Из автобиографии Александра Осиповича Дюгамеля
Холодная погода в Болгарии обыкновенно наступает около Димитрова дня, т. е. 26-го октября. В 1828 году холода установились еще раньше этого времени. Войска, осаждавшие Силистрию и другие, бравшие Варну, стали возвращаться на зимние квартиры в Дунайские княжества. В этот поход им довелось вынести очень много страданий и лишений в болгарских степях, где не было ни крова, чтоб приютиться от ненастья, ни леса, чтоб развести огня и обогреться; благодаря этому, на стоянках мы потеряли множество людей и еще более лошадей.
Войскам же, оставленным гарнизоном в Болгарии, выпала на долю еще более тяжкая участь, так как им приходилось исполнять неимоверно трудные работы. Приходилось на зиму рыть землянки, в разных местах устраивать больницы и всюду возводить укрепления, одним словом, из ничего создать все.
Я покинул Шумлу и был прикомандирован к генералу Довре (Федор Филиппович), который временно командовал вторым корпусом. Тем временем главное начальство армии перешло в другие руки. Граф Дибич заменил фельдмаршала Витгенштейна, Толь (Карл Фёдорович) назначен начальником штаба вместо Киселева (Павел Дмитриевич), а Берг (Федор Федорович) главным квартирмейстером.
Приближалась весна, и мы снова готовились выступить в поход. 5 (17) мая военные действия начались обложением Силистрии на Дунае и битвой при Ески-Арнаутларе. Зная, что корпус Рота (Логгин Осипович), главная квартира коего была в Варне, не имели еще времени сосредоточиться и что отдыхавшая по княжествам кавалерия не успела соединиться с ними, великий визирь задумали воспользоваться этими обстоятельствами, чтобы с превосходными силами напасть на Ески-Арнаутлар.
На позицию эту, защищаемую всего 6-ю батальонами пехоты, турки напали ранними утром, и кроме того им благоприятствовал густой туман. Хотя и застигнутые врасплох, солдаты наши успели построиться в боевом порядке. Неприятель был встречен сильными огнем, и все его усилия овладеть нашей позицией оказались тщетными, благодаря удивительному мужеству и хладнокровию наших солдат.
Поспешное прибытие генерала Вахтена (Отто Иванович) из Девны к нам на помощь со стрелками 31-го и 32-го полков дало понять турками, что задуманное ими предприятие окончится полнейшей неудачей и что им остается отступить. Они двинулись в долину Невчи, грозя отрезать нам сообщение с Праводами.
Ески-Арнаутлар находится верстах в десяти от Праводов; с левой стороны дороги, которая ведет туда, тянутся довольно крутые лесистые высоты. Рот имел намерение (вместе с генералом Нагелем (Ларион Тимофеевич), который должен был выйти из Праводов) назавтра напасть на неприятеля и потому приказал Охотскому полку с двумя пушками занять эти высоты и стрелять по неприятелю, чтобы не допускать его заградить нам путь.
В качестве офицера, состоявшего при штабе, я был отправлен вместе с Охотским полком, и кроме того мне было дано устное поручение к Нагелю. Увидав, что от наших главных сил вдруг отделилось и направилось в сторону всего два батальона, турки также зашевелились, в надежде воспользоваться такой ошибкой с нашей стороны. День уже клонился к вечеру, и нам нельзя было терять ни минуты.
Заметив движение турок, Рот приказал стрелкам 31-го полка с 4-мя пушками идти на подкрепление в Охотскому полку, и между нашими четырьмя батальонами и всею турецкою армией завязалось одно из самых кровопролитных сражений всей кампании.
За неимением места развернуться, наши четыре батальона, один позади другого, построились в каре, и с обеих сторон началась довольно сильная пушечная пальба. Первые турецкие ядра пролетали у нас над головой, но неприятель не замедлил исправить свою оплошность, и вслед за тем выстрелы его произвели в наших рядах большое опустошение.
Вот в это-то самое время, под страшным огнем, оба каре Охотского полка начали свое отступление, оставляя на поле битвы множество убитых товарищей.
