Из переписки графов Нессельроде: Карла Васильевича, Дмитрия Карловича и Марии Дмитриевны (1840-1846)
Графиня Мария Дмитриевна Нессельроде к сыну графу Дмитрию Карловичу
Петербург, 18 января 1840
Курьер этот везет подарок маршалу Сульту, в благодарность за то, что он сказал публично о преобразованиях в Польше.
Государь не может решиться отпустить Палена (здесь Федор Петрович), однако мой муж (здесь Карл Васильевич Нессельроде, канцлер Российской империи) надеется, что медлить с этим больше не станут. Посол этого желает; он полюбил свою должность, и это понятно.
Пален еще здесь, жалко его; я согласна, что неприятно жить в маленькой гостинице, когда для вас готов роскошный дворец. Некоторые из здешних дипломатов утверждают, что Барант (Проспер де, посол Франции в России) уедет, если Пален продолжит свое пребывание. Леди Клэнрикард (здесь дочь Джорджа Каннинга, английского министра иностранных дел) делает вид, будто дружна с г-жой Барант.
Со вчерашнего дня я в тревоге за Баранта, которого люблю: у сына его (Эрнест де), месяц тому назад, была дуэль с гусарским офицером (М.Ю. Лермонтов): дней пять только это стало известно.
Государь сказал моему мужу, что офицера будут судить, а потому противнику его оставаться здесь нельзя. Это расстроит семью, а потому тяжело для твоего отца. Напрасно Барант тотчас не сказал ему об этом: он бы посоветовал ему тогда же услать сына.
Петербург, 28 февраля 1840
Я тебе сообщала о дуэли Баранта; офицер, Лементьев (вместо Лермонтов) под судом, а его секундант, который сам себя выдал, под арестом. Надеются, что наказания не будут строги. Государь был отменно внимателен к семье Баранта, которой все выказали величайшее сочувствие. Сын их уезжает на несколько месяцев.
Париж, 17 декабря 1840
Можешь сказать Мари (дочь графа и графини Нессельроде, Мария Карловна Зеебах), что ей нечего жалеть о том, что она не была на перенесении Наполеонова праха. Правда, я сама была очень довольна, что это произошло во время моего пребывания здесь и, подобно г-же Ган, с постели бы встала, чтоб не пропустить этого торжества.
Ну, и что же? Единственное чувство, которое я вынесла, было полное разочарование. За сто франков мы имели балкон в четвертом этаже, близёхонько от ТриумФальной арки. Только после долгого ожидания нам удалось увидеть торжественное шествие, в котором не было порядка; полки следовали один за другим в некотором отдалении, а народ загораживал боковые проходы.
Не было ни малейшего волнения, никакого порыва, ни одной приподнятой шляпы; я глазам своим не верила: в этой громадной толпе были только любопытствующие, и ничего больше. Колесница была великолепная, но в языческом вкусе; везшие ее шестнадцать лошадей, по четыре в ряд, казались очень мелкими в сравнении с монументальными размерами колесницы.
Следовало бы для соразмерности впрячь в нее слонов, подражая Римской пышности. Украшения, не смотря на всю роскошь, были смешные. Словом, от начала до конца, эта церемония была сплошной комедией и не произвела того действия, какое от нее ждала мятежная партия, которая рассчитывала на беспорядок и смуту, в надежде, что это вызовет падение министерства. Потому то они и в ярости.
Даже сам Тьер (будущий президент Франции) в доме Инвалидов не мог скрыть испытываемого им разочарования. Он громко говорил, что стыдно так подавлять порыв народный, что приняты были все меры, чтобы умалить торжественность этого дня.
Держал он и иные речи, поразившие тех, кто имел возможность его слышать. Дело в том, что ни одна мера предосторожности не была упущена: в Елисейском дворце было расставлено 800 человек.
Предупрежденные полицией о том, что есть замысел напасть на дом Английского посольства, посол и его жена поспешили провести утро вне дома. Мятежники прошли мимо нашего дома еще до моего возвращения, остановившись перед ним на минуту и крича: - Долой Англичан!
Я застала свою горничную совсем еще в испуге. Довольно долго они простояли перед зданием Министерства Иностранных Дел. Собравшаяся там, довольно многочисленная, чернь, слава Богу, не приняла в их сумятице участия: впрочем, она оказалась вообще довольно спокойной.
Из всех газет le Journal "des Debats" дает об этом утре самый верный отчет, за исключением того, что равнодушие толпы объясняет чувством уважения, которое могло быть выражено только молчанием.
