Окончание воспоминаний армейского офицера Александра Львовича Верниковского
Город Кошице (или Кашау) расположен в Угорской Руси. Жители говорят на словацком языке. Нам (здесь русским военным) легко было говорить и понимать друг друга. В разговорах с прекрасным полом по-словацки выходили иногда недоразумения в истолковании сказанного, что при разъяснении порождало часто смех.
С кровными венгерцами и венгерками разговор шел чрез переводчиков, что было неудобно. Но с молодыми женщинами, знавшими, хотя и нетвердо словацкий язык, легче было говорить: они как-то лучше понимали смысл им сказанного: часто они умели "читать в глазах", и смысл разговора всегда был разгадан.
Каждый день поутру я отправлялся в госпиталь (в Кошице был открыт австрийцами для русских войск военно-временный госпиталь на 2500 человек, и больных солдат наших сдали в госпиталь) и обходил все палаты. Многих больных приходилось ободрять. Многие из них говорили о своих домашних делах, о родителях, женах и детях, и просили, чтобы им написать письма к родным.
В одной палате лежал больной казак; он уже выздоравливал, был молодчина собой, и я, здороваясь с ним, называл его "атаманом". При ежедневных моих посещениях палаты, я стал замечать, что с моим "атаманом" выходит дело неладное; лицо как-то осунулось, и он выглядывал каким-то скучным.
Я спросил его: - Атаман, вижу, что ты в лице изменился не к лучшему и глядишь как-то кисло, аль опять нездоровится?
- Да, точно так, - отвечал он, - чувствую, что мне нехорошо; да притом смекаю и то, что я сам виноват.
- Что так, - спрашиваю его, - аль покушал чего-нибудь?
- Нет, ваше благородие, меня попутал лукавый; наш фельдшеришка выпросил у меня деньжонки, да и норовит замошенничать мои деньги. Я боюсь, чтобы он меня не уморил; ведь фельдшера, это погань, норовят обобрать больного.
- Сколько он взял у тебя денег?
- Да всего-то он взял у меня полуимпериалами двенадцать золотых. Я требовал от него мои деньги, но он все просит обождать, и я замечаю, что с того времени как я потребовал, мне начало делаться хуже. Ей Богу, проклятый уморит меня.
- Ну, атаман, не унывай; фельдшер этот не будет за тобою ходить, ты выздоровеешь, возвратишься на родной Дон и будешь миловать твою казачку.
- Дай Бог, ваше благородие, возвратиться на Дон. Казак вздохнул и перекрестился.
Призвал я фельдшера; он сознался, что "деньги взял у казака и промотал". Пригласил я и ординатора палаты и все ему передал, как было; он сейчас же фельдшера услал из палаты и, выслушав меня, сказал, что он удивлялся сам, отчего казаку с каждым днем делалось хуже, и деликатно заметил, что он подозревает теперь и сам фельдшера, что он неправильно давал лекарства казаку.
О поступке фельдшера я подал рапорт в контору госпиталя. Фельдшер исчез, а казак выздоровел, получил свои деньги из конторы, приходил ко мне и благодарил за принятое в нем участие. После этого происшествия с казаком, я объявил больным, чтобы они при себе денег не держали, а передали на хранение в контору госпиталя, откуда и получат оные в сохранности по выздоровлении.
Но солдаты не хотели со своими деньгами расставаться и свои кожаные черески носили под коленками. Они как будто не доверяли конторе; многие из них просили меня принять к себе на хранение их деньги, говоря, что они мне верят, но я решительно отказался.
Были случаи, что ночью служители из числа артистов-воришек пускались в палатах проверять сонных больных, ощупывая их ноги с чересками, и пробовали снимать оные; но такие операции редко когда им удавались. Бывало и то, что больной или сам просыпался, чувствуя, что кто-то тревожит его ноги, или же мешали тому другие больные солдаты. О подобных ночных артистах на другой день, при обходе палат, больные заявляли мне, и я немедленно отсылал их в госпитальную контору, на распоряжение.