Ободренные этим первым успехом, турки с яростью бросились на 1-й батальон стрелков 31-го полка, который в полном порядке отступал вслед за Охотским полком, и стеснили его со всех сторон. Две пушки, непрерывно бившие картечью, несколько минут сдерживали натиск неприятеля, но вскоре турки овладели и ими. В наших рядах произошел ужаснейший беспорядок; солдаты, оттесненные к оврагу, падали друг на друга, и свалка была страшная. Турецкая кавалерия и пехота стремительно бросились на нас, отчаянно рубя саблями направо и налево.
Я получил легкую рану в плечо и ошеломивший, но не ранивший меня удар саблей по голове. Падая, в двух шагах от себя заметил я турка с менее свирепым видом, чем прочие; я обратился к нему по-турецки. Он помог мне подняться с земли и, сделав знак следовать за собою, отвел несколько в сторону от места страшного побоища; он даже защитил меня от нападения своих товарищей, объявив им, что я пленник.
Солнце уже зашло. Некоторое время еще были слышны крики "ура!" и "Аллах!"; но затем мало-помалу все стало затихать, и вскоре наступила полнейшая тишина.
В некотором расстоянии от поля битвы меня принялись обирать. Сняли с меня все платье, сапоги и отняли небольшие деньги, которые со мною были. Ночь я провел прескверно, все время дрожа от холода, так как прикрыться у меня только и было, что окровавленная солдатская шинель.
Рядом со мною на земле стонал стрелок 81-го полка, тяжелораненый в голову. Видя, что я коченею от холода, он завернул мне ноги своей шинелью. Такое сострадание со стороны человека, который вовсе не знал меня, прекрасно характеризует чудесную природу Русского солдата. Я был глубоко тронут его поступком, но, к сожалению, ничем не мог отблагодарить его, так как несколько дней спустя он умер от истощения.
На другой день меня отвели к визирю (Решид-Мехмед-паша), который, сидя под деревом на ковре, оделял денежными наградами всех воинов, которые являлись к нему с трофеями в виде пленников, отрезанных ушей, ружей, амуниции и проч. Сделав мне несколько незначительных вопросов, великий визирь приказал перевязать мою рану и затем велел собрать всех пленных. Их оказалось человек пятьдесят, в том числе были капитан Охотского полка Терлецкий и священник стрелкового полка.
В тот же день нас всех отправили в Шумлу, куда изнеможенные от усталости мы прибыли 7-го мая, на самом рассвете дня.
Место для нашего заключения выбрали наскоро. Это был большой двор, по обеим концам которого находились постройки вроде тюрем. Нам не дали ни соломы, ни циновок, и в течение нескольких дней раненые оставались без всякой помощи. Сторожами к нам приставили двух кавасов, Гусейна и Ибрагима. Первый умел весьма сносно выражаться по-русски. Им было поручено оделять солдат хлебом и ходить за всем, что нам понадобится на базар.
Я нуждался бы решительно во всем, если б не познакомился с саксонским ренегатом Махмудом-агой, который состоял при великом визире в качестве врача. Узнав о том, что я говорю по-немецки, Махмуд-ага тотчас пришел ко мне; звуки родного языка, напомнившие ему его юность и родину, так приятно подействовали на него, так живо тронули его сердце, что он весьма скоро привязался ко мне и обещал употребить все свое влияние, чтобы облегчить горькую участь мне и моим товарищам по несчастью.
Первую услугу он оказал тем, что дал мне возможность написать к своим письмо, в котором я сообщал, что жив и просил обо мне не беспокоиться. Письмо мое дошло до места назначения, и в ответ на него я получил вещи и деньги.
Махмуд-ага говорил обо мне с визирем, и с этого времени нам стали каждый день правильно выдавать мясо, рис и масло, а мне, кроме того, выдавали еще кофею и сахар. Мы тотчас же подумали о том, как нам получше устроиться и с общего согласия решили весь кухонный отдел поручить священнику, который, как человек женатый, лучше всех остальных понимал в домашнем хозяйстве.