Если бы Тьер был в министерстве, этот день, конечно, не прошел бы без выдающегося события. Противоправительственные газеты стараются придать значение и важность поднятым крикам; но если что верно, так это то, что они сочувствия не вызвали. Тем не менее, теперь глухое брожение.
Министерство упрекают за то, что не было разрешено школам участвовать в шествии: были только политехническая и сен-сирская школы. Первая из них хотела войти в Дом Инвалидов: несколько политехников завели горячий спор с пикетом национальной гвардии; один из молодых людей даже вытащил шпагу. Словом, день, которого ожидали не без страха, прошел довольно хорошо и счастливо для страны.
Граф Д. К. Нессельроде к барону Мейендорфу (Петр Казимирович, наш посланник в Берлине, под началом которого служил Д. К. Нессельроде) в Берлин
Петербург, 29 ноября 1841
Хотелось бы мне из Петербурга сообщить вам что-нибудь занимательное; к несчастью, ничего особенно весёлого здесь нет. Все встревожены тем оборотом, какой принимают наши внутренние дела. Строганов покинул свое министерство, чувствуя, что взялся за дело непосильное и что нет к нему доверия, необходимого для того, чтобы довести дело до успешного конца: его же преемник, Перовский уже отчаивается (здесь замена министра внутренних дел графа А.Г. Строгонова графом Львом Александровичем Перовским, предшественником Д.Г. Бибикова).
Между тем стараются забыть про близость опасности; делают грошовые сбережения, тогда как с другой стороны безумно сорят деньгами. Время от времени назначают комитет, который возбуждает вопрос не разрешая его, и таким образом только усиливает брожение умов.
Графиня Нессельроде к сыну графу Дмитрию Карловичу
Петербург, 30 октября 1842
Я тебе уже сообщала, какую бурю подняло запрещение, наложенное Государем на вещи, которые Мейендорф прислал с последним курьером из Берлина. Этот курьер явился прямо к Государю. Его Величество, приняв пакеты, предназначенные ему, спросил, не имеет ли курьер еще чего; тот должен был отвечать утвердительно и подать остальное, что находилось у него в сумке.
Государь был несколько дней в такой ярости, что его приближенные изумлялись; вероятно, битвы, проигранные на Кавказе, огорчили его в меньшей степени. Когда Орлов и Бенкендорф выразили свое удивление, что он придает такое значение подобной мелочи, Государь на них рассердился.
Твой отец сохранял спокойствие (К. В. Нессельроде) перед грозой и так как случайно ему пришлось увидать Государя только десять дней спустя, то он застал его уже несколько менее раздраженным, однако, принявшим решение заставить Мейендорфа заплатить следуемые таможне шестьсот рублей серебром.
Тщетно твой отец умолял Государя наложить это наказание на него. Мы боимся впечатления, которое эта суровая мера произведет на твоего начальника. Он нервный, впечатлительный и издали, конечно, представит себе все в преувеличенном виде.
Успокой его, скажи, что общество было горестно изумлено; что же касается Хозяина, этот случай ни в чем не убавит цены, какую он придает такому слуге, как Мейендорф.
Твой отец продолжает действовать философски: он просил Орлова написать Мейендорфу, что эта глупая история не будет иметь последствий. Твой друг Брессон (Шарль Жозеф, французский дипломат, пэр Франции), большой любимец Хозяина, который с наслаждением верит всему, что тот рассказывает и почти в каждой своей депеше вставляет какое-нибудь замечание, благоприятное для этого мистификатора.
Я не сомневаюсь, что, в конце концов, он будет послом, и это будет естественным последствием всего, что теперь происходит и торжеством исчадий, окружающих престол.
Нелидова (Варвара Аркадьевна), по-прежнему, первая любимица, но и только, чтобы об этом ни говорили: я бы хотела, чтоб она стала попросту любовницей: она бы скоро ему надоела.
Графиня Нессельроде к сыну графу Дмитрию Карловичу
Петербург, 16 декабря 1842
По всему, что здесь говорят о вражде к нам Берлинцев, предполагаю, что мой милый Мейндорф должен переносить всевозможные неприятности, тем более, что королевская семья не щадит ни Государя, ни Императрицу, чего я не могу понять.
Я желала бы, чтобы мне объяснили, отчего немецкие газеты горячатся против нас и печатают про нас столько мерзостей. Это сердит меня до такой степени, что, не смотря на мою ненависть к Людовику-Филиппу, я желала бы, чтоб Россия сблизилась с Францией и побраталась с нею, хотя бы только для того, чтобы обидеть другие народы, которые, видя это, не замедлили бы запеть на другой лад.