Относительно госпитальной прислуги, назначавшейся из выздоровевших нижних чинов, встречались большие неудобства. Солдаты тяготились этим назначением и к занятию своему относились уклончиво; в особенности не нравилось им "содержание отхожих мест в опрятном виде". Они знали, что в полковых лазаретах для таких "грязных работ", по штатам, полагалось известное число профосов, и на эти должности были назначаемы самые негодные солдаты, из штрафованных.
Всем выздоравливавшим хотелось поскорее убраться из госпиталя, а не возиться с холерными. Им приходилось пособлять больным, мертвых убирать, и многие из них вновь заболевали.
Я уже говорил, что все продовольствие для нашего госпиталя отпускал смотритель австрийского госпиталя. Однажды, поутру, шел я в госпиталь, и по дороге встретил меня унтер-офицер, за которым солдат нес мешок картофеля. Он остановил меня и сказал, чтобы я взглянул, какой отпущен картофель на наших больных австрийским капитаном.
Войдя в коридор госпитального дома и поставив мешок на пол, он развернул и начал разрезывать картофелины; каждая оказалась внутри с черными пятнами; видимо, картофель был зараженный и негодный в пищу. - Да, - говорю, - этот картофель негоден в еду. Что же, ты показывал капитану и говорил, что не годен?
- Как же, показывал; да он и слушать не хотел, прогнал из магазина, говоря, чтобы "быть довольным тем, что отпускается".
Меня взорвало. Я приказал нести за собою картофель. Магазин был недалече. Я вошел туда и застал там много приемщиков для нашего и для австрийского госпиталя. Капитан был за прилавком, на котором лежали разные требования, по которым он отпускал продукты.
Увидев меня и унтер-офицера с мешком картофеля, он встал со стула; а я, ни слова не говоря, приказал унтер-офицеру поставить на прилавок мешок, раскрыл оный, поданным мне ножом разрезывал картофелины, подносил их к глазам капитана и бросал за прилавок.
- Капитан, - говорю, - картофель с пятнами, больной и никуда негодный; если бы вы покушали такого, то и толщина ваша сползла бы с вас. Капитан весь побелел, но молчал. Разрезав еще несколько картофелин, я в досаде столкнул мешок с картофелем за прилавок и сказал: - такой картофель годится только свиньям, а не для наших больных.
На эти слова он отозвался: - Мне все равно!
- Как! - крикнул я, - тебе, недобрый человек, все равно, что свиньи, что наши солдаты! Слова капитана вывели меня из себя, я дошел до забывчивости и, не стесняясь всячески его бранил. - Вас просили о замене зловредных продуктов здоровыми, вы отказались и выгнали унтер-офицера из магазина.
Плюнув в его сторону и выбегая из магазина, я крикнул ему, что "пойду жаловаться на него австрийскому генералу". Выйдя на улицу, я опомнился и развязку этого дела полагал в неминуемой дуэли. С такою мыслью я пошел в госпиталь и обходил палаты.
Не прошло и часу, как прибежал ко мне унтер-офицер и доложил, что смотритель не только картофель, но и все другие продукты переменил и отпустил самые лучшие, не только на наш госпиталь, но и на австрийский.
На другой день, поутру, я шел в госпиталь и навстречу мне попался капитан. Он обыкновенным австрийским "gut morgen" (доброе утро) приветствовал меня и протянул мне руку для рукопожатия, как это всегда делал прежде. Я отвечал поклоном, но руки ему не подал.
Так кончилось "мое дело с капитаном" без поединка, и я с ним уже более ни слова не говорил. В скором времени после этого приключения капитан получил другое назначение и уехал из Кашау. Австрийское начальство, узнав о случившемся, убрало его, во избежание могущего повториться с ним скандала.
Когда холера поражала наши войска, и в Кашау много домов было занято под холерные помещения, в городе, между жителями холеры не было. Жизнь шла в обыкновенном порядке. Наших офицеров, состоявших на службе при холерном госпитале, никто не чуждался; принимали нас везде без опасения.
