек. Это означало, что сколько бы русских не перебили, они будут выкатывать на поле боя новых людей, пока силы Германии не иссякнут. Именно поэтому Вильгельм радовался неспокойствию и демонстрациям на улицах Санкт-Петербурга. Пожилой уже, прослуживший семь лет в России, посол граф Пурталес уверял кайзера, что русские не будут втягиваться в войну, ибо опасаются революции, что планы их носят в основном оборонительный характер с готовностью отступать вглубь страны по примеру 1812 года.
Одно из лукавств, к которому прибегают псевдо миролюбцы и миротворцы всех времен, состоит в уверенности, что Россия могла в войну не вступать. Но широкому кругу обывателей, самовыдвиженцев в политические обозреватели, не было известно о том, что «Германский Генеральный штаб, несмотря на то, что с 1905 года предусматривал сначала открытие военных действий против Франции, имел в своих сейфах вариант плана кампании против России, который намечал отправку на восток всей армии и наличных железнодорожных составов» и что Германия многие десятилетия планировала «Восточную кампанию» и даже уже за часы до ввода войск в Бельгию и Францию колебалась — не бросить ли основные силы на Россию.
Почему Германия, несмотря на страх перед «русским паровым катком» была более склонна воевать на Востоке, даже чем на Западе?
В общепринятом взгляде на Великую войну и ее причины война с Францией и Англией обеспечивала для Германии в умах ее лидеров господство на рынках и в уже существующих колониях. Германия «теснила» Англию экономически, а Англия «заслоняла солнце» Германии, мешая ее прорыву и первенству на мировой арене, чем многие объясняют политику Германии последних лет достигнуть превосходства над Англией на море. Война на западном фронте могла иметь для Германии только одну рациональную цель — сокрушить текущего конкурента — Англию. Франция тоже была в списке, но все же она к тому времени стала уступать по многим позициям даже России. Сокрушив Россию, Германия (следуя той же логике) планировала добиться господства в Азии и расшириться территориально. Это был прямой путь к ресурсам. И путь этот пролегал через Балканы и Россию. Проливы Германию тоже интересовали и сильнейшим образом. Вторая цель в плане сокрушения России была в устранении быстро растущего, гигантского конкурента, который к середине ХХ века обещал превзойти по росту все страны Европы вместе взятые.
Поэтому Вильгельм предпочел бы воевать лишь на восточном фронте, что было невозможно, но желанно. Невозможно это было в силу того, что, во-первых, существовала Антанта, и Франции и Англии было бы нелегко выйти из союза, бросив Россию, ибо и Франция и Англия понимали, что в случае успеха в России Германия следом все равно набросится на них. И во-вторых, потому что полагала, что устранив Францию и Англию, как боеспособных союзников, сможет разделаться с Россией. А желанно потому, что истинный интерес всех империй пал на Ближний Восток. За него будет разворачиваться борьба в следующем туре экспансии империй весь ХХ век. Вопрос был — кто там окажется первым, главным и единственным.
Это желание воевать в большей степени на востоке подтвердилось в момент кризиса, охватившего кайзера и всю военную машину именно в те последние дни и затем часы перед первым августа. Ведь кайзер был, несмотря на (пусть и интимную) «ненависть к славянам», космополитом, и он действительно не хотел «всеобщей» бойни. Осознав весь ужас приближающейся войны на два фронта, он впал в отчаяние и выступая перед народом бросил: «нас вынудили взять в руки меч», — не забыв о правилах «искусной» политики — лгать. Кайзер действительно был готов искать выхода из пропасти, в которую многие десятилетия собственноручно тащил Германию не без равнодушного созерцания всех остальных европейских держав. И эти возможности вроде бы наметились.
Один из возникших внезапно сценариев заключался в предоставлении автономии Эльзасу «как федеральному государству в рамках Германской империи»: 16 июля Французский социалистический конгресс высказался в пользу такого решения вопроса об Эльзасе. Срочный созыв конференции по этому вопросу оттянет время и лишит Францию основания воевать! «Германия, выиграв время, бросила бы все силы против России. На Западе сохранилось бы стабильное положение, и Англия не вступила бы в борьбу». Таковы были планы Германии.
Предложения нейтралитета очень ждали, прежде всего, сами немцы. Но почему-то вместо него Германия направила Франции одновременно с Россией ультиматум. При чем с требованиями, которые могли привести к чему угодно, только не к успокоению Франции. Барон фон Шён, германский посол в Париже, не мог заставить себя передать это «наглое требование» в момент, когда, как ему казалось, французский нейтралитет дал бы Германии такое колоссальное преимущество, что она должна была скорее сама предложить хорошую плату, а не выступать с угрозами. Он представил французам ноту о соблюдении нейтралитета, не включив в нее требование о передаче крепостей, которое, тем не менее, стало известно французам, потому что инструкции послу были перехвачены и расшифрованы. Когда Шён в одиннадцать утра первого августа попросил ответа, ему было заявлено, что Франция «будет действовать, исходя из своих интересов».