По скромному моему мнению, с англичанами слишком нежничают; они же всегда бывают фальшивыми братьями и покидают вас, как только для них нет в этом выгоды. Я полагаю, что Бруннов (Филипп Иванович, наш посол в Англии) в своих донесениях все прикрашивает.
А вот это достоверно, что он все-таки пользуется величайшим благоволением. Твой отец о нем не говорит и не любит, когда с ним говорят о нем. Кончит он тем (я больше в этом не сомневаюсь), что будет послом, и это, действительно, будет позором.
Я нахожу, что у нас недостаточно убедились, что для представителя необходима порядочность. Если возбуждаешь этот вопрос, его рассматривают как не имеющие значения. Какая ошибка! Возвращаюсь к Брунову: мне думается, что Государь им околпачен. Он продолжает распространять свои нелепости, доходя до того, что приписывает себе отступление англичан из Индии.
Со времени безрассудства с арестованным курьером, Его Величество полон предупредительности к моему мужу, и несколько курьеров, являвшихся от великой княгини (Елены Павловны) прямо к нему, получали приказ передать ему пакеты без досмотра.
Но вот что странно: когда два курьера, отправленные в министерство, явились прямо в канцелярию, то офицеры, не позаботившиеся отправить их к Государю, были посажены под арест. Однако я должна сказать, что Государь, кажется, раскаивается в том, что этой мере дана такая огласка.
Вот уже несколько дней как он в лучшем настроении, а иногда страшно бывает на него взглянуть: до того черты его суровы. Он принимает быстрые решения и действует с непостижимой стремительностью. Таким-то образом, еще недавно, по поводу некоторых действий полиции и суда, которые открыл и ему министр внутренних дел, он тотчас же приказал Чернышеву составить два указа, один об увольнении Эссена, а другой о назначении на его место Кавелина.
В тот же вечер уволенный был об этом уведомлен генерал-губернатором; он лег спать ни жив ни мертв, а когда на другой день явился к Государю, то не был принят; зато через день ему оказывается наибольшее внимание, дают ему шифр, что прежде считалось большой милостью, Государь его ласкает и с этого дня осыпает его знаками своего благоволения.
Скажи, пожалуйста, объяснимы ли подобные действия и что в таком способе царствования могут понять разные слои общества, с чернью включительно? Ты, вероятно, прочел рескрипт Головину (прибалтийский генерал-губернатор); он так составлен, что можно подумать, будто тот, к кому он обращен, был безукоризнен.
Греблин(?), опозоривший честь своего полка и допустивший избить своих солдат, как овец, не на плохом счету, тогда как наш бедный Ган все еще в немилости, а к противнику его, Позену, и милости прибывают, и надежда сделаться министром.
Все вверх дном перевернуто: смотришь и удивляешься, как еще вся машина действует. Всюду царит угрюмое уныние; все в ожидании чего-то и, не предвидя, что именно им угрожает, заранее пугаются.
Клейнмихель становится со дня на день могущественнее: у него часто бывают, и подземный телеграф часто действует. Недавно, на балу в Аничковском дворце, Хозяин продолжительно беседовал с офицером Лузским, по той простой причине, что он сродни Маленькому Михелю (русский перевод фамилии Клейнмихель).
По той же причине обер-полицеймейстер Кокошкин (Сергей Александрович, генерал-адъютант, обер-полицмейстер в Петербурге), который, допуская воровство, служит орудием развращения, оставляется при своих обязанностях: а еще говорят, что не держатся системы покровительства.
Государь, у которого нелепая мысль, будто одеяние действует на того, кто его носить, более чем когда либо ненавидит фраки. Что за странная голова у этого Государя! Он взрывает почву своего обширного владения, не сея хороших зерен.
Министр внутренних дел Перовский делает все, что может, дабы преобразовать присутственные места и назначать туда исключительно людей честных; он никого не щадит и когда нужно отрешает от должности; занимают его и съестные припасы, и цена на них, и булочники, одним словом, все. За то и любят его бедняки.
Киселев (Павел Дмитриевич) не подвигается в своей работе: если верить общественному ропоту, он разрушает, вместо того чтобы созидать. Нужны чиновники, в них недостатка у нас нет, но что это за отродье, что за дрянь!
Петербург, 23 января 1843
Государь с каждым днем все больше занят Нелидовой, у которой такое злое выражение лица! Кроме того, что он к ней ходит по нескольку раз в день, он и на балу старается быть все время близ нее. Бедная Императрица все это видит и переносит с достоинством: но как она должна страдать! (сплетня)
Петербург, 7 февраля 1843
Министр внутренних дел отличается своей деятельностью: он устроил собственную полицию и в соглашении с Кавелиным, не открывая своей тайны Кокошкину, достигает весьма полезных следствии. У них есть второй Видок (Иван Петрович Липранди?), который помогает им ловить воров. Забрали они их сто пятьдесят человек: изящно одетый главарь имел свой экипаж и пять квартир в городе, чтобы скрываться. Из всех этих пойманных только у семерых оказались паспорта.
