по документам венской тайной полиции; перевод Веры Тимощук
Уезжая на конгресс в Вену, Император Александр будто бы сказал: "J'irai puis qu'on le veut, mais je n'y ferai ni plus ni moins de ce que je veux" (я поеду в Вену, коль скоро этого хотят, но я буду делать там только то, что я захочу); и действительно, во всем, что касалось кардиального вопроса, подлежавшего обсуждению конгресса, вопроса о Польше, - он так упорно настаивал на своем, что из-за его неуступчивости конгресс затянулся на всю зиму, и даже был момент, когда участники совещаний потеряли всякую надежду на благополучный исход переговоров и едва не разъехались из Вены.
В этом случае Меттерних ошибся, полагая, что "съезд монархов и их министров ускорит и облегчит переговоры".
Задолго до начала конгресса, 25 июня 1814 года, шведский поверенный в делах в Вене сообщил своему министру, что "королевство Польское, согласно заявленному Императором Александром намерению, будет присоединено к России, план, коим русские не особенно довольны, писал он: они не понимают, почему Император хочет создать этот призрак королевства Польского, который будет напоминать полякам об их былой независимости и поддерживать в них надежду на ее возрождение".
Намерения Императора Александра, о которых писал своему двору Гегардт, вызвали большую тревогу в Вене, где успокоились только тогда, когда стало известно, что Меттерниху удалось вынудить у Императора обещание, что им не будет предпринято окончательных шагов относительно Польши до обсуждения этого вопроса на конгрессе. "Хотя это ничего не предрешает по существу, писал датский посланник Бернсторф министру иностранных дел Розенкранцу, но в Вене этому придают большое значение, так как этим выигрывается время и устраняется возможность недоразумений, которые возникли бы неизбежно, в случае слишком решительных и поспешных мер со стороны русского Императора".
Представители России, считая права Александра I на Варшавское герцогство неоспоримыми, приехали на конгресс с твердой уверенностью, что они настоят на своем. По словам хорошо осведомлённого лица, скрывавшего в донесениях свое имя под "**", Анстедт (Иван Осипович) еще в исходе сентября говорил о восстановлении Польши под протекторатом России, как о чем-то несомненном. "Это будет первое предложение, которое мы внесем на конгрессе, говорил он; ежели будет видно, что остальные на это не согласны, то мы уложим свои пожитки, и конгресс будет окончен".
На самом деле польский вопрос и тесно связанный с ним вопрос о будущем Саксонии подал повод к нескончаемым переговорам и пререканиям; в исходе сентября и в октябре месяце положение казалось безвыходным; все полагали, что вопрос может быть решён только войною. "Нам так хорошо известны честолюбивые замыслы России, - говорил прусский канцлер Гарденберг, - и они подали уже повод к столь серьезным объяснениям, что если бы мы были в состоянии вести войну и встретили бы поддержку со стороны прочих держав, то война была бы объявлена очень скоро; с другой стороны несомненно, что если Россия получит Польшу, то года через три-самое позднее, у нас будет война, которой мы так стараемся избегнуть.
Прусский генерал Шёллер, обсуждая вопрос о возможности войны, говорил, что "момент для нее был не благоприятный, что следовало выждать, пока поляки, коих королевство Александр конечно и не подумает восстановить, притесняемые русскими чиновниками, станут так недовольны своим положением, что будут готовы кинуться в объятья того, кто явится их освободителем".
В первых числах октября сам Император, беседуя с Талейраном, намекнул на возможность войны, и Талейран, как передавали в Вене, имел смелость заметить, что в таком случае, "il faudrait lai retirer le beau titre qu'on lui avait accordé de libérateur de l'Europe et lui en donner un autre" (Ему уже нельзя будет дать прекрасный титул освободителя Европы, а придется дать другой), после чего Александр стал уступчив и в ходе переговоров произошел некоторый поворот и казалось, что ожиданиям польских патриотов не суждено сбыться.
