Статьи касательно начала Великой войны основываются полностью на создающейся мною художественной книге «Эмиссары». В третьей части «Эмиссаров» происходят события, вошедшие в историю как Первая мировая война и Великая октябрьская революция с последующим гражданским противостоянием «красных» и «белых», которое закончилось разгромом Белой гвардии и ее исходом. Мы будем постепенно разбирать эти события, потому что я совершенно уверена, что именно недостаточное осмысление как раз Великой войны, а не ее следствия — Второй мировой, дает ответы на многие вопросы последующих кризисов христианского мира. Часть I и Часть II для чтения с начала.
Вопрос «почему Германия отправила ноты с объявлением войны», мучивший с тех пор немало немецких военачальников, может казаться праздным, если у обывателя имеется понимание, что задуманные войны не имеют обыкновения отменяться, а только откладываться, то есть, что война будет в любом случае. Однако по каким-то причинам военные им задаются.
Ответ кроется в сложных договорных обязательствах и, вроде как, в немаловажном вопросе реноме страны. Однако реноме как причина лицемерна и фальшива, так как вне зависимости от того, кто «де факто» напал и кто обороняется, обе стороны несут существенные потери и нередко (хотя не во всех случаях) обе являются провокаторами и зачинщиками «горячего» конфликта. Риск же нарушения договорных обязательств имеет вполне материальные последствия. В чем же состоял материальный риск для Германии?
Во-первых, если бы Германия не объявила войну России, а ждала бы удобного случая начала военных действий в поддержку Сербии со стороны России, она по условиям Тройственного союза с Италией могла бы рассчитывать на ее поддержку с юго-запада Франции. В случае объявления войны Германией по тому же договору Италия умывала руки, что к ее великому облегчению и произошло. Во-вторых, объявление войны России могло повлечь в случае негативного ее исхода для Германии (то есть победы Антанты) внушительные репарации, что не случилось только из-за подписания Лениным сепаратного мира с Германией, обязывающего как раз Россию эти репарации выплачивать, вследствие нарушения «Лондонского соглашения России, Англии и Франции о незаключении сепаратного мира» от 5 сентября 1914 года, которое Ленин и большевики нарушили, чтобы спастись самим. Следовательно, по всему Германии было совершенно невыгодно объявлять войну России, ибо на момент ее объявления Германия не имела уверенности в возможности революции в России с последующей узурпацией власти большевиками. Однако она это сделала. Почему?
Этот вопрос и мучил стольких военачальников и политиков — оппонентов Вильгельма и «партии войны». Бетман предупреждал, что если Австро-Венгрия продолжит упорно отвергать уступки Сербов по ультиматуму «будет трудно возложить на Россию вину за пожар в Европе». А Австро-Венгрия, как известно, именно это и делала. Объяснений, которые бы устроили всех и которые бы были всеми поняты, увы, не нашлось, что как будто указывает на метафизическую составляющую причин Великой войны.
Если взять за основу typisch deutscher Präzedenzfall (типичный для немцев казус (нем.)) — необходимость при мобилизации оформить надлежащим образом все документы, что требовали от военных юристы из МИД Германии, — все равно не возникает прояснения, каким образом на Россию можно будет возложить «вину за пожар в Европе», если пожар этот очевидно разжигали абсолютно все причем в согласии друг с другом на протяжении десятилетий. Поэтому с точки зрения действующего международного права Германии было выгодно войну не объявлять. Но она ее объявила. Даже если исходя из педантичности и законопослушности.
Германия взяла на себя ответственность «виноватого» во всех бедах Европы и в Великой войне. Этот формализм неизбежен, но очень лукав и опасен. Ибо таким образом снимается ответственность со всех остальных участников Великой войны, роль которых была более или менее отягчающая, но все же была. Теперь же настала очередь Германии надеть маску «империи зла», тогда как все остальные империи совершенно бессовестно и спокойно надели на себя маски «несчастных жертв».
Зачем и почему Германия так активно шла к военному конфликту? Какого рожна она не дождалась, пока, например, Франция не набросилась отвоевывать Эльзас, либо Россия не вторглась в Австро-Венгрию, защищая сербов и других славян? Варианты ведь были. Все ведь ожидали войну не раньше 1916 года (Сухомлинов, правда, призывал Николая II начать войну в 1912 году. Но Николай II отринул это предложение). И все готовились, но оказались, как обычно, не готовы.