Все общество, как и каждый его член в отдельности, чувствует к Императрице либо преданность, либо восхищение ее неизменной кротостью относительно этой Нелидовой, которая постоянно у нее перед глазами и в которую Государь продолжает быть влюблен, не имея ее еще своей любовницей, что все-таки странно, если подумаешь, что он ходит к ней во всякое время дня.
На балу, на виду у всего общества, не заботясь о том, что станут говорить, он часто к ней подходит, ужинает подле нее с другой, выбранной им дамой, с Раухом (прусский посланник) и с Орловым.
Наш Хозяин не пропустил ни одного маскарада; оставался там до трех часов утра, разгуливая с самой что ни на есть заурядностью. Одна из этих особ, с которыми он не опасается говорить запросто, сказала твоему дяде (графу Александру Дмитриевичу Гурьеву), что нельзя себе представить всей вольности его намёков. Об этом рассказывают, и вот как, благодаря этому и еще кое-чему, утрачивается к нему уважение.
Не знаю, читал ли ты брошюру, которую только что напечатал кривоногий Долгорукий (Петр Владимирович). Это произведет полное злобы, и самой скверной. Какая грусть видеть, что есть Русские, которым нравится позорить свою страну! Это болезнь данного времени.
Петербург, 17 марта 1843
Я часто вижу Титова; он мне нравится; это человек, который соединяете в себе глубину суждения с большой твердостью характера. Будь он в Константинополе, можете быть он обнаружил бы больше твердости, чем добрый Бутенёв.
В крепости свыше ста пятидесяти воров, через которых разыщут и еще многих. Перовский и Кавелин согласились подставить ногу Кокошкину, которому Государь по прежнему очень покровительствует, не смотря на имеющиеся против него неопровержимые доказательства.
Долгорукий, автор известной статьи, уехал из Парижа. Он рисковал быть изгнан оттуда правительством по следующим причинам: после напечатания статьи в "Les Debats", Гизо призвал главного редактора этой газеты и горячо его укорял за то, что он поместил ее. А тот, вместе с выражением сожаления, объявил, что сам князь передал ему эту статью, и что его вина лишь в том, что он уступил его настоя тельным просьбам.
С другой стороны упомянутый князь написал Киселеву (Николаю Дмитриевичу, бывшему после Палена нашим посланником в Париже), что не знает автора статьи, что, прочтя ее, был огорчен и боится, как бы ему не было за нее неприятности.
Наконец, несколько дней спустя, Гизо говорил Киселеву, что, так как тот же князь позволил себе писать редакторам различных газет и именно в Лондон, и таким образом нарушил свой долг перед правительством, то он сочтет себя в необходимости его выслать, если тот не уедет немедленно.
Эта угроза ускорила его отъезд. Можно ли добровольно поставить себя глупее в такое тяжелое положение? Что он будет делать здесь по своем возвращении или что его заставят делать, совершенно не знаю.
Петербург, 10 апреля 1843
Меня уверяли, будто в последней почте, отправленной Бруновым, говорится, что Английский кабинет не признает за нами никакого права в Сербии и что Каннинг (Джордж) в Константинополе против нас. Более довольны - Австрией; от Бутенёва (Аполлинарий Петрович) не имеем еще ни одного известия; может быть, получим сегодня или завтра.
Здесь фельдмаршал Паскевич. С Ганом он так же хорош, как был раньше, говорил ему в прекрасных выражениях о его назначении на Кавказ, но никогда не достанет у него храбрости открыто защищать его. Государь жалуется на головокружения и очень тревожится за свое здоровье.
Правда, его должно смущать, что он уже не на правильном пути; начиная замечать, что ничто не ладится, что все хромает, он приходит от этого в раздражение вместо того чтобы хорошенько поразмыслить и измениться.
Не знаю, что делают в Немецких провинциях, но достоверно вот что: барон Пален-поборник безначалия, руководимый адвокатами и всем этим властолюбивым отродьем, которое выказывает враждебность к дворянству, стремясь занять его место. Ган единственный, с ожесточением защищающий права дворянского сословия; он привлекает к своему делу очень многих, и провинции ему многим обязаны.