Съехавшиеся в Вену поляки имели в это время продолжительную беседу с князем Чарторыйским (Ежи Адам) и после этого как будто убедились в необходимости подчиниться своей злосчастной судьбе. "В течение нескольких дней они заметно волновались, было ясно, что они ожидали какого-то события: они назначали друг другу свидания, перешептывались; их трудно было застать дома и еще труднее было заставить их высказаться. Они были страшно встревожены и, боясь выдать себя каким-либо словом, избегали говорить о польских делах, и тотчас умолкали, когда о них заходила речь".
10 октября, поляки были приглашены на обед к графу Скарбеку (Станислав?) и когда вино разгорячило их головы, они стали разговорчивы. Скарбек насмехался над своими соотечественниками и доказывал им, что надобно быть безумным или крайне недальновидным, чтобы хоть одну минуту серьезно думать, что Россия будет содействовать восстановлению королевства польского, от которого рано или поздно ей может угрожать опасность.
Баваровский обвинял русский двор в "fausseté" и "manque de foi" и уверял, что Император не скупится на обещания, чтобы усыпить поляков и парализовать их, а затем поработить Польшу и взять себе лучшую часть этой несчастной страны.
Броневский радовался, что он не будет в числе тех, кого судьба обречет на подданство России. Остальные гости горевали о судьбе своей родины. В тот же вечер выяснилась причина волнения, обнаруженного поляками: князь Адам Чарторыйский категорически заявил им, что "Император Александр, не видя возможности долее противиться намерениям Берлинского и Венского дворов, решил дать свое согласие на раздел Польши; Пруссия, сказал он, получит свою долю с городами Торном и Познанью, Австрия получит Краков, а Варшавское герцогство отойдет к России".
Князь Адам присовокупил, что "о королевстве Польском" во всяком случае, более не может быть речи. Между тем Император Александр Павлович всячески старался привлечь к себе поляков. Г-жа Вальдштейн, рожденная Ржевусская, рассказывала, что когда она представлялась Императору, как русская подданная, так как почти все поместья ее семьи находились в русской Польше, то Государь сказал ей: - Вы не подданная моя. Поляки мои соотечественники. Мы принадлежим к одной нации, у нас один язык, одни обычаи, одни интересы.
То же, по уверению г-жи Вальдштейн, Государь говорил в Вене всем полякам, и, тем не менее, они не выказывали, как писал министру полиции "**", ни малейшего восторга по поводу того, что Александр I хотел именоваться королем польским; они побаивались демократического влияния Лагарпа и барона Штейна, хотя, зная об огромном влиянии Лагарпа (?) на образ мыслей Императора Александра и о его дружеских отношениях к князю Чарторыйскому, они заискивали в нем.
Весьма многие поляки, осуждавшие до сих пор Меттерниха, писал "**" Гагердту, превозносят его теперь за то, что он выказал столько характера при переговорах с русским Императором. "Если бы Меттерних согласился на все то, что ему диктуют и приказывают Пруссия и Россия, конгресс скоро был бы окончен. Огрызаться на них (Ihnen die Zéhne zeigen), сопротивляться им, добиваться у них уступок, проявлять при переговорах с ними свой характер, может только человек незаурядный", говорили в польских кружках.
Несмотря на благоприятную перемену, происшедшую в настроении Александра I после вышеупомянутого разговора с Талейраном, надежды дипломатов на то, что переговоры пойдут ускоренным темпом, не оправдались; Александр Павлович вскоре стал вновь настаивать на своих требованиях и когда Каслри (англ. посланник), в половине октября, письменно предложил ему посредничество Англии в переговорах с Австрией, то Государь сам отправился к нему и "словесно подтвердил свое твердое намерение сохранить занятое им Варшавское герцогство".
Перлюстрированное письмо дипломатического агента Валахского князя, Беллио, от 16 октября 1814 г., в котором он сообщал князю о свидании Государя с Каслри, сохранилось в архиве Венской полиции.
