Наташка родила четвертого, Илюшку, без осложнений. Лежала в палате, вся довольная: еще один малыш, еще один пацан. И тоже – красуля. Они все, Наташкины дети, удались в Юрину породу: чернявые, голубоглазые, с пушистыми ресницами. Бегают по квартире копии Олежи. Надя их всех любила до дрожи и уже мордовала себя последними словами за свои проклятья. Дети-то в чем виноваты? Пусть растут. Правда, сил уже никаких - их воспитывать. Авось, Наташка за ум возьмется?
Зять Васька, поработав пару лет водителем автобуса, вдруг заерзал, засуетился и свалил на вахту, в тайгу. Надя тогда покричала, покричала, да и успокоилась. Вахтовикам платили хорошо, пусть его… Не сидится на месте мужику, будто шило в заднице. Да кто с такой женой усидит? Хорошо, что этот ее Васька с «при-ха-ха», а то бы давно уже сбежал. Хоть не бьет, и то ладно. Денег хронически не хватало, несмотря на пособия. Так ведь пособия на то и даны, чтобы подмога родителям была, чтобы с дедок и бабок не высасывать последнее. А так – папы, мамы, сами шевелитесь, коли ораву наплодили!
Три декретных года пролетели замечательно, без «сюрпризов». Сюрпризов больше не ожидалось – доктора увидали: что-то там с Наташкиной маткой нехорошо. Перевязали Наташе трубы. Все. Лавочка закрылась. Надя (хоть и грех это) свечку в храме поставила. Можно и жить как-то. Крутиться! Сейчас доча на работу выйдет: в дорожном согласились ее взять сторожем на замену основного работника. Какая-никакая, а копейка в дом. А уж Надежда с внуками управится, не впервой. Тут, главное, сноровка и опыт. Справляются же как-то нянечки в яслях? И она управится!
Олежу Надя прописала в доме своей мамы, давно умершей. Дом был сухой, чистый, колонка рядом. Дров еще мамой на три года заготовлено. Пусть там живет. Проведывать взрослого алкаша ей не хотелось: пусть как хочет. Соседи – народ крепкий. Собаки цепные у всех. Начнет сыночек буянить – скрутят в момент, плакать не станут. А Надежда уже устала от бесконечных визитов нарядов полиции и бессонных ночей.
Сын сначала возмутился, на мать боровом попер, но ребята-полицейские (свои уже в доску за все эти годы) тайком от Нади, в обезьяннике, быстренько прижали Олежу к стенке:
- Слышь, отморозок, мы ведь можем сделать так, что тебя никто и никогда не найдет! Запишем тебя, как без вести пропавшего бомжа, и баста. Будешь лежать в «седьмом» микрорайоне.
Седьмым микрорайоном называли городское кладбище. Даже когда в городе появился и десятый, и двенадцатый районы, кладбище так и не изменило своего названия.
Наташа гнула «свою линию», на работу так и не вышла. Придумала себе какое-то легочное заболевание.
- Не могу дышать. Тяжко, - стала жаловаться она.
Знакомые семьи, тертые калачи, негодовали:
- Ну и стерва. Ну какая стерва! А что в больницу не обращается? А что курит, как паровоз?
Надя уже ничего не говорила дочери. «Болезнь» ей давно была ей понятна – лень! Непроходимая, невозможная, хроническая. Не гнать же ее палкой? Но и кормить лентяйку «за так» уже не хотелось. Готовила обед у себя дома – ребятишки прибегали к бабушке на завтрак, на обед и ужин. Позже они и вовсе остались у Нади – здесь их любили, с ними занимались, им давали чистые трусишки и маечки. Даже дед потешно гундел что-то.
Так и жили. Потихоньку. Полегоньку. Парни росли, слава богу, не болели, были вполне самостоятельными. Разносолов у бабы Нади не водилось, но дети к разносолам не привыкшие – сладостей и гамбургеров не клянчили, ели, что дают. Куда девались их пособия и Васькина зарплата, узнать было сложно. Василий практически не появлялся дома, а Наталья говорила, что тратит деньги на лекарства.
Потом, посмотрев на квитки по оплате ЖКХ и чуть не упав в обморок от нарисовавшихся нулей, Надя изъяла Наташкину карточку. Ну что за люди… Ладно, нежила бы их Надя, в попу дула… Где, где она упустила своих детей?