Кавелин умолял Государя не назначать его на должность военного губернатора, но Хозяин так настаивал, что пришлось ему согласиться. При тогдашнем его болезненном состоянии, эта должность была слишком тяжела. Страстно желая уничтожить злоупотребления, он с таким рвением принялся за работу и до такой степени переутомил себе мозг, что нервно заболел и теперь опасаются как бы не было у него полного помешательства.
Он говорит не переставая, речь его бессвязна. Это прискорбно и душераздирающе, потому что честный человек этот не скрывал от Государя истины; вместе с Перовским они старались бороться с совершающимися мерзостями и обуздывать их. Не сумели сразу оценить благородный намерен!я этих двух администраторов; против них было много клеветников, и теперь они еще есть.
Перовский удивительно ловок; он изумляет жандармерию, на глазах у нее раскрывая, преследуя, уловляя воров и тут же разоблачая великие беззакония, о которых даже не подозревали.
Если тебе любопытно знать что сделал Долгорукий, то знай, что живет он в доме Бенкендорфа и на предложенные ему вопросы отвечал как человека лукавый, с некоторым искусством и так, чтобы понравиться Государю; но, мне думается, он никого не провел.
Кажется, его пошлют служить в Сибирь, и я очень рада, что не было принято против него чрезмерных строгостей, которые всегда делают виновных, сколько-нибудь внушающими сочувствие. Словом, при всем своем уме, Долгорукий действовал злобно и глупо.
Бенкендорф будет брать морские ванны в Дьеппе, в Париж же не поедет, ибо ему не разрешают представляться Людовику-Филиппу.
Граф Карл Васильевич Нессельроде барону Мейндорфу
Петербург, 22 апреля 1843
Дорогой барон, нужно вам сказать еще одно слово относительно желаний и планов великой княгини Елены Павловны. Как вы можете предположить, я не преминул показать ей письмо генерала Боте.
Оно вызвало в ней маленькое разочарование; тем не менее она упорствует в своем намерении ехать тотчас после именин Императрицы, которые, как вам известно, 21 апреля нашего стиля; и несмотря на то, говорит Боте, она хочет попытать удачи свидания за границей.
Сказать вам правду, разгадка всего этого в том, что великая княгиня Елена Павловна несколько боится, и не без основания, сравнения между великими княжнами ее дочерьми и дочерьми Государя. Вот почему она предпочитает, чтобы увиделись, понравились и приняли бы решение за границей, а не в Петербурге.
Хотя брак между великим герцогом Мекленбургским и одной из великих княжон, дочерей Государя, вещь и невозможная, но вид двух ангелоподобных великих княжон, Ольги и Александры, сияющих красотой, легко бы мог подействовать на сердце и ум великого герцога Макленбургского не в пользу дочерей великой княгини Елены Павловны.
Это соображение, дорогой барон, только для вас; никому его не сообщайте. Я счел долгом не скрывать этого от вас, дабы вы могли хорошенько уяснить себе настоящую причину, побуждающую великую княгиню Елену Павловну не делать никаких перемен относительно времени отъезда и ее желания встретиться с великим князем в Дрездене.
Потому, дорогой барон, прошу вас употребить все старания и усилия, дабы склонить великого князя поехать в Дрезден в то время, когда там будет великая княгиня. Вот все пока, что я имею вам сказать по этому щекотливому делу.
Петербург, 2 мая 1843
Мы здесь вне себя от радости по случаю счастливой, могу сказать, блестящей развязки Сербского дела; для меня это одной тяжелой заботой меньше и большое облегчение.
Вы не поверите, какие беспокойства я имел по этому делу всю зиму. Мы русские, носящие немецкие фамилии, бываем иногда в трудном положении, а в этом вопросе все национальное чувство пробудилось гораздо сильнее, чем того заслуживают эти разбойники Сербы.
Графиня Нессельроде к сыну графу Дмитрию Карловичу
Петербург, 24 июля 1843
Область чувств весьма обширна. Бальзак, лучше всех описавший чувства женщин, в настоящее время у нас в городе, удивленный, я думаю, что не ищут знакомства с ним.
Никто, насколько, по крайней мере, мне известно, не сделал ни малейшей попытки попасть к нему. В Россию его привлекла, кажется, одна польская дама, сестра графа Ржевуцкого, которая здесь по судебному делу, а несколько лет тому назад она с этим писателем путешествовала.
Он бранит Кюстина (Астольф де); это так и должно быть, но не следует считать его искренним.
Петербург, 7 февраля 1844
Нелидова лишилась одной из своих невесток и потому была в трауре. Это помешало иностранцам во время недавних празднеств быть свидетелями ухаживаний за нею Его Величества; отсутствие же этого дорогого предмета сделало то, что Государь возненавидел балы и часто удалялся, оставляя свою семью.