Ответ слишком прост. Германия спешила. И у нее были на то не метафизические, а совершенно конкретные причины. Во-первых, время работало против нее. Противники наращивали потенциал. Франция взялась за реформирование армии, избавившись наконец от плеяды предателей, болтунов и демагогов, но не красных шароваров. Жоффр и Фош были крепкими орешками; Пуанкаре — страстным лидером, а Вивиани — тенью «Талейрана», хоть и бледной его тенью. Англия «клепала» дредноуты под пристрастным оком прозорливого, инициативного Черчилля и плела интриги с США и Японией. Россия залечивала раны после русско-японской войны и принялась с заметным опозданием, наконец, за железные дороги. Российская промышленность развивалась невероятными темпами, и назревшие социальные реформы утихомирили бы общественное недовольство монархическими пережитками. Япония тоже все громче заявляла о себе, будучи маленькой державой с колоссальной силой, как карликовая звезда, обладающая весом тысяч солнц. Все эти симптомы указывали на необходимость мчать за горизонтом превосходства, а не ждать. Кроме того, самому Вильгельму в 1914 году было уже семьдесят восемь лет. А «старые люди в спешке — самые опасные животные на земле» (англ. пословица). Итак, время. Германия хотела успеть в империалистической гонке первой прийти к финишу и сорвать весь банк.
Подобное объяснение хоть и кажется примитивным, но таковым не является. Однако его недостаточно для понимания более глубоких причин развития глобального военного конфликта, коим стала Великая война. Каковы же они?
Существует несколько основных версий возникновения и развития Мирового кризиса 1914 года на более высоком уровне.
Первая, которую чаще всего приводят обыватели, заключена в геополитических притязаниях. Но при внимательном рассмотрении геополитической карты довоенной Европы и анализе интересов каждой страны эта причина не кажется корневой и единственной. Напротив, она скорее служила поводом для запуска войны, а не ее первопричиной.
Были ли у Германии вообще какие-либо осмысленные территориальные притязания? Исторический писатель Б. Такман утверждает, что хоть «в бульварной прессе появлялись статьи, требующие расширения германской колониальной империи <…> эти заявления имели какое-либо конкретное политическое содержание. Во всяком случае, ни в военной, ни в технической, ни в экономической политике Германской империи не прослеживается колониальной составляющей. Что же касается германской дипломатии, то се, похоже, проблема передела колоний не интересовала вообще. В рейхстаге вялые дебаты по этому поводу закончились резолюцией социал-демократов, призывающих "колонизировать не острова, а Вислу"». Тем не менее, мы видим, что практически во всех колониях велись боевые действия между Германией и Антантой.
Однако Германия рассматривала Россию как своего главного конкурента в борьбе за влияние на Балканах. Немецкое руководство стремилось предотвратить усиление России в этом регионе, так как это угрожало бы стратегическим интересам Германии на востоке Европы. Экономические интересы Германии требовали обеспечения стабильного доступа к сырьевым ресурсам, что зависело от России. Проблемы с поставками зерна и других материалов во время войны только усиливали эти претензии.
Территориальные интересы России смотрели в сторону Дальнего Востока, Средней Азии, Ближнего Востока (возможно) и проливов (однозначно). Мечта о Константинополе у греков и русских оставалась firmum fix idea. Сохранение позиций в Восточной Европе было основным предметом конфликта между Россией и Австро-Венгрией и Германией. Это — территориальный геополитический вопрос.
Скажем, русско-японский геополитический спор (война 1904-1905 годов) очевиден. Японские острова блокировали русский флот, ограничивая его доступ к Тихому океану. Географическое доминирование Российской империи препятствовало японской экспансии; флот не давал Японии продвигаться на континент, к южным морям или архипелагам центрального Тихого океана. Этот эффект «стратегической тени» стал очевиден Японии после подписания победного для нее Симоносекского договора с Китаем. В этом конфликте экономические интересы пересекались в Корее и Маньчжурии.
Опрометчиво сопоставлять геополитическое столкновение в войне двух стран (русско-японская война 1904-1905) с ситуацией в 1914 году, когда большинство государств вступили в битву за передел мира. Из четырех составляющих геополитических притязаний, соответственно, только территориальные не прослеживаются ярко, не считая вопроса с Балканами. Все оставшиеся три: экономическое и политическое влияние и военное присутствие, — отрицать невозможно. То есть, имелся геополитический конфликт без ярко выраженных территориальных притязаний.