Махмуд-ага приходил ко мне почти каждый день. Уже очень много лет покинув Германию, он совершенно потерял из виду всю Европу и теперь с жадностью слушал все, что я ему рассказывал о последних политических событиях. Впоследствии, когда мы ближе с ним познакомились он рассказал мне о печальных обстоятельствах, который заставили его оставить родину и отказаться от веры отцов.
Я вовсе не ручаюсь за достоверность его рассказа, в нем весьма трудно отделить истину от вымысла, и передаю его, как слышал от него самого.
Имя Махмуда-аги было Фроман, родом он был из Саксонии, где и до сих пор живы у него родственники. Он изучил медицину и был прикомандирован в качестве санитарного офицера к австрийскому войску, которое, под начальством Суворова, совершало поход в Италию. После всяких приключений и разъездов почти по всей Европе, он, наконец прибыл в Вену, где, вслед за падением Наполеона, был назначен врачом при императрице Марии-Луизе.
Наполеон между тем задумал бежать с острова Эльбы и вернулся во Францию; в виду этого, он решить вызвать к себе императрицу, и потому отправил одного из своих маршалов с тайным поручением в Вену. Не имея возможности прямо снестись с императрицей, маршал обратился к ее врачу, крупными подарками и любезностями расположил его в свою пользу и, наконец, поручил ему передать императрице письмо от Наполеона, в котором тот подробно излагал свои предположения и намерения.
Через несколько дней Мария-Луиза действительно покинула Вену, но, не успев еще переехать границу Австрии, была задержана. Она созналась, что письмо было ей доставлено ее врачом, который и уговорил ее тайно уехать из Вены. Его схватили и заключили в тюрьму. Целых семь лет Фроман томился по тюрьмам разных крепостей, все время, однако, надеясь на помилование; наконец, потеряв терпение, он подкупил своего тюремщика и бежал.
Подвергаясь всяким опасностям, переодетый пробрался он через Венгрию и Трансильванию; затем ему удалось переправиться через военный кордон и, наконец, он добрался до Видина. Доведенный долгими страданиями до отчаянья, исполненный злобы и мести против своих гонителей, смешивая в своем озлоблении христиан с их верою (особенным приверженцем которой он, по-видимому никогда и не был), боясь, что австрийское правительство станет требовать у Турции своего беглеца, он поспешил принять ислам и переменил свое немецкое имя на магометанское.
Затем первым его делом было изучение турецкого языка, на котором говорил он весьма недурно, хотя и с сильным немецким акцентом; а потом его медицинские познания дали ему полную возможность к существованию. Состоя на службе при различных пашах, он изъездил почти всю Малую Азию и, наконец, получил место при Решиде-Мехмеде-паше, который, по-видимому, был к нему очень расположен.
Зная немного по-турецки, я иногда имел случай слышать удивительные разговоры. Однажды, один из двух турецких солдат, стороживших нас, сказал другому, указывая на меня пальцем:
- Знаешь ты, что этот мёхендис ("инженер" в самом широком значении слова; меня знали здесь под этим названием) из пушки ядром может попасть вон в птицу, что сидит там, на дереве? (дерево это находилось, по крайней мере, на целую версту от нашего двора; вот до чего высоко ценят здесь искусство Русских инженеров!).
- Если это правда, - отвечал ему товарищ, - то всего лучше было бы срубить ему голову.
Не желая подвергаться оскорблениям жителей, я выходил очень редко; несмотря на это, я очень хорошо знал обо всем, что происходило через каваса Гуссейна, который, выпив чарку вина, становился очень болтлив, и через болгар, которые с опасностью жизни, под разными предлогами, являлись к нам и сообщали новости.
Таким образом, я узнал, что великий визирь, во главе большой части своих войск, вышел из Шумлы осаждать Праводы. Я ничего еще не знал о последствиях этого движения, как вдруг однажды заметил страшное смятение среди турок: все лица выражали ужас и уныние. Лавки поспешно запирались, можно было подумать, что неприятель подступил уже к самым стенам города.
Вдали действительно виднелось многочисленное войско и поднимался дымок. Общее беспокойство улеглось только на следующий день к вечеру, когда увидели великого визиря с остатками его армии; он возвращался с противоположной стороны.