"Чтобы отвлечь Пруссию от России, писал Беллио в этом письме, Австрия соглашается на то, чтобы Пруссия получила, во всяком случае, часть Саксонии. Из двух зол она выбирает меньше. Она согласна скорее отдать Пруссии Саксонию, нежели отдать России всю Польшу. Дай Бог, чтобы в Вене не ошиблись и чтобы Пруссия не держала и впредь втайне сторону России, которая добровольно предлагала ей Саксонию, тогда как Австрия соглашается на эту жертву поневоле, как на крайнее средство".
Что касается англичан, они поддерживали все проекты, клонившиеся к увеличению Пруссии. "Это единственная держава, говорили они, - которую мы можем противопоставить России. Упорствуя относительно Польши, она слепо соглашается на уступки в пользу Пруссии и не видит, что против нее растёт колосс".
Французы громче всех негодовали против России и Императора Александра, они перечисляли все приобретения, сделанные им по Тильзитскому миру, и говорили, что "Россия не должна получить никаких новых приобретений, ей бы следовало даже отказаться от кое-чего полученного ею ранее, чтобы стать в равные условия с остальными державами". Но русский Император, основываясь на договоре, заключенном с Пруссией, не принимал никаких возражений со стороны Австрии и Франции и думал, отдав Пруссии Саксонию, покончить дело одним росчерком пера.
Первого ноября, в момент, когда начались наконец заседания конгресса, положение было таково: Россия занимала войсками Польшу и угрожала Галиции; Пруссия оккупировала Саксонию и угрожала Богемии; Баварии и Швабии навязывали конституцию, которой они не желали; Австрия была вынуждена содержать в Италии многочисленную армию, что стоило ей огромных денег, а в Италии, в занятых австрийскими войсками провинциях, говорили, что "под владычеством Наполеона им было лучше, нежели под владычеством Австрии".
Как на предварительных переговорах, так и на самом конгрессе главным камнем преткновения были требования, заявленные Александром Павловичем в польском вопросе. Шведский уполномоченный Гегардт писал министру фон Энгестрёму 12 ноября, что Меттерних перед самым открытием конгресса решительно заявил Императору Александру, что "Венский двор не может отнестись равнодушно к планам Петербургского кабинета относительно Польши, так как они не совместимы с равновесием Европы и с безопасностью Австрии, поэтому австрийское правительство надеется, что Россия откажется от своих требований, если она дорожит согласием с другими державами.
Император, раздраженный этими словами, спросил Меттерниха, "не думают ли уже предписывать ему законы и отнять у него то, чем он владеет (le frustrer de ce qu'il possédait), присовокупив, что ежели его пригласили в Венну с этой целью, то очень ошибутся в расчете. Пусть пошлют кого-нибудь в Польшу пересчитать русские войска, тогда найдут, может быть более уместным говорить с ним иным тоном".
Тот, кто передавал мне этот разговор, пишет Гегардт, уверяет, что "Меттерних был до того озадачен (disconcerté) резким и энергичным ответом русского Императора, что, уходя, он едва мог попасть в двери".
В Вене говорили, что после этой сцены было предположено дать Меттерниху в помощники для переговоров с представителями России князя Шварценберга и графа Стадиона, но оба они, под разными предлогами, отклонили это назначение.
Александр был до того раздражен против Меттерниха, что не хотел более вести с ним переговоров. 8-го ноября, вскоре после вышеприведённого разговора был обед у швейцарского посланника Мюллера; на нем присутствовали Лагарп и португальский поверенный в делах в Вене, Миранда.
"Лагарп, по словам Миранды, критиковал поведение Меттерниха и по способностям ставил его ниже Гарденберга, Телейрана и Штейна. Между прочим, он высказал предположение, что Меттерних вскоре получит отставку, при своих блестящих способностях, красивой наружности и умении все обращать в шутку, князь Меттерних имеет скорее все данные, чтобы занимать место посланника, нежели министра великой державы", сказал Лагарп.
"Его пошлют, вероятно, в Париж, где у него хорошие связи. С политической точки зрения нелепо и для интересов Австрии опасно иметь министром человека, которого националисты презирают, а иностранцы ненавидят. Прямо удивительно, до какой степени общественное мнение возбуждено против него".