В городе, как и всегда, был соблюдаем порядок и чистота, воздух в нем был чист, вода здоровая и чистая, и испорченных съестных продуктов в продаже не было. Городское управление строго следило за порядком города во всех отношениях. Еще удивительно было то, что и в войсках русского отряда, квартировавшего в городе, тоже нижние чины не болели холерою.
Весь контингент наших больных в Кашау состоял из нижних чинов, доставленных из главной армии, двигавшейся внутри Венгрии.
Хотя жители Кашау и не страдали холерою, но у них было другое горе: они страдали томлением ожидания, чем разрешится нашествие русских войск на Венгрию. Все были невеселы.
Наш отрядный генерал, желая доставить удовольствие городским жителям, выводил в сквер, в праздничные дни, в послеобеденное время, ряженных по балаганному солдатиков с раскрашенными лицами, в бумажных колпаках, в белых и красных рубахах; они пели песни, плясали, кувыркались и представляли разные смешные интермедии. Конечно, все это жителям не нравилось.
Генерал, хотя и замечал это, но был рад за солдата, что подобная шуточная комедия доставляла им развлечение. Он много смеялся, и в некотором роде, судя по выходкам его, был, кажется, участником "в солдатских арлекинадах". В такие дни являлась в сквер некая баронесса, особа хотя и не первой молодости, но еще пригожая. Генерал знакомств в городе не имел, но к появлявшейся баронессе относился неравнодушно.
Баронесса не понимала русского языка, а генерал иностранных; почему при нем находился адъютант с иностранной фамилией, который и был посредником в их разговорах. Верен ли был перевод ими сказанного, они оба не знали того. Баронесса, слушая адъютанта, выказывала на своем лице удовольствие и улыбалась, взглядывая на генерала; а генерал, слушая его, умильно взглядывал на баронессу.
Такой разговор полон был комизма, и кажется, адъютант перед баронессою вел "свое дело" отлично. Он был молод и недурен собою. Наши офицеры смеялись, что "адъютант, служа переводчиком генералу, лил воду на свое колесо, и оба с баронессою остались довольными".
Наконец, после долгой тишины, прилетела в Кашау весть, что Гёргей (Артур), под Вилагошем (Vilagos), положил оружие и сдался в плен русским. Весть эта на венгерцев подействовала убийственно; грусть и отчаяние выражались на их лицах. Разно толковали о причинах.
Одни говорили, что Гёргей изменил; другие же объясняли, что он не мог поладить с польскими генералами, которые часто уклонялись от исполнения его приказаний и интриговали против него, почему он рассудил, что "при подобной обстановке немыслимо выиграть дело, и решился предать судьбу своего народа воле русского императора (Николай Павлович)".
Венгерцы на первых порах никак не полагали, что русские передадут участь Венгрии в руки Австрии. Слушая нападения венгерцев на поляков, я некоторым говорил: - Как вам нападать на них? Ведь у поляков есть песня: "Венгржин, поляк - два братанки и до дзивки, и до шклянки"; они ваши братья и друзья.
На мои слова один из них крикнул с сердцем: - Зная эту песнь, мы только можем быть их братанки и до дзивки и до шклянки, но более этого ни к какому делу мы не товарищи. Поляки авантюристы и интриганы, с которыми нельзя вести никакого дела: они всегда изменят.
Австрийцы ожили духом. В Кашау пришел австрийский пехотный полк. Надменность австрийцев к венгерцам выражалась на всяком шагу. Австрийские офицеры, проходя по тротуарам и гремя саблями, никому из проходящих, будь это мужчина или женщина, дороги не давали; и кто не умел заблаговременно посторониться, того бесцеремонно с тротуара сталкивали на улицу.
Чиновники, поставленные австрийцами, все почти были чехи. Венгерцы считали их самыми ядовитыми и злыми своими врагами; они свое нерасположение к венгерцам проявляли во всех своих действиях и поступках.
После вести о сложении Гёргеем оружия, однажды я узнал от знакомых, что Гёргея и пленных венгерских офицеров привезли австрийцы в Кашау и что они обедают в гостинице. Из любопытства я пошел туда, чтобы посмотреть на венгерского героя. Когда я вошел в гостиницу, то в первой зале застал Гёргея с повязанною слегка головою фуляровым платком; говорили, что он был легко ранен в голову.