А что же до колоний? Первый рейхсканцлер Германской империи Отто фон Бисмарк еще в 1871 году объявил, что колониальная политика не является для Германии приоритетом: «Мы не должны иметь уязвимых мест в других частях мира. Которые могут оказаться добычей для Франции в случае войны. Я не хочу колоний». Действительно, многие колонии были убыточными и висели тяжким грузом на шее колонизаторов. Доходность же подразумевала извращенный и постыдный смысл. Ограбление колоний и был способ получать с них доход. По сути, в колониях царило рабовладение и жестокий для века просвещения беспредел. (Лучшее представление о британских колониях дают литературные труды Сомерсета Моэма. Писатель искусно передает дух деградации «белых» господ и пагубность колониальной культуры. Тонко, проникновенно, убедительно). В 1870 году Германия отказалась принимать от поверженной Франции Индокитай, предпочтя опять же куда более близкий и понятный Эльзас, именно по причинам затратности управления порабощенными народами.
Однако, при всей мощи своего влияния Бисмарк не мог игнорировать мнения других немецких империалистов, по-прежнему мечтавших о новых «кляйн-венедигах» и «ханау-индиях». Кроме того, Бисмарк был отправлен Вильгельмом в отставку. Звучали несогласные с Бисмарком голоса.
Архитектор немецкой колониальной политики Пауль Рорбах считал, что «варварское население Африки, будучи неполноценными людьми, должно считать привилегией отдать свои земли Германии»; историк и философ Генрих фон Трайтшке призывал осваивать колонии в риторике «абсолютного господства белой власти».
К началу Первой мировой войны Берлин полагал, что судьба заморских колоний будет решаться на европейском театре военных действий, в ходе которых предполагалось завоевать и присоединить к Германии «жизненное пространство» в самой Европе! Этим пространством рассматривалась, прежде всего, Россия — ее европейская часть. Следовательно, говорить о совсем уж невнятных геополитических притязаниях Германии легкомысленно.
Вторая первопричина Мирового кризиса 1914 года исчерпывающе описана в трудах Энгельса и Маркса. Диалектический материализм объясняет Великую войну экономически обсуловленными противоречиями, поскольку экономика по марксизму первична, а политика играет роль надстройки над экономическим фундаментом. Речь о конкурентной борьбе между Германией и Великобританией. Ни у одной из европейских стран не было более серьезных, уже назревших противоречий, чем у Англии с Германией. Однако при всех этих трениях финансовые круги в Великобритании войну не поддерживали. В общенациональном контексте это было гибельно. Но кто может утверждать, что финансовая заинтересованность отдельных лиц не могла стать причиной молчаливого согласия с рисками для нации в пользу собственного обогащения? Русский эмиссар в Париже Валериан Муравьев-Амурский неоднократно писал Государю о сговоре финансовых элит Англии и США.
За четыре военных года мировые финансово-кредитные потоки, ранее плывшие в лондонский Сити, проложили русло на Уолл-стрит. Следствием стало быстрое отчаливание английских капиталов за океан. Великобритания начала войну мировым кредитором, но к ее концу была должна США более восьми миллиардов фунтов стерлингов.
Этот каверзный факт подводит к третьей гипотезе, которой придерживались такие агенты, как небезызвестный эзотерик Муравьев-Амурский. Гипотезу можно назвать для ясности ее сути «теорией заговора».
Агент Муравьев считал, что США (правда, он использовал определение «англосаксы») может иметь интерес в обрушении Европы для получения инициативы в захвате мировых ресурсных баз. Ослабление Европы прокладывало путь «нуворишам» типа США и Японии среди «старичков имперского цеха» в Европе к мировым рынкам.
Каким клеветническим и психоделическим ни звучал бы подобный голос, итогом двух мировых войн стало господство на международном рынке именно США, включая рынок военных технологий. Это вовсе не означает, что на момент Мирового кризиса 1914 года у США мог быть ясный и законченный план. Но исключать версию с «подмахнувшей им удачей» тоже было бы опрометчиво. Ни одна европейская страна не осознавала в полной мере, что ее ждет в Великой войне не менее великий крах, и что «победитель забирает всё», а победителем ни одна из них быть по определению не могла, ибо потеряла за годы войны слишком многое. И ведь потеряла лучших людей! Собственными руками самонадеянные имперцы Европы передали «Золотое руно» в руки новоиспеченной в горниле европейской войны сверхдержавы. Вудро Вильсон продемонстрировал все «трофеи» США на Парижской мирной конференции, не скрывая цифр.
Четвертую гипотезу, очень популярную среди либерально-демократически настроенных аналитиков и даже историков, особенно по какому-то совпадению англосаксонских, логичнее всего было бы назвать «психологической» или даже «психолого-культурологической», ибо уходит она корнями в юнгианскую теорию «архетипов».