Это смятение было произведено битвой при Кулевче, о которой носились самые невероятные слухи. Некоторые говорили, что великий визирь убит, другие, что он попал в плен и т. д. Все эти слухи были неверны и преувеличены; верно было то, что последняя битва расстроила турецкие силы на все остальное время войны. Множество беглецов рассыпалось по лесам, и вместо того, чтобы вернуться в армию, большинство их предпочло разойтись по своим домам.
Мы жили в ожидании будущих событий, как вдруг пришли сказать нам, чтоб мы готовились к путешествию в Константинополь, где, по варварскому обычаю военнопленных запирали в острог. Нас в то время было семь офицеров и около 150-ти человек солдат. Такая перемена в судьбе не имела для меня ничего привлекательного, тем более, что до сих пор я продолжал лелеять надежду, что меня обменяют на кого-нибудь из турецких пленных, и в этом смысле уже и были сделаны некоторые попытки у визиря.
Не теряя времени, я тотчас же написал Махмуду-аге и просил его похлопотать за меня. Он добился, чтоб меня не отправили с прочими пленниками, а оставили пока здесь и даже позволили жить у него в доме. На это последнее, великий визирь, долгое время не давал согласия; но Махмуд-ага так убедительно просил его, что, наконец он исполнил его просьбу.
Внутри лагеря беспрестанно раздавались барабанный бой и ружейная пальба, потому что регулярным войскам два раза в день производилось ученье: их желали сделать "непобедимыми во что бы ни стало".
С другой стороны делалось все, чтобы их портить, так как их баловали в ущерб нерегулярным войскам. Только низаму (здесь регулярная армия) исправно платилось жалованье и шло хорошее содержание, а на рамазан султан даже велел для него привезти из Константинополя меду на приготовление сладких кушаний, которые обыкновенно употребляют мусульмане во время своего поста.
Благодаря всему этому, между низамом и нерегулярными войсками шла скрытая вражда, да и вообще все люди более или менее были недовольны правительством. На базарах, в банях и кофейнях довольно свободно рассуждали о политике, и султана открыто порицали за то, что он заменил янычар какими-то молокососами и что он начал войну, не имея средств вести ее. С злополучной битвы при Кулевче турецкая армия не получала никаких подкреплений, а между тем с каждым днем уменьшалась, благодаря войне, болезням и бегству солдат.
С другой стороны, и запасы начинали истощаться; ибо, хотя в армии было уже не более 25-ти тысяч человек, тем не менее содержать ее требовалось много денег. Ежедневно выдавали более 60-ти тысяч пайков, так как в лагере кроме войска было великое число слуг, состоявших при военных чинах.
Уже около двух недель гостил я у Махмуда-аги, как однажды к нему пришло несколько человек турок с сияющими от радости лицами и с известием, что Русские обращены в бегство (они иначе никогда не называют никакого движения нашей армии вспять). Действительно, отряд наших войск, целый месяц стоявший в виду Шумлы, вдруг снялся и отодвинулся к Ени-базару.
Недолго однако, довелось туркам радоваться. На другой же день пришло известие, что Русские переправились через речку Камчик, и затем, спустя еще несколько дней, мы узнали, что наши войска перешли Балканы. С этого времени почти каждый день к нам приходило известие о каком-нибудь новом поражении турецкой армии.
Генерал Красовский (Афанасий Иванович), который командовал обсервационным корпусом и отодвинулся в Ени-базару лишь для того, чтобы лучше скрыть движение главных сил, теперь снова появился под Шумлой, чем привел турок еще в большее смятение и ужас.
Великий визирь между тем старался внушать своим солдатам мужество и надежду на успех, которых по всей вероятности сам он уже не испытывал. Я судил об этом, по словам, вырывавшимся у Махмуда-аги, которые в данных обстоятельствах был только отголоском великого визиря.