Другой венгерец был подполковник Гёргели. Конвоировал их австрийский подполковник с каким-то еще офицером. Все стояли при одном столе. Были тут и наши офицеры-артиллеристы. Разговор шел о делах Гёргея; много смеялись, много пили шампанского, и офицеры много отпускали острот, нелестных для австрийцев.
Две соседние комнаты с залою занимали австрийские офицеры, собравшиеся туда для обеда. Двери были открыты, и они оттуда смотрели на оказываемую овацию Гёргею нашими офицерами и слушали их разговоры. Заметив, что наши офицеры, под влиянием шампанского, много говорили неподходящего, я ушел из гостиницы во избежание дурных для себя последствий.
Об овациях, оказанных нашими офицерами Гёргею, по окончании кампании, графом Зичи было заявлено в Варшаве фельдмаршалу Паскевичу, и нашим офицерам за "бестактный энтузиазм" в отношении Гёргея, по этому заявлению, объявлена была, как говорили, "неприятная благодарность от начальства".
В Кашау рассказывали, что Гёргея увезли австрийцы на жительство в крепость Клангенфурт, потому что опасались, чтобы венгерцы не убили его за измену и что ему определила Австрия пенсию бригадного генерала.
Вскоре пришел к нам в Кашау Галицкий егерский полк, в котором я служил. Война пощадила его, но холера произвела в рядах полка большое опустошение: умерло много солдат (и только один офицер).
С полком прибыл и мой денщик Максимка, "верный мой Личарда". Он доставил мне все мои вещи, остававшиеся в полку, даже трубку и кисет с небольшим в нем количеством табаку. Наши возвращавшиеся войска, проходя через Кашау, забирали каждый полк своих выздоровевших. Кроме того холера уже не так сильно действовала, почему и последовало сокращение госпиталя, и некоторые дома, занятые под госпиталь, стали очищаться.
Заведовал всеми госпиталями в Венгрии генерал-майор Житков (Михаил Андреевич); жил он в Галиции, в местечке Дукле. Все выздоравливавшие из госпиталей были направляемы в Дуклю, а оттуда уже кто в Краков, кто во Львов, смотря по квартирному расположению войск, в Польше или России.
До вступления русских войск в Венгрию, наше правительство озабочивалось заготовлением провианта и фуража для продовольствования армии. Все эти большие запасы, собранные с предусмотрительностью, трудом и большими издержками, были доставлены на назначенные пункты в Бардфельде, Эпериесе и Кашау.
Но места для хранения всего доставленного продовольствия австрийским интендантством не были устроены как следует. Многие припасы были свалены зря, под открытыми навесами, почему и подвергались порче.
Войскам в походе ежедневно были отпускаемы рационы хлеба и мяса. Печеный хлеб отпускали австрийцы, где представлялась возможность. Отпускался и офицерам, состоявшим на службе при госпитале, положенный рацион хлеба и мяса, шел он и на меня; но как я стола дома не держал, то моим рационом пользовался находившийся при мне вестовой, и я видел, что он всегда приносил свежий хлеб.
С окончанием войны, прибывший мой денщик стал получать рационы на меня, и на себя. Получив вместо хлеба сухари, он показал мне их. Сухари были покрыты зеленою плесенью. Оказалось, что теперь всем нашим войскам т. е. офицерам и солдатам, австрийские чиновники отпускают сухари, и если кто не хочет брать такой гнили, они говорят: берите, кушайте, ведь это ваше добро, привезенное вами из России.
Я пошел обедать к моему прелату, к которому переселился "от драчливого виноторговца", застал там много гостей, и за столом, в удобную минуту, стал "расхваливать" австрийских интендантских чиновников за примерное их радение к интересам своего государства и как они русским войскам вместо свежего хлеба отпускают гнилые сухари.
Никто ничего не сказал. За столом был и австрийский генерал, который после обеда заметил мне, что "венгерцы будут злорадствовать, и зачем я ему о том раньше не сказал".