Для ее осмысления необходимо погрузиться в культурный, метафизический, «цивилизационный» контекст. Краеугольным камнем четвертой первопричины Мирового кризиса 1914 года, которую ее идеологи считают основной, является вопрос о «цивилизационных противоречиях» и, как следствие, «о праве на лидерство, по сути о владении миром». Этот задел уже говорит о многом и вылетает с земной орбиты в юнгианский космос.
Как же пришли к гипотезе о «цивилизационных противоречиях»? И, главное, как она связывается с теорией архетипов Карла Юнга?
Представим себе Европу конца XIX века. Година «исполинов» увидела ясный луч заката. Уходят из политики глыбы, титаны, сильные лидеры наций, имперские мастодонты: Бисмарк и Фридрих — в Германии, Виктория и Эдуард — в Англии; Александр II и Александр III — в России. Их правление, хоть и не проходило без войн, все же держало европейский мир в некотором корсете «статуса-кво». По крайне мере, монархическая мощь на тот момент еще гарантировала миру локализацию войн; еще имели вес междинастийные браки, служа залогом уважения к «родственникам» на той стороне; еще дипломатия не превратилась в конгломерат никому неинтересных, серых «говорящих голов», слепых марионеток своих режимов.
Более молодые и тусклые лидеры, постепенно сменяющие «дедóвскую гвардию», живут в тени все еще сильных и ярких «старцев», ожидая черёда; иногда не дожидаясь и отдавая трон следующему уже поколению. Над нациями и их лидерами все заметнее нависает необходимость переосмысления способов управления странами, экономиками, политической и социально-идеологической составляющей жизни народов. В то же время «пример и наказ дедóв» тоже вроде никуда не делся. В такой атмосфере вырос, жил и правил Вильгельм II.
И вот сбылась его давняя мечта: исчез с небосклона власти «дядюшка» всей Европы Эдуард VII, для Вильгельма — «проклятие своей жизни, главный творец, как считал Вильгельм, политики изоляции Германии». Вильгельм на похоронах. В нем борются десятки чувств: от привязанности и ностальгии по дорогому сердцу Виндзору с бабушкой Викторией до презрения к «милым мальчикам» типа Георга V и Николая II (кузенам по матерям — вдове Эдуарда Александре и ее родной сестре Марии Фёдоровне) и до затаенного ликования по поводу ухода «Берти», его родного дяди, брата матери, «которого он не мог ничем ни запугать, ни поразить, своей массивной фигурой заслонявший Германии солнце. “Это — сам Сатана. Трудно представить, какой он Сатана!”»
Эдуард получал все, чем был обделен Вильгельм: приглашения европейских стран, визиты, уважение, славу и любовь. Вильгельм ведь пришел в мир в трудных родах с врожденными увечьями и родовыми травмами, с которыми упорно боролся, воспитывая железную волю. Он родился с одной рукой короче другой на пятнадцать сантиметров. Были и другие физические дефициты: мальчик долго ходил с хомутом на шее пока не окрепли позвонки. Этот хомут из медицинского превратился для него в символический. В общем, августейший отрок — будущий монарх — хлебнул горя и унижения с пеленок.
Повзрослев, бедный Вильгельм оказался между молотом и наковальней: он уже не входил в «сонм маститых дедóв», но еще и не скатился до «милых мальчиков» — плеяды «бесцветных монархов», коими он видел своих кузенов. Он уже не мог рассчитывать не то что на гарцевание на белом коне под Триумфальной аркой под крики восторженной толпы — так встречали побежденные победителей в начале прошлого века, — но на разумные почести, которые получал его тучный дядя Эди от своих визави. Но не был готов жить и по-современному, как Николай и Георг, не требуя к себе соответствующего его положению внимания всегда и от каждого, придаваясь активно частной и семейной жизни.
Его бесила и особая любовь дяди Эда к Франции. (Хочется добавить: а не к Германии). Кто его знает, чему эта любовь была обязана? «Еще ребенком, находясь вместе с родителями с официальным визитом во Франции, он [Эдуард] заявил Наполеону III: «У Вас прекрасная страна, и я хотел бы быть Вашим сыном». Возможно, в дальнейшем эта симпатия приняла более осмысленные очертания не без участия милого, услужливого Le Chabanais (о нем напишу отдельно).
Так или иначе Эдуард был очень популярным монархом и желанным гостем в каждом европейском дворце, чем не мог похвастаться, удивительным образом внешне напоминавший военного атташе Игнатьева, Вильгельм.
«За все долгие годы моего царствования, — признался как-то королю Италии Вильгельм, — мои коллеги, монархи Европы, не обращали внимания на то, что я говорил. Но скоро, когда мой великий флот подкрепит мои слова, они станут проявлять к нам больше уважения».