Одно время боялись, как бы шведский король внезапно не прекратил долгого своего существования, что послужило бы препятствием к этим торжествам, но он имел благоразумие пожить еще немного. Нам предсказывают беспокойства в этой стране. Скоро будут у нас приятные соседи, с Пруссией включительно. И все это нас ненавидит - за что, желала бы я знать.
Я из себя выхожу при мысли о беспричинных глупостях, которые мы делаем, между прочим о том, что, в силу немыслимых побуждений, этому пруссаку (?) разрешено объехать Россию и Кавказ. Не чужеземцу указывать нам, каким образом изменить положение наших крестьян.
Прежде всего, вы должны преобразовать свое правительство, чтобы оно было наименее продажно, а для этого назначить во главе его людей добросовестных, которые здраво и честно разъяснять предполагаемые перемены.
А иначе придется лавировать и подвигаться лишь ощупью. Кроме этого пруссака, которого мы на свой счет возили по всему государству, есть еще другой (Гакстгаузен?), более года остававшийся на Кавказе, в самой армии. Это положительно невероятно.
Не знаю, разделяешь ли ты мое мнение, но мне кажется, что должность Киселева ему не по силам; на этом месте мне бы хотелось видеть человека способного не уступать Гизо, я же подозреваю, что он пигмей в сравнении с ним.
Бедного Озерова, который только что от меня ушел, выпроводили сегодня в 24 градусный мороз, с весьма неприятным поручением, а именно: в Ливорно навести справку о нашем консуле, одном из моих любимцев, Герацци.
Князь Меттерних говорил Медему, что его обвиняют в участии в новом заговоре, раскрытом в Италии, обширном и обладающим большими средствами, которого целью будто идти на Рим, чтобы отрешить от престола Папу и Неаполитанского короля, а герцога Лейхтербергского провозгласить императором.
Этот дорогой принц, не питающий ни малейшего честолюбия, будет мало польщён, узнав, что им заняты мятежники. Государь, по свойственной ему похвальной привычке, хотел уже заточить бедного моего Герацци прежде чем выслушать его.
Петербург, 13 февраля 1844
Уезжая отсюда, ты мне обещал, что не будешь представляться Людовику-Филиппу. Но, оказывается, ты поддаешься советам Киселева, который, в угоду Гизо, склоняет тебя сделать такую ошибку. Это очень беспокоит твоего отца, который не знает, как отнесется к этому поступку Государь и что он ему сможет сказать.
Ты так осторожен, что я удивляюсь, как ты не ответишь отказом на настояния Киселева. До сих пор в газетах нет упоминания о тебе, но твое присутствие в Тюильри выставит тебя на показ более чем бы следовало. Дай Бог, чтобы Государь не прогневался! Но, по крайней мере, не возвращайся туда ни под каким видом.
Я глубоко скорблю о твоей неосторожности, и мы досадуем на Киселева, который во всем этом вел себя в высшей степени неискусно. Словом, не станем, больше говорить об этом, а ты вооружись твердостью духа на случай, если тебе придется потерпеть за свою ошибку.
Петербург, 4 апреля 1844
Я очень сожалела, что ты был вынужден оставить Париж двумя неделями раньше, чем ты предполагал, но ты поймешь, что иначе нельзя было поступить в виду предстоявшей поездки Государя в Англию.
Если он приведет в исполнение это намерение, то уедет тотчас после именин Государыни, т. е. 21, и было бы уже слишком поздно предупреждать тебя. У него страстное желание исполнить эту фантазию, но по моему скромному суждению он слишком поторопился понять в буквальном смысле приглашение Пиля.
Я сильно подозреваю, что "дорогой друг", хитрый, осторожный дипломат (барон Брунов), поддерживает в Государе эту мысль, рассчитывая этим пробрести себе славу.
Ты знаешь, твой отец не имеет обыкновения очень распространяться со мной по поводу подобных предметов; однако из того немногого, что он мне сказал, я могла понять, что он не против поездки в Англию. Он думает, что она произведет хорошее впечатление, и Государя примут прекрасно.
Я могу ошибаться, но я не такая оптимистка и боюсь, как бы не было враждебных манифестаций. Было бы любопытно, если бы Государь, побывав в Англии в течение мая, в июне повидался с Людовиком-Филиппом (этого свидания не было).
Недели две тому назад появился новый указ о выезде за границу. Трудно описать, как возмутил он общественное мнение. Я без ужаса не могу об этом думать: он вызвал резкие суждения у самых миролюбивых, потому что они видят в нем новое покушение на права дворянства.