Так угощали австрийцы русских на прощание с ними. Это была их благодарность за оказанную нами услугу. Однако рассказ мой не пропал даром: на другой день мой Максимка, ухмыляясь, доложил мне, что "вместо сухарей отпустили хорошего свежего хлеба".
Покончив с Гёргеем, австрийцы начали арестовывать штабных офицеров из его отряда, захватывать других лиц, виновных в мятеже и присылать в Кашау для привлечения к ответственности и суду. Приезжали в город разные лица, а в особенности много женщин, связанных родством с арестованными. Многие желали иметь с ними свидание, но их не допускали.
В Кашау открылся немецкий театр; абонировался и я военным абонементом, на двадцать представлений. Привилегия военного абонемента была та, что вход в театр обходился офицерам дешевле, чем простым смертным. Посетителей в театре было много. Шли немецкие пьесы довольно хорошо. Я хотя и не владел немецким языком, однако же, весь смысл понимал, и бывал в театре с удовольствием.
Дружеского сближения между русскими и австрийскими офицерами я не замечал: обе стороны держали себя странно, с каким-то нерасположением и недоверием друг к другу.
Вокруг Кашау имеются виноградники. Один из моих знакомых, имевший свой виноградник, просил меня приехать и посмотреть на сбор винограда. Во время работы шли песни, и веселье было в полном разгаре. Хозяин угощал закусками гостей и рабочих.
Вслед затем я пригласил хозяев виноградника к себе на чай, и первою их новостью было, что "австрийцы отобрали у венгерцев революционные кошутовские деньги и сожгли их публично в городском сквере". Затем гости мои рассказывали, что "аресты продолжаются, что главным военным судьей назначен генерал Гайнау, человек известный жестокостью своего характера, посему и предвидятся многие смертные приговоры и заключения в крепости, причем австрийцы более строго относятся к тем из венгерцев, которые положили оружие перед русскими войсками, и ходатайство русских о смягчении их участи не принято во внимание".
Пошли сетования на русских. Венгерцы рассчитывали на Россию и полагали, что Россия в видах своих на будущее при разрешении Восточного вопроса, заняв Венгрию, не выйдет из нее и назначит туда кого-либо из своих великих князей. Гости мои говорили, что "Гёргей не думал, что Россия предаст Венгрию на жертву и на месть Австрии, что Гёргею надоели козни польских генералов, и он не хотел с ними вести дела и положил оружие; что поляки, где только ни появляются, кроме раздора ничего с собою не приносят; что между комитетом и Гёргеем шли тоже нелады и споры о порядке ведения самой войны".
Обвиняли Гёргея за то, что он, когда в русских войсках свирепствовала холера, и им отрезано было сообщение от продовольственных магазинов и мест, где хранилось много оружия и разных военных припасов, не воспользовался этим.
Нужно надеяться, говорили мои гости, что и в настоящее время Австрия сумеет поблагодарить Россию за успокоение нашего края, и ваш Император будет сожалеть об оказанной ей помощи. Вы только подумайте: ведь Восточный вопрос у России, как говорится, на носу. Отдав Венгрию Австрии, Россия закрыла себе ворота на Восток.
Австрия будет мешать успешному разрешению этого вопроса. Венгрия не позабудет 1849 года и постарается отомстить России за свое унижение. Что вы на это скажете, господин обер-лейтенант? - спросил меня один из гостей.
- Извольте, буду говорить, - заметил я гостям моим, - но помните, что я не политик и не стратег, а просто армейский офицер. Кошут (Лайош) и другие заговорщики задумали отложиться от Австрии, всесветная революция поколебала троны европейских государств, кроме России. Австрия подверглась той же участи и пошатнулась. Венгерцы воспользовались критическою минутою и подняли знамя бунта. Все показывало близкую гибель Австрии.
Австрийский император (Франц Иосиф I) обратился к нашему Государю. Русские войска заняли Галицию; был послан корпус в Трансильванию, а три пехотные корпуса двинуты в Венгрию. Если считать, в каждом пехотном корпусе, всех родов оружия, по 70000 человек, то всех войск наших, вступивших в Венгрию и Трансильванию, было 280000 человек.