Мало кто знал, но одной из тайных грез Вильгельма было въехать в Париж на «белом коне». Перед глазами, возможно, все еще стоял тот подарок поверженного Наполеона Бонапарта — «белый, как лунь, исторический конь, на котором император Александр I победоносно въезжал в столицу мира». К этим мелким, инфантильным мечтам правящих стариков редко относятся серьезно. Однако выстраданные за десятилетия, они порой приобретают форму глубинного, господствующего побудителя, на основе которого выстраивается доктрина развития целого народа, приводя его к неминуемой катастрофе.
В разгар «панического момента» Вильгельма Мольтке-«младший» рыл землю рогом, прислав телеграмму с вопросом: «Не пора ли начинать?». Это был уже тот качественный переход, при котором хвост начал вилять собакой, то есть военщина и становилась политикой.
Тем не менее вторая спасительная соломинка для кайзера все же пришла, правда в виде ироничного промысла судьбы — интригующей телеграммы из Лондона. Грей вступил в дипломатический блицкриг, пытаясь если не остановить, то задержать блицкриг военный. У Грея состоялся разговор с послом Германии в Лондоне графом Лихновским. На основании этого разговора или того, что понял из него Лихновский, последний сделал потрясшее Вильгельма заключение: «В том случае, если мы не нападаем на Францию, Англия останется нейтральной и гарантирует нейтралитет Франции».
В это время Вильгельм дошел до предела истерии в ожидании развязки. «Пометки кайзера на полях телеграмм становились все более и более нервозными: “Ага! Обычный обман”, “Проклятье!”, “Он лжет”, “Грей — лживая собака”, “Болтовня!”, “Негодяй — он либо идиот, либо спятил!”».
Если Лихновский действительно неправильно понял Грея, и тот не изрекал подобного, это все равно была одна из немногих зацепок для кайзера. Барбара Такман уверяет, что на самом деле Грей этого не предлагал. Когда в то утро министр иностранных дел сэр Эдвард Грей позвонил ему в перерыве между заседаниями кабинета, Лихновский, мучимый крайним беспокойством, понял слова Грея как предложение Англии о собственном нейтралитете и сохранении нейтралитета Франции в ходе русско-германской войны при условии, что Германия даст обещание не нападать на Францию. В действительности же Грей имел в виду иное. Со своими обычными недомолвками он дал обещание поддерживать нейтралитет Франции лишь в том случае, если Германия даст заверения сохранить нейтралитет как по отношению к Франции, так и России, другими словами, не начинать военных действий против этих держав, пока не станут известны результаты усилий по урегулированию сербской проблемы. Лихновский слыл англофилом, и он, как и все послы в те роковые дни, действительно молился за более гуманный исход. Но как они могли его ожидать?! Как?!
Ведь более двух десятилетий военная элита готовилась к битвам. И теперь за часы до начала войны от нее хотели отказа от выученного насилия? Эти страшные мучения испытывали все. Одни, потому что у них отбирали мир, а другие потому, что могли упустить войну! Военная элита взращивалась на яркой, глубокой и понятной звериной природе человека философии «Гомера», Марса ХХ века — генерала фон Бернарди. Не только германская элита, что важно отметить справедливости ради, готовилась к насилию. Вся Европа.
Мольтке физическим страданием своего тучного тела доказывает подлинность этих мук; с величайшей непосредственностью и искренностью признается в них. В момент, когда кайзер ухватился за телеграмму Лихновского, он вызвал Мольтке и радостно сообщил ему, что Германия может отказаться от войны на два фронта и теперь будет воевать с одной Россией. Старик узрел возможность для расслабления. Но не Мольтке. Того била настоящая физическая дрожь. Он готов был удушить сумасбродного старца, откусить самому себе голову. Нет, нет! Могло случиться все что угодно, только не отказ от плана. Ведь все было готово. Он чувствовал себя как жених, стоящий у алтаря и готовый вступить в брак в момент, когда неожиданно невеста собирается покинуть церковь, сбежать из под венца. Так чувствовал Мольтке.
Ведь мало того, что невеста собиралась сбежать, она предала его глубокую веру. Она отняла у него десять долгих лет, в течение которых еще со времен идеологов текущей войны: Мольтке-«старшего» и Шлиффена, — Мольтке-«младший» готовился к этому великому дню, когда, возможно, он наконец выйдет из тени могучего дяди, статую которого он наблюдал ежедневно из окна.
Он в свои шестьдесят лет уже был нездоровым человеком; угробил молодость на подготовку к часу, когда свершится «брак по любви». Но теперь ему говорили, чтобы он убирался вон на обочину жизни, как больной пес без семьи и службы. Зачем же его все это время готовили и воспитывали для этой войны?! Ведь он когда-то сам пророчествовал в 1906 году в один из «приступов неверия в Клаузевица: “Это будет национальная война, которая закончится не решающей битвой, а после длительной утомительной борьбы со страной, которая не будет побеждена до тех пор, пока не будут сломлены ее национальные силы. Это будет война, которая в высшей степени истощит наш народ, даже если мы и окажемся победителями”». Но его убедили в верности не только войны, но и войны на два фронта. Его же великий дядя Мольтке-«старший» и убедил!