Наталья лежала, лежала. И хирела на глазах. Спустя два года она уже не могла ходить. Выползет, как древняя старушка, на лавочку и сидит, укутавшись в пальто, давно ставшее ей большим по размеру. Она действительно кашляла и задыхалась. Пользовалась ингалятором и тоннами жевала какие-то таблетки. Таяла на глазах и была похожа на узницу концлагеря: тоненькие ручки, ножки-палочки, синие подглазья и острый пожелтевший нос.
На похороны отца ее привезли. Подняли кое-как, подвели к гробу. Она даже плакать не могла, отупело смотрела на человека, бывшего когда-то ее отцом. Тогда Надя подумала: скоро. От этой мысли стало холодно, страшно, мертво…
Нет, она не ушла за папой. Вслед за папой ушел Олег. Где-то раздобыл пойло, пахнувшее алкоголем, выпил и уснул. Надя видела скорчившегося Олега, валяющегося в разграбленной избе, кое-как топленой разным барахлом, и не хотела знать, что это ее Олежа, милый и хороший мальчик, ее сын. Это был грязный, запущенный, опустившийся донельзя бомж. И только тогда, когда его переодели и прибрали для прощания, Надя оторопело разглядывала брови покойника: красивые, вороным крылом брови. Олежино лицо – спокойное, полное достоинства и внутренней красоты. Наверное, смерть освободила ее ребенка от беса, мучившего и истязавшего, губившего все человеческое и доброе в Олеге.
Надю било раскаяние. Она не могла есть. Добравшись до церкви, упала у креста на колени: слезы текли, и текли по щекам, не останавливаясь. Отплакавшись, оглядевшись по сторонам, грузно поднялась с колен и застеснялась своего поведения. «Дура старая, устроила тут цирк с конями» - подумала она и, сбросив с головы черный платок, поспешила домой. Дома ее ждали дети и хлопоты.
Хотя бы за сына теперь можно не волноваться. Отволновалась.
***
В день Наташиных похорон разыгралась такая метель, будто ведьма сдохла. И вместо приличной скорби на лице Нади – гневное выражение. Понадеялась на служительниц морга. Знала бы, ни за что не оставила им дочку. Но нынешние правила диктуют свои условия: покойницу нужно было «засвидетельствовать» в скорбном заведении. Ну, тут и это воронье подлетело:
- Не переживайте, мамаша. Мы вашу дочку и обмоем, и соберем, как положено!
Листочек с прайсом шустрой мышкой на стол – шмыг. Надя, не глядя, расписалась. Потом уже проморгалась, глянула и чуть за сердце не схватилась. Ироды, на чем наживаются? На горе человеческом! Надя проглотила обиду – не время.
Дети теперь к ней жались – старшие понимали, в чем дело. Бродили тенями по квартире. Васька, папаша, пьяней вина. Повод! Из кафе звонили, дергали с заказами: того нет, этого нет.
- Вы там дебилы все? – не выдержала Надя, - в первый раз у вас поминки? Делайте все нормально! Три шкуры спущу с вас, если опозорите!
Брякнула трубку на пол. Телефон не разбился. Максим поднял его и аккуратно положил на тумбочку.
- Бабуля, не ругайся. Не сегодня, хорошо?
Он молодец. На нем вся домашняя кутерьма. Он и чайник поставил, и чаю заварил. И распорядился так:
- Я, бабуль, с младшими дома останусь. Послежу за ними, покормлю.
- А маму проводить, Максимушка?
- Переживем. Нечего там… Не надо.
Легче стало. Поехала в морг. Там уже народ собрался. Ждут.
В морге опять скандал: Надя приготовила для Натальи ажурный шарф, легкий, красивый. А вместо этого дочкину голову подвязали каким-то убогим платочком на старушечий манер. Лежит, сердешная, один острый нос торчит. Непонятно, бабка там столетняя или молодая женщина.
- Куда шарф дели, сволочи? Где шарф? Я сейчас мэру позвоню! Я с мэром дружу! – завопила Надя.