В годы правления Александра III Вильгельм был у России не в фаворе. Отчасти на эту ситуацию повлияла Мария Фёдоровна, которая имела на Германию зуб за датско-германские войны 1848–1850 и 1864 годов. Императрица ратовала за укрепление франко-англо-русского союза.
Вильгельм презрел завет Бисмарка «дружить с Россией» и «Договор о перестраховке 1887 года», «что явилось первой и самой худшей ошибкой его правления». Бисмарк считал войну с Россией самым пагубным и бессмысленным делом.
«После того как Николай унаследовал трон, Вильгельм старался исправить свою ошибку, направляя молодому царю длинные письма (на английском языке), в которых давал советы, сообщал слухи и сплетни и распространялся на политические темы. Он обращался к нему: “дорогой Ники”, а подписывался: “любящий тебя друг Вилли”. “Безбожная республика, запятнанная кровью монархов, не может быть подходящей компанией для тебя”, — говорил он царю; “Ники, поверь моему слову, Бог проклял этот народ навеки”. Истинные интересы Ники, как считал Вилли, заключены в союзе трех императоров — России, Австрии и Германии».
Александру Фёдоровну, урожденную Аликс Гессенскую, от своего кузена Вилли трясло, и она всячески противилась возможности такого сближения и поддерживала (пожалуй, единственное в чем они идеально сходились со свекровью) франко-англо-русский союз.
Таким образом, четвертая гипотеза предлагает посмотреть на главную причину Мирового кризиса 1914 года, как на нечто персонализированное, во многом замкнутое на личность Вильгельма, его зависть Эдуарду и Англии и стремление помериться с усопшим дядей «ростом». Иными словами, возникает архетип «отца» в бессознательном Вилли. Понятнее соотнести это с комплексом Эдипа. Пока все вполне прозрачно.
Что зависть тлела, поверить довольно легко. Золотая мечта Вильгельма была — побывать в Париже! Это кажется совершенно немыслимым, что будучи лидером большой, мощной европейской страны, Вильгельм ни разу не купил билет на Норд-экспресс и не погулял по Монмартру, а то и по Плас Пигаль, чтобы уже окончательно вогнать гвоздь в гроб дядюшки — своего бессознательного альтер-эго. Не это ли свидетельство довольно кислых отношений с Францией? И не это ли указывает на чувство неполноценности, глодавшее Вильгельма? Кажется довольно оправданным суждением.
Однако апологеты гипотезы «цивилизационного конфликта» идут дальше в объяснении ее переноса («проекции», как мог бы сказать призванный ими на помощь Юнг) на всю нацию.
То есть требуется помыслить о «национальном архетипе». Отправной точкой тут является уверенность столпов гипотезы, что «именно межцивилизационные конфликты отличаются максимальной ожесточенностью» — определение, взятое Б. Такман у Арно́льда Джо́зефа То́йнби (см. фото выше в галлерее) — британского историка, социолога, исторического философа и культуролога.
Относятся ли в данном случае межэтнические и межрелигиозные конфликты к цивилизационным? Ведь именно они являются самыми кровавыми и извращенными. Однако непосредственно «германскую агрессию» в 1914 году нельзя наделить межэтническим и межрелигиозным разрядом. То, что Вильгельм говорил о ненависти к славянам, не означает, что он собирался их прицельно истреблять. До этого Германию доведут позднее публичные послевоенные порки соседей. Хотя авторы гипотезы склонны считать, что межэтнический разряд возник, скорее, на почве «национального архетипа». О религиозной окраске конфликта речи вообще быть не может: война шла между христианами. (Пример конфликта между католиками и гугенотами (христианами) в XVI веке тут в качестве примера использовать неуместно).
Но ожесточенность была. Следовательно, имея дело с такой ожесточенностью, какая возникла в Великой войне, ее основная причина заключается в межцивилизационных противоречиях, имея, видимо, в виду, что различия в культурах и цивилизационных признаках столкнувшихся народов были столь невыносимыми и непреодолимыми, что привели к Великой войне.
Какие же культуры или цивилизации столкнулись с какими согласно этой самой закрученной гипотезе? Чем и как эта многослойная теория объясняет «германскую агрессию»? Диалектический материализм «марксизма» отвергнут как корневая причина. То есть, экономические интересы и противоречия не могут согласно этой гипотезе служить истоком кризиса и тем более его выраженной жестокости. Идеологические — тоже, ведь они по «марксизму» как бы вытекают из экономических. «Идеология — есть воплощение материальных интересов гегемона», — мог бы сказать сторонник «Капитала». «Гегемон войны» мог бы поведать об истинном побуждении, но его не спросили.
