От накатившего первобытного ужаса Мила закаменела на месте. Ей вспомнились слова Кайи о таящихся в топи мокрушах. И сразу же откуда-то из глубин памяти выплыло знание, что так называли утопленниц, мстящих всему живому, что попадало им в руки. Мокруши, водяницы – нежить, в которую превращались утонувшие в болотах женщины – не щадили никого и расправа их была страшной.
Нужно было бежать, побыстрее уносить ноги, но как пройти через топь?
Тропинка, по которой провела их с Родионом Кайя, опять заплыла влажным липким туманом. Он поднялся почти до пояса Миле и завис серовато-творожной зыбью.
- Кайя вернётся. Она вернётся за мной! – зашептала Мила, пытаясь хоть немного себя успокоить. Поначалу она действительно так думала, ведь не могла же подруга бросить её одну в непроходимой и незнакомой глуши!
Но минуты летели, а никто так и не появился, лишь громче и отчаяннее застонало в камышах да снова закуковала кукушка. Сейчас в голосе птицы Мила явственно различила насмешку.
- Ку-ку, ку-ку-ку, ку-ку-ку-ку-у-у-у... – надсаживалась та, - Не выйдеш-ш-шь, останешься-я-я, сгинеш-ш-шь....
- Не дождёшься! – Мила тряхнула головой, безуспешно пытаясь отогнать охватившую её жуть. – Я уже ухожу! Я возвращаюсь к бабе Жоле!
- Ухожу, ухожу... – эхом прокатилось по болоту, и совсем рядом захлюпали шаги.
В сером зыбком туманном мареве обозначилась низенькая щуплая фигурка с корзиной в руках. Мила не поняла сразу – женщина перед ней или мужчина.
Всмотревшись, различила старенький ватник, криво повязанный платок, взявшиеся на коленках пузырями штанины и заношенные кирзовые сапоги. Лицо незнакомки рассмотреть не получалось – она держала его в пол-оборота, чуть наклонив и пряча за надвинутым до самых глаз платком.
Остановившись возле Милы, тётка забормотала неразборчиво, а потом грубовато осведомилась:
- Заблукала что-ль? Откуда взялася?
- Из Рубяжей я! – от облегчения и радости Мила готова была заключить тётку в объятия. – Потерялась, отстала от своих.
- А свои-то что ж, за папором пошли? За папараць кветкой? – тётка словно почувствовала порыв девушки и выставила перед собой корзинку. – Поздно. Отцвёл ужо. Не споймають. И я не успела... Мелькнул огонёчком, поманил да рассыпался. Спасибо, что разрыв- траву удалося взять, да к ней в придачу адамову голову. Богородская трава опять же попалася. Она от домового защитой пойдёть. Ежели навалится ночью – ткни ему в рожу стеблём, он и отстанеть. Просвирок и проскудок ещё набрала. А на кой они мне? Давно уж своих волос не осталося, а новые всё одно не вырастуть.
Корзина действительно была забита под завязку пучками трав и кусочками мха. Сбоку пристроились грибы – присыпанные белой крапушкой глянцевые шляпки мухоморов, блеклые шапочки поганок и что-то белое, круглое, смахивающее на куриное яйцо, название которому Мила не знала.
- Подскажите, пожалуйста, по какой дороге можно вернуться в деревню? Я не ориентируюсь в лесу. Я не местная.
- Та скажу. Чего не сказать... – тётка медленно обошла Милу по кругу, всё так же отворачивая лицо. – А лучше вместе дойдём, я как раз туда возвращаюся.
- Спасибо вам! – обрадовалась Мила такой удаче. – Огромное спасибо! Выручили меня!
- Ступай за мною следок в следок, чтоб в трясуху не ухнуть. Поняла? - тётка слегка покачнулась, а потом медленно заковыляла в сторону, неуклюже вскидывая ноги.
Мила, не раздумывая, поспешила за ней. Стараясь выполнять указание, шагала прямо в наполняющиеся водой вмятины, оставленные тёткиными сапогами.
За время их разговора туман успел отступить в глубь болотины, и над верхушками сосен завис мутный клубок луны, подсвечивая всё вокруг красноватым зловещим светом.
Обитатели пущи не показывались. Только неслышными тенями скользили где-то за деревьями да изредка перекликались птичьими да звериными голосами. И лишь один раз кто-то рогатый сунулся к ним из-за широкого ствола, но тут же отступил, завидя в тёткиных руках длинную жердину незнакомой Миле травы.
Постепенно они вышли на сухое место, густо поросшее могучими соснами. Тропинка принялась петлять среди их замысловато переплетённых корней, и Миле приходилось всё время смотреть под ноги, чтобы не споткнуться.
Это была совсем другая дорога, не та, которую выбрала для них с Родионом Кайя. Мила определила это по корням, густо проросшим сквозь землю. Но это не встревожило её. Миле было всё-равно, где идти, главное - вернуться в деревню. Ей пришлось довериться незнакомке, у неё просто не было выбора.