Теперь же совершались подлый обман и предательство! И не только его, но всех его воинов. То есть все родственники жениха тоже были обмануты и преданы. А ведь он был послушным христианином и ласковым человеком. Он занимался живописью, играл на виолончели, носил в кармане «Фауста» Гёте и начал переводить «Пеллея и Мелисанду» Метерлинка. За что же его так?! Мордой да об алтарь!
— Ваше величество, — сказал Мольтке кайзеру, — это невозможно сделать. Нельзя импровизировать, передислоцируя миллионы солдат. Ваше величество настаивает на отправке всей армии на восток, однако войска не будут готовы к бою. Это будет неорганизованная вооруженная толпа, не имеющая системы снабжения. Чтобы создать эту систему, потребовался год упорнейшего труда.
Мольтке закончил свою речь фразой о готовых планах, которая стала оправданием начала войны на два фронта, — «раз они разработаны и утверждены, изменить их невозможно».
— Твой дядя дал бы мне другой совет, — сказал ему кайзер с горечью, возможно думая в этот момент о совете, который дал бы ему его собственный дядя, в тени которого он жил всю жизнь.
До семи часов — срока, когда 16-я дивизия по плану должна была войти в Люксембург, — оставались минуты.
Чтобы понять власть выученного насилия над военными начальниками, надо соединиться с их чувствами. Кайзер запретил Мольтке нарушать границу Бельгии до ответной телеграммы из Лондона. Старик, уцепившись за английскую соломинку, направил личную телеграмму королю Георгу, сообщая, что по «техническим причинам» в этот поздний час мобилизацию нельзя остановить, но, что, «если Франция предложит мне нейтралитет, который должен быть гарантирован мощью английского флота и армии, я, разумеется, воздержусь от военных действий против Франции и использую мои войска в другом месте. Я надеюсь, что Франция не станет нервничать».
Мольтке это довело в прямом смысле до слез. «В этот момент мне казалось, что мое сердце вот-вот разорвется», — мучился Мольтке. Хотя обычному человеку такой поворот не мог бы нанести столь сильного душевного ущерба. Напротив, он мог вызвать облегчение. Но у Мольтке отнимали смысл жизни. Совершенно разбитый и истерзанный, мрачный сидел он в Генштабе, когда его уже в ночи снова вызвал кайзер прямиком в свою дворцовую опочивальню.
Выяснилась «маленькая» деталь — Лихновский неправильно понял Грея. На самом деле Англия не предлагала Германии косвенным образом напасть на Россию, сохраняя нейтралитет свой и Франции!
И вот наступила пауза. Какими пафосными и грандиозными кажутся непосвященным эти решения о начале войны. Рисуются картины страшных, горячих заседаний, совещаний, политических интриг и битв. Несомненно, все они происходят постоянно, и их силами готовятся войны. Этот процесс сродни взведению курка. Но крючок еще не отжат. Еще не вылетела чья-то свинцовая неудача в сторону врага. Но сам момент нажатия на крючок, когда палец должен дрожать и дергаться в сомнениях, кажется таким торжественным и драматичным. Пот должен струиться по затылку колеблющегося стрелка; горло пересыхать от сознания всех последствий этого решения и их необратимости. Какой величественной и трепетной представляется эта минута обывателю.
Кайзер устало зевнул, на выдохе благословил Мольтке на любые авантюры и спокойно отошел ко сну. Так был спущен крючок.
«Мольтке, главнокомандующий, которому предстояло теперь руководить всей военной кампанией, решавшей судьбу Германии, был потрясен до глубины души. “Это было моим первым военным испытанием, — писал он впоследствии. — Мне никогда не удалось до конца оправиться от этого удара. Что-то во мне надломилось, и уже никогда я не смог стать таким, как прежде”. Как и остальной мир — мог бы добавить он».
В семь часов в Петербурге, примерно в то же время, когда немцы входили в Люксембург, посол Пурталес, с покрасневшими и водянистыми голубыми глазами и трясущейся белой бородкой клинышком, вручил дрожащими руками Сазонову, русскому министру иностранных дел, ноту об объявлении Германией войны России.
— На вас падет проклятие народов! — воскликнул Сазонов.
— Мы защищаем нашу честь, — ответил германский посол.
— Ваша честь здесь ни при чем. Но есть ведь суд Всевышнего.
— Это верно, — сказал Пурталес и, бормоча: «суд Всевышнего, суд Всевышнего», спотыкаясь, отошел к окну, оперся на него и расплакался.
— Вот как закончилась моя миссия, — произнес он, когда немного пришел в себя.
Сазонов похлопал его по плечу, они обнялись, Пурталес поплелся к двери и, с трудом открыв ее дрожащей рукой, вышел, еле слышно повторяя:
— До свидания, до свидания...
Продолжение следует. Первая часть. Третья часть.