Признавая все же роль экономики в конфликте 1914 года, сторонники гипотезы утверждают, что «динамика экономических показателей выступает лишь отражением более глубоких социальных процессов». Тут глубокий социальный процесс — это ни что иное, как защита своего очага, дома, культуры. Как можно оспорить важность и страсть, с которой именно эти ценности защищают до последней капли крови люди? Но дальнейшее уточнение несколько сужает фокус и отчасти порождает недоумение. И вот эти скрепы, которые Британия с такими трудами и любовью накапливала, встали под удар. Почему? Потому что Германия, никого не спросив, «превратилась из конгломерата третьестепенных государств в сверхдержаву»! Гипотеза из обезличенной вдруг стала субъективной и отныне сопровождается именными, категоричными образами.
«Непризнанные никем, (это имевшие каких-то Гегелей, Кантов, Бахов, Моцартов, Гёте, Бетховиных, только более двухсот восьмидесяти математиков и только за XIX век (!) и сотни прочих подобных бундесбюргеров — прим. автора), они вдруг впервые почувствовали себя великой нацией с великим будущим. Таким образом, в качестве основного вопроса войны выступает вопрос о цивилизационном приоритете — о праве на лидерство, по сути о владении миром. (Разумеется, здесь «владение» следует понимать, не как оккупацию, а, скорее, в духовном смысле…)».
И тут их понесло. Пробило «архетип»! Тут они и поняли, что пора показать «Кузькину мать» всей этой зажравшейся Европе «чопорных бритов», «лягушатников» и до кучи — всех «проклятых славян» и «русских медведей»!
Но это далеко не всё. Ход войны вскрыл еще одно неожиданное противоречие — англичане и немцы принадлежат к различным цивилизациям (в контексте этой теории, скорее, уместно употреблять термин «культура» — прим. автора). Главный признак немецкой культуры — ее «магический характер». Бедный Распутин лишился исключительности. Ведь не про то ли немного перефразированная «песня» про «загадочную русскую душу»? Выходит, во всей Европе оказалось два народа с «магическим геном», упакованным в их «национальный архетип», — немцы и русские, по случайному стечению обстоятельств слишком быстро растущие экономически и к тому же не входящие в другой «архетип» англосаксонской цивилизации. Ведь и территориально, и лингвистически германские и славянские племена дальше других находились от романского влияния, при этом представляя большие общности людей и территорий. Не в этом ли на самом деле узрели проявление «цивилизационной аномалии» другие цивилизации, отличные от германцев европейцы, напрочь лишенные стремления «владеть миром», заложники вырвавшегося из под контроля «чужого» архетипа — представителя «чужой цивилизации»? Можно было бы уже рискнуть и сказать, что она не просто чужая, но враждебная…
Но теория идет дальше. Рационализм, орднунг и прочие атрибуты «западной цивилизации» были на самом деле немцам глубоко заграничны. Это — лишь маска. Но поскольку по многим характеристикам немецкая цивилизация все же не совсем незападная «всегда есть соблазн объяснить отклонения как ошибки или преступления». Тут можно представить себе германцев как вирус, который так похож на родные клетки, что европейские лейкоциты его принимают за своего и оправдывают его вирусную сущность как погрешность родной клетки.
Далее в гипотезу вносятся уточнения: цивилизации германцев и истинных западников совпадают в статике, но вот в динамике как раз и вскрываются непреодолимые противоречия западной и немецкой цивилизаций! «Германская цивилизация изначально содержала значительно бóльшую долю Хаоса* (пояснение — в конце статьи), нежели европейская. Потому она быстрее развивалась. Потому она была менее устойчивой, с явно прослеживающимися тенденциями к социальному суициду». Страсть немцев к дисциплине есть ни что иное, как способ «сумрачному» народу выжить среди цивилизованных стран, выстроить связь с реальностью и, наконец, вступить в битву с исконно великой Англией, чтобы занять ее место, в чем и проявился со всей очевидностью социальный суицид немцев. Вот, собственно, в чем суть метафизической гипотезы «столкновения миров».
Однако, если рассмотреть жителей южной Европы под аналогичной толстой лупой, сложно представить, что пунктуальность, орднунг и педантичность имеют малейшее отношение к этим народам. Но они, тем не менее, не часть чужой цивилизации. Но, вероятно, были, когда «французский архетип» сдвинул с места миллионную толпу и понес ее в Испанию, Африку, Восточную Европу и затем — в Россию, где ее «архетип» исчерпал себя, совершил «социальный суицид» и вернулся в лоно нормальности, став истинно европейским. Или все же авторы теории зашли в тупик в своем заблуждении или лукавстве?