Суждения Лагарпа были, разумеется, отголоском его бесед с Императором Александром. Столкновения Государя с Меттернихом были темою оживленных толков в доме барона Тугута и вообще в аристократических кружках Вены. Об Императоре говорили, что "он хотел поступать во Франции и в Австрии так же деспотично, как в Петербурге, и высказывали опасение, что пост австрийского посланника в России будет пагубным (un gouffre) для того, кто его займет; видя, как Император держал себя в Вене, предполагали, что по возвращении в Россию он будет относиться к Австрии нетерпимо, под влиянием инсинуаций со стороны Пруссии и своих фаворитов, Каподистрия, Штейна, Чарторыйского, Волконских, Уваровых и других".
"Может ли быть, чтобы Австрия хотя бы два года могла находиться в добром согласии и в мире с таким непоследовательным и изменчивым человеком, каков Император Александр"? - говорил барон Тугут.
Таковы были опасения, которые высказывались в Вене на основании личных впечатлений о ходе работ конгресса и о столкновениях, происходивших между русским Императором и руководителем австрийской политики. Опасения эти, однако, не сбылись: Император с течением времени примирился с Меттернихом, а его ставленник на посту австрийского посланника в Петербурге, Лебцельтерн, целых десять лет пользовался исключительным благоволением Государя и направлял его помыслы сообразно с интересами Австрии, но в 1815 году, в Вене, Александр Павлович как будто хотел оправдать слова, сказанные им перед отъездом на конгресс, и доводил его участников до полного отчаянья.
Несмотря на свое расположение к императору Францу, Государь и его не раз глубоко огорчал своими заявлениями. Так в исходе ноября, Александр заявил неожиданно, что он "ничего не даст Австрии, даже Краков, и что если у него возьмут Польшу, то он прибегнет к крайним мерам". Это так потрясло императора Франца, что он заболел, и русский Император уже обсуждал вопрос о том, не выехать ли ему из императорского дворца, и не переселиться ли в дом Разумовского; он остался во дворце только ради Императрицы.
В это самое время Талейран имел снова аудиенцию у Императора. Разговор шел, конечно, о злополучной Польше и о Саксонии. Талейран был резок (heftig). Император разгорячился и сказал: - Vous aurez la guerre.
- Vous perderez, - возразил Талейран.
Император наморщил брови и бросил на него молниеносный взгляд.
- Sire, il у va de votre gloire de pacificateur du monde gloire sur laquelle? Paris vous annonciez de vouloir prétendre, - продолжал Талейран, перефразируя то, что он однажды уже сказал Государю Александру.
Эта аудиенция, о которой в Вене было много толков, произвела на Императора большое впечатление.
В исходе ноября Александр Павлович пошел на уступки и заявил, что дружеское расположение его к своему союзнику, Императору Австрийскому побуждает его уступить по некоторым пунктам. Сторонники русской партии громко высказывали свое сожаление по этому поводу, превозносили великодушие Александра и поносили Талейрана за то, что он вынудил союзников противостоять желаниям Государя.
Обер-гофмейстер русской Императрицы, князь А. М. Голицын, передавал, что Императрица Елизавета Алексеевна была недовольна тем, что ее супруг не выказал достаточной твердости при переговорах, на что генерал, которому он это рассказывал, заметил, что "хотя Император в данный момент пошел на уступки и как будто отказался от своего излюбленного плана, но он все еще лелеет его в душе и об этом вопросе еще придется говорить серьезно".
Несмотря на всеобщее утомление и желание покончить наскучившие всем переговоры, в январе еще ни по одному пункту не было достигнуто соглашения, и Талейран имел повод ехидно заметить о союзниках, что "у них не хватает мужества открыто пойти на разрыв и не хватает ума, чтобы прийти к соглашению".
Генерал Круковецкий (Ян), ярый революционер и враг австрийского правительства, возвратясь в феврале месяце 1815 года из Лондона, куда он ездил по поручению Императора Александра, рассказывал уже известному нам "**", что Государь думает, "что польский народ будет доволен тем, что его существование упрочилось и что ежели в данную минуту нет возможности вернуть ему полную независимость, все-таки он, государь, дал ему возможность добиться ее со временем под его покровительством".