Действительно, он запрещает уезжать молодым людям 21 года и заставляет их ждать исполнения 25 лет. Налог очень тягостен для людей со средствами; а что скажет провинция, которую заставляют обращаться за паспортом в Петербург!?
Все замедления, проистекающие от этого обязательства, могут стать роковыми в случаях, требующих немедленного выезда, например при болезни, когда можно спасти еще больного, если поедут тотчас же.
С ужасом помышляешь о будущем, видя, что Государь со дня на день остановится более резким и самовластным. Никто не в состоянии вернуть его к прежним воззрениям. Канкрин продолжает отстраняться от дел. Он просит отставки, ему не отвечают; в ожидании ее он берет отпуск на год.
Предполагают, что Вронченко останется по прежнему, но он не принимает на себя никакой ответственности. Положение дел непостижимо. Государь возомнил себя Финансистом и все дрожат в ожидании, что он предпримет.
Все хранилось в такой глубокой тайне, даже по возвращении Орлова (поездка в Вену по поводу замужества Ольги Николаевны), что проявлявшие сперва большое любопытство под конец устали и перестали обсуждать.
Поскольку я знаю, кажется, что получено одобрение императорской фамилии и палатина, но от Государя требуют уступок, чтобы удовлетворить Папу. Мне неизвестно, насколько выкажут себя уступчивыми; знаю только, что Государь был в ярости от этих условий, а твой отец рассержен до того, что готов был жаловаться и однажды провел боле полутора часа в кабинете Государя, уговаривая его; знаю, что через несколько дней ему, кажется, удалось это и было послано в Вену.
Ответ мне неизвестен. Еще сегодня утром мне сказали, что положение не испорчено и что находятся в ожидании.
Граф К. В. Нессельроде к сыну графу Дмитрию Карловичу
6 июля 1844
Возвращаю тебе письмо княгини Ливен. В своем роде оно весьма занимательно: однако рассказы ее не причислят же к словам Евангельским. Тут оттенок французский, с которым не вполне совпадает то, что узнал я здесь чрез леди Пемброк (ур. Екатерина Семеновна Воронцова): меня положительно уверяли, что королева от Государя в восхищении.
Он, со своей стороны, очень доволен ею и особенно принцем Альбертом. В театре королева страх как боялась, что произведут выстрел, и ради этого она не приглашала его садиться ближе к краю ложи.
Графиня Нессельроде к сыну графу Дмитрию Карловичу
Петербург, 21 мая 1845
Государь уехал из Варшавы очень довольный своим пребыванием. Народонаселение вышло ему навстречу; в городе он ходил один в толпе, ему устраивали овации. Я спрашиваю себя, принял ли он это за чистую монету, и удивляюсь, что у полиции оказалось достаточно средств открыть столько ртов и заставить их кричать обратное тому, что чувствовали сердца. Все же это лучше, нежели поведение, которое его раздражило бы.
Законодательный департамент Государственного Совета собрался в первый раз, чтобы ознакомиться с законами Балтийских провинций. Бутурлин, по своему обыкновению, говорил против привилегий и не изменил себе, повторяя, что подобное положение вещей оскорбительно для России; боялись Павла Гагарина, разделявшего, как казалось, мнение Бутурлина, но он воздержался.
Если бы только удалось прийти к окончательному решению до закрытия Совета, была бы надежда, что это важное дело кончится благоприятно для провинций.
Головин (Евгений Александрович, прибалтийский генерал-губернатор) держится примиряющего образа действий в Риге, но ему дали отсюда одного господина, который, нося только немецкую фамилию, не пользуясь никаким уважением, из католика стал православным, что не особенно приятно подчиненным.
Подобные назначения раздражают общественное мнение, так как кажутся преднамеренными, тогда как на самом деле являются лишь следствием неумелости.
Так как малейшие явления производят действие на Государя, то спор между Михаилом (Павловичем находящимся в Вене) и папским нунцием произвел на него сильное впечатление. Он говорил в то время об этом Петру Палену, рассказавшему нам только на днях.
Здесь много действий произвола, о которых мы узнаём случайно. Так, у протестантских пасторов отняли земли, принадлежавшие им в Ингерманландии. Государь, желая оправдать эту меру, ссылается на то, что наше духовенство не владеет землей. Правда; но вместо того, чтобы принимать такие возбуждающие меры, не лучше ли дать и нашему духовенству недостающее ему обеспеченное положение, чтобы оно не имело причины завидовать другим?