Про наставление бабы Жоли – не заговаривать ни с кем в пуще и ни в коем случае не отвечать на вопросы – она напрочь позабыла. А если бы и помнила – всё равно нарушила бы запрет, ведь как иначе смогла бы узнать про дорогу до деревни.
Она спросила - долго ли еще идти, но тётка проигнорировала вопрос, поглощённая своим бормотанием. Вникнуть в то, о чём она говорила, было сложновато, до Милы доносились лишь обрывки слов:
- Мамка закляла... сгоряча закляла мамка... Было дело... Теперь всё хожу да хожу, а выйти не пускаеть...
Мила даже растерялась немного, не зная, как реагировать на этот странный монолог, а тётка вдруг запрокинула голову к небу и громко раскатисто рассмеялась.
- Мамка... мамка закляла! – быстро заговорила она, глотая окончания. – Полезла ей под руку, вот она и озлилася... пожалела после, а как не пожалеть? Да только поздно, поздненько спохватилася... Я, милая, столько эту пущу топчу, что сбилася с годочков... Мамку теперя не узнаю... да и жива ли она?.. Поначалу всё искала меня, звала... Дачушка! Дачушка! (доченька, бел.) Я всё слыхала, только ответить не пускало... Так она и перестала ходить... а что толку-то?.. А мне-то, мне-то каково пришлося? С этой тяготой столько годочков земелю топчу. Хожу и хожу. И энти рядом. Кто по доброй воле в топях сгинул, кого через силу забрало... и отданные здеся... лешаки... много ихнего брата в пуще... Нонешнее время караулят людей... Кому папараць кветку подавай, а им девок надобно... Везучая ты, что не попалася им в лапы...
Чем больше бормотала тётка, тем сильнее охватывало Милу странное давящее беспокойство – казалось, что с каждым словом в неё входит что-то необъяснимое, дремучее, перетягивающее грудь тяжёлым обручем. Против воли все внимательнее прислушиваясь к бессвязному рассказу, Мила брела за своей провожатой словно на поводке. Она и рада была бы остановиться, но не могла противиться чужой воле.
С каждым шагом веревочка, что дала баба Жоля, расплеталась, распадаясь на бесполезные теперь стебельки, а потом и те соскользнули на землю да затерялись среди травы.
Наконец, приостановившись перед двумя поваленными, лежащими крест на крест осинами, тётка велела Миле перелезть через них.
- Дальше сама дойдёшь, - глуховато пробурчала она. – А как перелезешь, так и будет тебе деревня.
- С-спасибо... – пробормотала Мила. – А вы дальше не пойдёте?
- Нельзя мне. Не пускаеть. – последовал краткий ответ. А потом тётка снова обошла девушку по кругу и неожиданно спросила. - Принимаешь?
- Что принимаю? – не поняла Мила, но уточнить не получилось. Вместо этого она вдруг кивнула и шепнула с трудом ворочая языком. – П-принимаю.
- Не слышу! – тётка сунулась ей в лицо, и в черных провалах глазниц сверкнул зеленый болотный огонь. – Громче скажи – принимаешь?
- При-ни-ма-ю... - через силу выдавила Мила, пытаясь отстраниться от смрадного тёткиного дыхания. А та вновь запрокинула голову к небу и зашлась в жутком торжествующем крике. От его силы посыпались с сосен иголки да труха, полетели вниз шишки.
У Милы подогнулись коленки, и она упала на мягкий влажный мох. А тётка уже была далеко, лишь синим призраком за стволами мелькала её косынка.
- Приняла мою тяготу, теперя неси! – донёсся до Милы её довольный голос, а потом всё стихло.
Мила хотела подняться, но странное оцепенение охватило её. Непонятная, неотвратимая сила тяжестью легла на грудь, сдавила так, что пресеклось дыхание и невозможно было ни вздохнуть, ни выдохнуть. Хватая воздух ртом, Мила забилась как рыба, а лёгкие прожигало огнём. И хотя через минуту всё завершилось, она еще долго сидела на земле, пытаясь восстановить дыхание.
Кем была эта тётка? Про какую тяготу говорила? Почему требовала её принять? – Миле вдруг сделалось совершенно безразлично. Она неловко поднялась и, приволакивая ноги, добрела до перекрещенных осин, а потом перелезла через них на другую сторону.
Стоило ей ступить на траву, как в просвете зелёной стены проявились неказистые домишки. Но это были не Рубяжи.
Воздух здесь был иной – тёплый, пахучий, с ароматами слежавшегося сена и мокрой полыни. Земля вздыхала под ногами, и где-то в стороне булькали и лопались в стоячей воде болотные пузыри.
Пошатываясь, Мила побрела вперёд и очень скоро поняла, что деревня необитаема.
Мила прошла её насквозь по единственной коротенькой улочке до широкого, заросшего изломанными ивами, пруда.
Запустение, дремучая глушь и тоска царили вокруг, и Милу потянуло зайти в воду, прилечь на прохладное мягкое дно и больше не вставать.