Б. Такман проводит интересную аналогию этого различия: «умный и наблюдательный Блок называет германский гений “сумрачным”, то есть неясным, неопределенным, и противопоставляет его “острому галльскому смыслу”» (Указ. соч. Б. Такман С. 526).
Но стоит отметить, что Блок вряд ли противопоставлял «сумрачный германский гений» «острому галльскому смыслу» (см. полностью четверостишие в стихотворении «Скифы»). Будучи «умным и наблюдательным», он бы так ка раз не сделал! Это все равно что противопоставить ночь дню или мужчину женщине. Сказать однозначно, что в слово «сумрачный» заложен смысл «неясный» тоже самонадеянно. Блок сам был очень сложным и искусным гением и создавал «сумрачные» шифры.
Этнографы предлагают версию с готами, подвергшимся гонениям гуннами. Отсюда и «сумрачные» (изгнанные) готы — предки германцев. Некоторые литературоведы обращают внимание на два факта в связи со словом «сумрачный»: 1) тяжеловесность и громоздкость, массивные смыслы слога, глыбы в словах немецких писателей и поэтов и 2) «страдания Вертера», романтизм, действительно мистицизм как проявление высшего духа, высших знаний и сил (а не «хаоса»), нашедших отражение в традициях Достоевского (Шиллер, Гёте — вдохновители), оголенный нерв, но спрятанный глубоко, не брошенный в лицо, как у великих А. Дюма или В. Гюго. «Острый галльский смысл» те же литературоведы характеризуют как «рационализм, энциклопедизм, обобщение, материализм» — некий перезвон с толстовской традицией. В этом смысле расшифровка Блока Такман кажется все-таки немного «притянутой за уши». Точнее было бы пояснение, что «сумрачный гений» — это больше про глобальные, вечные смыслы и философский взгляд на бытие, фатализм, коды, которые надо найти в темной комнате ночью в темных очках, что свойственно в литературе Достоевскому, Лермонтову, Блоку, Платонову; в музыке — Мусоргскому, Рахманинову, Артемьеву; в живописи — Лотреку, Серову, Караваджо. В то время как «острый галльский смысл» — это то же, только в бескрайнем поле, среди миллиарда пшеничных колосьев, в ослепительно солнечный день без компаса, карты и опыта, но с тайной верой в милосердие судьбы и надеждой на спасение, что свойственно в литературе Толстому, Пушкину; Чехову и Гоголю — отчасти; в музыке — Чайковскому, Дунаевскому, Римскому-Корсакову; в живописи — Мане, Брюллову, Микеланджело. Данные примеры не обобщают и не дают абсолюта, но обозначают общую, господствующую тенденцию в эмоциях читателя, слушателя, зрителя. Несомненно, в этой связи в тевтонском сумрачном больше маскулинного, янского, а в галльском — женского, иньского. Блок, как кажется, как раз не противопоставлял (в крайнем случае сравнивал), а подсветил их одновременную борьбу и единство, будучи хорошо знакомым и с диалектикой Гегеля.
Нельзя при этом назвать гипотезу совершенно беззубой, так как она опирается во многом на идею «массового бессознательного». Но согласно ей можно тогда сделать выводы, что, во-первых, «германская агрессия» явилась следствием неконтролируемого бессознательного, заложницей и проявлением «архетипа», и, следовательно, любые прошлые или будущие войны, возникшие по таким же или близким причинам и схемам необходимо отнести к области «темной материи» и просто их созерцать и принимать, как проявление неконтролируемого бессознательного масс, следствием неизбежных «цивилизационных различий», «обострением» очередного архетипа; а, во-вторых, осознание подобного национального кризиса должно будто бы вести к немедленной интеграции «безотчетного смутьяна» цивилизованными братьями в общую с ним в широком смысле, как минимум объединяющую христианством, цивилизацию, а не обрекать на изгнание и изоляцию, подталкивая к «окончательному социальному суициду», влекущему за собой нередко «социальный геноцид».
Однако у теории есть и более существенный изъян. Она сама в себе заключает то, что завуалированно критикует — ядро многоликого шовинизма, — наделяя им в данном случае Германию.
История про зависть слабого к сильному, мелкого к великому (Германии к Англии), «они и мы», «германская цивилизация и западная цивилизация» — есть проявление вопиющего, самого грошового шовинизма, а не философской ценности исследования причин Мирового кризиса 1914 года. Ведь всегда есть соблазн упаковать в сложные, умные объяснения ничтожный смысл — «они хуже, чем мы, потому что другие»!