Русская армия сама собою была сильна; добавьте еще к ней австрийские войска, которых численности не знаю, но все же полагаю, что было около ста тысяч, так что вся сила могла равняться без малого 400000 человек под ружьем. Что же Венгрия могла противопоставить такой силе?
Венгерцы, еще до вступления русских войск, понесли значительные потери в людях от сражений с австрийцами; на занятие крепостей нужно было отрядить часть войск в гарнизоны. Затем оставшихся у венгерцев войск было незначительное число; быть может, менее ста тысяч. Под начальством Гёргея, как главнокомандующего, была армия в 30000 человек; были еще, кажется, два или три отряда, в каждом по нескольку тысяч. Да еще отряд войск в Трансильвании под командою поляка Бема, пленённого нашим генералом Лидерсом.
Кроме того, если бы и последовала удача венгерцам, то австрийцы могли бы привести из Италии часть своих войск с генералом Радецким. Венгрия ни в каком случае не могла бы противостоять таким громадным силам и должна была покориться. Кто же был союзником Венгрии в деле? Поляки. Они сулили бунт Царства Польского против России; но любезность эта с их стороны была только пустозвонством: у них не было ни оружия, ни войск, ни средств.
Ваша угроза, господа, что Венгрия будет к России относиться со злобою в сердце, не удивит ее. Я только одно должен вам напомнить, что Венгрия сама по себе небольшое государство, и она как остров окружена славянами, почему Венгрии и следует, как мне кажется, для своего же блага, жить с ними в ладу. Помните, что кроаты уже показали венгерцам свое нерасположение, прогнав вас от Вены.
Ненависть же ваша к России будет только смешным шовинизмом. Неблагодарность Австрии никого не удивит. Она только и держится неблагодарностью и коварством. Россия в одно время играла любвеобильную роль в отношении к своим ближним; такими ближними были чужестранцы, и она, в ущерб своим интересам и с потерею капиталов, ломала за них, как рыцарь, свои копья.
С отречением от своих интересов на будущее и от своей безопасности, одному из них отдала она морские устья двух больших рек, другому лучший морской залив в открытом море, а третьему Далмацию, из которой русские войска с помощью черногорцев изгнали французов, причем интересы Черногории были забыты, и бедные черногорцы, наши друзья, остались запертыми в своих диких и голых скалах.
Тогда уже было видно стремление Австрии на Восток, но Россия такого ее стремления как будто и не замечала. Чему же теперь удивляться, - ожидаемой австрийской неблагодарности, которою вы нам угрожаете? Нам русским только остается в подобном случае повторять слова из молитвы Господней: не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.
Теперь прошу вас закусить чем Бог послал. При закуске будем разговаривать о разных житейских дрязгах и выпьем здоровье венгерских дам. Мои гости долго засиделись у меня и поздно разошлись по домам.
Уже был в исходе октябрь (1849), наш госпиталь сократился, больных оставалось немного. Мне хотя относительно и недурно было жить в Кашау, но все же я скучал по своему полку, и думал о том, как бы поскорее уехать из Венгрии. Наконец, во второй половине ноября, мне приказано было сдать госпитальные вещи австрийцам. Кончив сдачу, я получил предписание отправиться с маршевою ротою в Дуклю.
Австрийское начальство любезно ко мне относилось и выдало мне, без моей просьбы, открытый лист на взимание пароконной подводы по пути следования по Венгрии до Дукли. В Дукле скука была смертная; в Карпатах неумолкаемый гул, треск и грохот от раскатов по горам. Гудит, бывало, день и ночь, и к такому постоянному гулу трудно было привыкнуть; неумолкаемое гудение наводило на человека уныние. На что мой Максим, довольно унылый и невзыскательный человек, но и он говорил: - Вот гудзедь як в котле, за душу рвець!
В Плоцк я приехал 20 января 1850 года.
Другие публикации:
- Испытание для нас, горсти русских, среди иностранного общества (Из воспоминаний графини А. Д. Блудовой, 1831)