Таким образом, Александр поддерживал в поляках несбыточные надежды, в осуществление которых сам едва ли верил, и которые высказывались им с целью привлечь к себе поляков, к коим он очень скоро по возвращению в Россию охладел, также точно как к конституционным и либеральным идеям вообще. Император был недоволен результатом конгресса; последнее время своего пребывания в столице Австрии он был мрачен и молчалив и однажды сказал королю Прусскому в присутствии князя Волконского:
"Soyez tranquil, voulant cimenter une paix durable on n'a fait que couvrir de cendres le feu d'une guerre inévitable qui devra éclater dans peu et déranger l'édifice politique projeté à Paris et exécuté à Vienne" (Мы хотели обеспечить прочный мир, но будьте уверены, что пламя неизбежной войны еще тлеет под пеплом; она вскоре вспыхнет и опрокинет политическое сооружение, задуманное в Париже и осуществленное в Вене).
В марте месяце когда все спорные вопросы были наконец улажены, в Вене было получено известие о бегстве Наполеона с острова Эльбы, как громом поразившее союзных монархов.
"Вот к чему привели бесполезные пререкания и медленность работ конгресса", - воскликнул Талейран, говоря об этом событии с Императором Александром и упрекая его за его великодушие, благодаря которому Наполеон был оставлен на о. Эльбе. "Я не люблю сентиментальной политики, - говорил Талейран; мы ей обязаны появлением Наполеона и из-за нее испытаем снова все ужасы революции и войны".
Александр I и король Прусский (Фридрих Вильгельм III), как передавали лица, видевшие их непосредственно после получения известия о высадке Наполеона, "avaient tous les deux l'air bien concerné" (оба выглядели очень обеспокоенными), a Государь негодовал на то, что "в таком городе, как Вена, где поддерживается такой порядок, могли быть негодяи, которые безнаказанно выражали свои симпатии Наполеону.
Из всех сведений, мною полученных на этот счет, говорил он, меня поразило более всего, что это говорят не французы, а по большей части разные фабриканты, преимущественно немцы и швейцарцы; я полагаю, что французы, коих здесь очень много, разделяют это мнение, но они по крайней мере настолько осторожны, что молчат. Конечно, все это было бы еще опаснее, если бы за этими людьми не было учинено строгого надзора".
А что сказал бы Император Александр, если бы он знал, что с появлением Наполеона во Франции поляки снова бредили только им.
Изумительные успехи Наполеона вызвали немало тревоги в Вене. В первый момент никто не знал, куда он направится; Талейран, говоривший о нем ранее как "о человеке конченном", увидел, что он ошибся. Тогда он стал говорить, что он ожидал "от корсиканца подобной выходки", но это была неправда, в его донесениях Людовику XVIII не говорилось ничего подобного. Напротив, из полицейских донесений видно, что Талейран только старался казаться спокойным; 8 марта он ездил в Пресбург, где признался принцессе Лотарингской, что он "очень волнуется и не надеется на преданность королю военного министра, маршала Сульта".
Когда было получено известие о том, что Наполеон высадился в Каннах, Талейран успокоился и пророчил, что "этот человек, не хотевший покончить трагедией, кончит фарсом", но в ближайшие месяцы на полях Ватерлоо разыгрался не фарс, а последний акт кровавой драмы, измучившей Европу.
В исходе мая конгресс закончился; высокие гости разъехались из Вены и, как выразился Талейран, "каждый уехал немного недовольный, каждому пришлось принести какую-нибудь жертву, но из совокупности этих жертв возникло общее благо".
Другие публикации:
- Прения в английском парламенте "о помощи союзной России после победы над Наполеоном" (17 декабря 1812)
- Государь Александр I и великая княгиня Екатерина Павловна в Англии (Из "Записок" секретаря Александра I Василия Романовича Марченки)
- Читая Парижский трактат 1814 года, кто поверит, что Русская армия победоносно вошла в эту столицу два месяца тому назад? (Из переписки Фердинанда Кристина)