Я ставлю в вину Перовскому, что он не восстаёт против притеснительных мер, не перестающих создавать нам врагов внутри Империи. Большое несчастье, когда легко отдаются подобные приказания, не заботясь о следствиях, производимых ими, и обращаются с людьми как с камнями, которые можно переворачивать на все стороны, не причиняя им никакой боли.
Петербург, 11 июня 1845
Мишель (Великий Князь Михаил Павлович), во время учения, без всякого повода, накинулся в очень резких выражениях на герцога Лейхтербергского на все лады повторяя ему, что он не радеет о своей части, встает поздно и занимается только ухаживаниями.
По окончании смотра, он собрал генералов и офицеров и в их присутствии, отдаваясь во власть приступу бешенства, начал говорить герцогу Лейхтербергскому, называя его все время вашим императорским высочеством, обратное тому, что говорил раньше, а именно, что солдаты его истощены от усталости, что он о них совсем не заботится и что проводит все время в лаборатории в работах по гальванопластике.
Наконец вылил он на него целый поток упреков, от которых присутствующие пришли в полное изумление. Герцог слушал его молча, как подчиненный, и заговорил только в защиту полковника, отправленного великим князем под арест; он выставил на вид, что у того умерла накануне жена и он все же, по долгу службы, явился на смотр. Герцог высказал много трогательного, что не произвело на великого князя никакого впечатления.
После отъезда разгневанного начальника, герцог объявил своей части, что сложит с себя начальство, так как его личность навлекает подобные неприятности.
Вернувшись домой, он рассказал об этой сцене жене, которая, не смотря на его возражения, поспешила уведомить о происшедшем Государя. Тот очень гневался, и вот к какой благородной мести прибегнул.
На смотру Семёновского полка, который теперь у его брата в милости, он пришел в гнев, стал придираться к безделицам, бранил солдат и офицеров и с сильными выражениями позорно отправил их в казармы. Что должно думать войско, видя себя козлом отпущения в распрях властителей?
Меня уверяют, что до сего времени Наследник ведет себя очень осторожно по отношению к войску: о, если бы ему удалось выдержать!
Государь держит своих подданных в непрерывном напряжении. Он словно испорченный и жестокий ребенок, не умеющий и не желающий что-либо переносить. Он заявил, что не будет жить ни в Зимнем, ни в Аничковском дворцах: вероятно поставить себе палатку на плацу.
Что привело его в дурное расположение и не без основания, это новая книга Головина, которую тот имел дерзость послать ему по почте и которая, как кажется, еще хуже книги Кюстина. В этом пасквиле автор выставляет в настоящем свете всех придворных, указывая на все злоупотребления.
Государь высказал твоему отцу огорчение, которое он испытывает, когда хулят особу, к которой он питал некоторое расположение и любил проводить в ее обществе несколько часов, но которая не была его любовницей; в этом он клялся перед Богом. Он так непостижим во всем, что последнее не-невероятно. Я рассчитываю на твою скромность, и ты не выдашь меня отцу. Эта новость распространилась в маленьком кружке, но скоро будет на устах у всех.
Граф К. В. Нессельроде барону Мейндорфу
Петербург, 17 января 1846
С последним курьером из Петербурга Мёдем дает мне еще некоторые подробности о пребывании Государя в Вене.
Между нами, я ими недоволен, и мне придется, при проезде, сглаживать неприятное впечатление, дабы раздражение, довольно ясно выказанное Государем, не испортило политических отношений в ущерб нашим выгодам; по приезде в Петербург мне предстоит успокоить это раздражение, которое никогда не может служить на пользу делам.
Я понимаю, что Государь мог почувствовать досаду; но, ведя настоящую политику, лучше было бы не показывать ее. Последнего, впрочем, надо признаться, держался Австрийский кабинет, который своим глупым и нечестным образом действий скорее послужил нам, нежели повредил: он сделал возможным и легким брачный союз, более ценный, нежели его.
Если из Венеции Государь писал, чтобы не приходили к окончательному решению в Палермо (где находилась императрица Александра Фёдоровна с великой княжною Ольгой Николаевной и там вскоре устроилось, по желанию Государя, ее замужество. Граф Нессельроде не подозревал, что князь А. М. Горчаков (посланник в Штутгарте) уже приготовлял для себе возможность заступить на его место), то из Вены, думаю, он советовал поспешить с развязкой.
Что касается меня, мне бы хотелось, чтобы события подвинулись настолько с той и другой стороны, что уже нельзя было бы отступать, чтобы и эта последняя партия не ускользнула из наших рук. После всего, происшедшего в Вене, нам это не обходимо, не только для счастья и будущности обожаемой великой княжны, но и по соображениям относительно Европы.
#librapress