Соврала, конечно. В сердцах. Она раньше в отделе кадров работала, и многих знала. И мэра нынешнего – тоже. Пока он еще щенком был, мастеришкой в заводском цехе. Знала, конечно. Но, чтобы дружить…
А «эти» испугались. Засуетились. И шарфик нашелся…
В этом шарфике так она на Наталью Коршунову похожа. Красивая. Ресницы длинные, длинные. В Надиной семье все синеглазые, у всех красивые брови и длинные ресницы… были. Теперь вот красавицу в мерзлую землю закапывают.
Пока хоронили, пока поминали, с лица Надежды так и не сошла, не смылась слезами злобная гримаса.
***
Васька никак не мог пропиться. Пил каждый день, «горе» заливая. Надя терпела. Как тут не вытерпеть: выгонять его нельзя – пацанят заберут в детский дом. А тут – кормилец. Жив и здоров. Работает. Справочки все имеются.
Все четверо у бабушки остались. Хлопотно. Тяжело. Деньги на исходе, а «папенька» все никак не соберется на свою вахту. Уж скорее бы – весь дом сивухой провонял. Нажрется, спать завалится на Наташиной кровати, скот! Горе у него…
У Нади никакого горя. У нее забота. Сломалась стиральная машина. Очень «вовремя». Надя стирает вручную. Мастер чинить машинку отказался – безнадежно испорчен агрегат. Ей бы какую старенькую достать. Сил ведь нет уже…
Хорошо, племянник, тетку жалеючи, «малютку» подогнал. Хоть полегче немного. От парней сколько белья? И как раньше бабоньки справлялись? Давно ли Надя в «Волге» стирала? Нет, не в реке, а в шикарной машине «Волга – 8»! Радовалась покупочке – сама крутит, сама полоскает, не надо спину ломать. Через «отжималку» простыни пропустит, встряхнет и на улице развесит. Белье полощется на ветру, вечером его снимешь, выгладишь утюгом и – в шкаф. А между бельем у Нади мыло заграничное, душистое, в ярких упаковках лежало. Вытащишь субботним вечером стопку, постелишь на кроватях – красота! Спите, детки, хороших снов вам!
Тут забота, там забота, целый день пролетает незаметно. Надя радуется: чем больше устанет, тем крепче заснет. Не вмещаются в ее распорядок тяжкие мысли: некогда. Голова пустая и легкая, никого там не живет, кроме детей. Да еще одно дело у Нади. Только она никому про свое дело не рассказывает.
Еще до печальных событий врезались ей в память (предчувствовала Надя, что ли, эти печальные события и готовилась к ним подсознательно?) строки одной удивительной книжки, где рассказывалось про путешествия лежавшей в коме женщины по загробному миру. Она встречалась с родственниками и знакомыми, видела известных людей. Во время ее мытарств какая-то белая птица подкидывала этой измученной страннице по иным мирам круглый хлеб. Каждый день по хлебцу.
Оказалось, «хлебом» были ежедневные молитвы лучшей подруги дамы. Об этом она узнала, когда вышла из сумеречного состояния.
Надя никогда не была истово верующей. Она и в храм-то заскакивала, чтобы свечку поставить, только по праздникам. Не соблюдала пост, не молилась вечерами, не причащалась. Все некогда. Свои слезы перед иконой незадолго до смерти дочери Надя вспоминала со стыдом. Не было в ней никакой гордыни, просто… Неудобно. Что люди подумают? Кривляется Надежда, внимание к себе привлекает! Есть такие артистки, любят, когда их жалеют.
И батюшка ей не нравился. Батюшки, они – степенные, важные, серьезные товарищи. Перед ними робеешь. А тут какой-то студент в рясе, честное слово. Будто молодой парень, смеха ради, бороду прицепил и прикидывается священником. Несерьезный. Батюшка должен уважение внушать, смирение! А этот шутит, улыбается, с прихожанами на одной ноге…
Да и Бог с ним, с батюшкой. Не ради него Надя в храм зачастила. Опять ее ответственность виной: как там, в ином мире Юрка? Сын и дочка? Кто их «там» кормит? А вдруг, правда - про «хлеб».
Вот и ходила Надя в церковь, своими словами просила Господа простить родных людей – кормила их. И кормила исправно – каждый день. Сначала ребятишек завтраком накормит, зятя непутевого (если дома), а потом бежала в храм – покойников кормить.
Автор: Анна Лебедева