Наконец, сторонники этой гипотезы отвергают объяснение Мирового кризиса 1914 года «доктриной исторической неотвратимости» (то, как объяснял причины кризиса марксизм), закладывая этим отводом взрывчатку под собственный автомобиль. Ведь каким же образом можно было отвратить войну, имея среди основных причин бессознательное стремление самоутвердиться у целой огромной нации?! Вряд ли Юнг мог «окучить» миллионы немцев, вскрывая и перепрограммируя их «сумрачный» Ид (По Фрейду — бессознательное, Оно).
И если «германская агрессия» обязана бессознательному, не есть ли это как раз универсальный и общий признак и «рычаг агрессии» любой нации, группы людей и индивида? Таким образом, «доктрина исторической неотвратимости», сформулированная германцем, не так уж и беспочвенна, если при столь солидных проработках причинно-следственных связей возникновения войн они воспроизводятся в веках с устрашающей регулярностью и изощренностью. То есть, перевод бессознательных мотивов агрессии одного народа по отношению к другому или нескольким народам в область осознания этих мотивов и последствий не приводит к логичному результату, а именно, — аннигиляции войн.
В этой связи примечательным является как раз милитаристский труд генерала фон Бернарди под названием «Германия и следующая война», опубликованный годом позже после выхода «Иллюзии» Энджела («Великая иллюзия» — книга Нормана Энджелла, впервые опубликованная в Соединенном Королевстве в 1909 году под названием «Оптическая иллюзия Европы» и переизданная в 1910 году, а впоследствии в различных расширенных и переработанных изданиях под названием «Великая иллюзия». Значимая работа в области международных отношений) и ставший ее антагонистом. Он мог бы послужить если не опровержением «теории мира», то аргументом в пользу презретого многим «марксизма», предлагая пятую — эволюционную — гипотезу причины Мирового кризиса 1914 года. Бернарди высказал мысль, что «война является биологической необходимостью, это выполнение в человеческой среде естественного закона, на котором покоятся все остальные законы природы, а именно законы борьбы за существование».
Этот философский труд носит на себе отпечатки «Клаузевица, Трейчке и Дарвина». Но важность его заключается, прежде всего, в ясности и прозрачности мысли — война природосообразна человеку, являющемуся всего лишь млекопитающим с развитым интеллектом, не утратившим при этом своей звериной сущности. Этот же тезис выдвигает несколькими деятилетями позже академик Иван Петрович Павлов (Письмо в Совнарком СССР. Академик Иван Павлов. Ленинград 21 декабря 1934 г. «Источник». 1995. №1(14). С. 138–144. АПРФ. Ф.3. Оп.33. Д.180. Л.47–50. Автограф), взывая к гуманности большевиков, то есть используя его не столько для объяснения (и тем более оправдания) естественности насилия, сколько для призыва к его предотвращению путем введения принципов осмысленного существования и человеколюбия, прежде всего, на уровне власти.
Однако «оные» свидетельствуют о жизнеспособности философии именно «бернарди», а стало быть отвергают субъективную природу любой агрессии. Иными словами, не существует такого понятия, как «германская агрессия» или «британская агрессия» или «иная агрессия». Есть понятие «эволюционная агрессия» — признак вида! И в данном ключе не так важно, в какие одежды наряжается насилие — религиозные, этнические, идеологические, экономические или моральные. Важно, что насилие как свойство вида необходимо осознать, признать и по возможности устранить из набора инструментов достижения любых целей — от индивидуальных до общезначимых.
Той ночью, когда престарелый граф Пурталес горевал в объятиях Сазонова, Извольский стоял на коленях перед образами на Рю Дарю, а престарелый Вильгельм храпел во дворце, брякая губами, нейтралитет Бельгии был нарушен в месте, испокон веку носившего название Trois Vierges — Три Девственницы. Они олицетворяли веру, надежду и любовь. Началась Великая война…
* У Б. Такман: «Термин «Хаос» используется здесь как символ для обозначения принципиально неустойчивой структурной системы. В классической теории систем можно выделить три различных класса объектов: 1) примитивные системы, структура которых неизменна (примером может служить математический маятник); 2) аналитические системы, которые «почти всегда» имеют фиксированную структуру, но иногда претерпевают бифуркации, скачкообразно изменяющие структуру (простая экосистема); 3) хаотические системы, постоянно меняющие свою структуру (например, атмосфера Земли). В этом смысле «Хаос» есть синоним изменчивой, внутренне противоречивой, нестабильной культуры, культуры развивающейся (ибо «развитие» есть прежде всего отказ от требований гомеостаза). Культуры, которую с некоторым основанием можно отнести к хаотическим, а не аналитическим структурным системам». (С. 525 указ. сочинения).