Как я уже говорил, генерал Красовский с тысячами двенадцатью войска снова занял свою прежнюю позицию перед Шумлой. В течение нескольких дней сряду он делал разные передвижения, желая отвлечь внимание великого визиря и не дать ему возможности посылать отряды к Балканам. Решид же паша горел нетерпением поднять прежнее значение своего войска каким-нибудь блистательным сражением; в настоящее время он счел "удобным для полного истребления корпус Красовского" и потому, во главе всех своих сил, вышел из Шумлы, чтобы ударить на неприятеля.
Красовский, не дожидаясь приближения турок, двинулся им навстречу и приказал артиллерии начать пальбу. Достаточно было нескольких ядер, чтобы произвести замешательство во всей турецкой пехоте, а вскоре и всею армией овладел какой-то панический страх. Все усилия великого визиря и Гуссейна-паши удержать беглецов оказались тщетными. Под ними обоими были убиты лошади, и только благодаря случайности, сами они не попали в руки победителей.
Турки бежали в самом ужасном беспорядке и остановились передохнуть лишь в своих собственных укреплениях. Даже по словам самих турок, "никогда еще войску их не приходилось терпеть такого постыдного поражения".
Дня два спустя, а именно 29-го июля (день навеки запечатлевшейся в моей памяти) ко мне пришел переводчик великого визиря и под строжайшей тайной сообщил мне, что завтра меня перешлют в лагерь Красовского. Надо было побывать в моем положении, чтобы понять, что я почувствовал, когда волшебное слово "свобода" коснулось моего слуха. Долго я даже не был в состоянии верить своему счастью; воспоминания о всем пережитом еще до того сильно владели мною, что в течение нескольких минут мне казалось, что я брежу.
Во всю ночь я не мог сомкнуть глаз: мысль о том, что я увижу своих соотечественников и буду в состоянии успокоить моих родителей, до такой степени охватила меня, что я совершенно лишился сна. Но вот забрезжил день, и никогда в жизни утро не казалось мне столь продолжительным. Наконец, меня потребовали к визирю. Он сказал мне, что я свободен, могу отправиться куда мне будет угодно, поручил мне передать поклон Красовскому и велел мне подать лошадь, чтобы отправиться в Русский лагерь.
Я зашел проститься с другими знатными турками, с которыми мне пришлось познакомиться во время моего плена. Все они рассыпались в уверениях дружбы, просили не забывать их, а на прощанье подарили мне пузырьков с розовым маслом! Махмуд-ага все это время не расставался со мною и проводил меня до ожидавшей меня верховой лошади. Он так горячо полюбил меня, что, прощаясь со мною, плакал, предчувствуя, что по всей вероятности мы уже никогда более не увидимся.
Я был тронут не менее его, и воспоминания о бесчисленных услугах, оказанных мне этим поистине добрым человеком, никогда не изгладятся из моей памяти. Только в последствие узнал о причине великодушного обращения со мною со стороны великого визиря. Вскоре после битвы при Кулевче, граф Дибич предложил великому визирю обменять меня на того из пленных, кого он сам укажет. Решид-паша отвечал уклончиво, и дело затянулось; когда же, позднее, военные события стали принимать более и более печальный для турок оборот, то великий визирь уже сам стал искать случая вступить обо мне в переговоры.
Вот в это-то самое время он и получил от Красовского письмо, в котором тот говорил обо мне, как о человеке, в котором он принимает участие, и выражал Решид-паше благодарность за то, что со мною хорошо обращаются в Шумле. Письмо это имело самое счастливое действие на мою судьбу: великий визирь тотчас же отпустил меня и велел написать Красовскому, что он считает себя весьма счастливым, что может сделать что-либо ему приятное.
Вскоре я доехал до наших передовых отрядов, а к вечеру того же дня был уже в русском лагере.
Другие публикации
- Грек рассказывал нам о жестокости албанцев и о намерении их умертвить нас (Гибель корвета "Флоры" и приключения людей на нем бывших (1806-1807). Из воспоминаний неизвестного)
- Старик, зная, что дни его сочтены, поведал за тайну что-то странное, небывалое, даже загадочное (Из рассказов Евгения Севастьяновича Шумигорского)
- Я собрал роту и объяснил, что спастись можно только идя вперёд (Из "воспоминаний" генерала от инфантерии Baлepианa Александровича Бельгарда)
